Альбом
Литературная Гостиная
Литературная Гостиная
2 марта 2017
Ведущая рубрики: Иванна Дунец
Анастасия Чеботаревская
«Любовные письма великих»
|предисловие Федор Сологуб|
«Ни в чем так полно, радостно и светло не выражается душа человека, как в отношениях любви…»
Федор Сологуб
Эта книга впервые была опубликована более 100 лет назад. Предисловие к ней написал русский поэт, писатель, драматург и публицист Федор Сологуб (1863-1927). За 100 лет со времени своего первого издания книга «Любовь в письмах великих XVIII и XIX века», составленная Анастасией Чеботаревской, обрела статус подлинного литературного, художественного и культурного памятника российского книгоиздательства. По словам Федора Сологуба, это собрание ставит читателя «перед зрелищем души, озаренной любовью». Один из рецензентов книги сказал, на мой взгляд, потрясающие слова о ней:
«…Отдельные строки могут сегодня рассмешить чересчур рассудительного читателя, показаться инфантильными или банальными, удивить сентиментальностью. Но тот, кто ощутит в ворохе слов этих, похожих на ворох старой, старой листвы, живое подлинное страдание — страдание, от которого даже умирают, устыдится желания улыбнуться…»
В книгу вошли письма выдающихся людей прошлого — Байрона, Бетховена, Вагнера, Вольтера, Гарибальди, Гете, Грибоедова, Гюго, Эдгара По, Наполеона, Пушкина, Флобера, Толстого, Тургенева, Шиллера, Шумана и других. Письма проиллюстрированы произведениями европейской живописи. В книге значимое место занимают письма поэтов и «вы ощущаете все отчетливей, все резче любовное письмо как весомейший исторический документ, отражающий в тончайших бесценных подробностях дух эпохи и её нравы».
А. С. Пушкин — невесте Н. Н. Гончаровой
Москва, в марте 1830 г.
Сегодня — годовщина того дня, когда я вас впервые увидел; этот день… в моей жизни… Чем боле я думаю, тем сильнее убеждаюсь, что мое существование не может быть отделено от вашего: я создан для того, чтобы любить вас и следовать за вами; все другие мои заботы — одно заблуждение и безумие. Вдали от вас меня неотступно преследуют сожаления о счастье, которым я не успел насладиться. Рано или поздно, мне, однако, придется все бросить и пасть к вашим ногам. Мысль о том дне, когда мне удастся иметь клочок земли в… одна только улыбается мне и оживляет среди тяжелой тоски. Там мне можно будет бродить вокруг вашего дома, встречать вас, следовать за вами…
Москва, в конце августа 1830 г.
Я отправляюсь в Нижний, без уверенности в своей судьбе. Если ваша мать решилась расторгнуть нашу свадьбу, и вы согласны повиноваться ей, я подпишусь подо всеми мотивами, какое ей будет угодно привести мне, даже и в том случае, если они будут настолько основательны, как сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбления, которыми ей угодно было меня осыпать. Может быть, она права, и я был неправ, думая одну минуту, что я был создан для счастья. Во всяком случай, вы совершенно свободны; что же до меня, то я даю вам честное слово принадлежать только вам, или никогда не жениться… Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, а душу твою люблю я еще более твоего лица. Прощайте, мой прелестный ангел. Целую кончики ваших крыльев, как говорил Вольтер людям, которые не стоили вас…
Прочтите эту книгу и, возможно, Вам удастся удивить свою любимую девушку или жену не только подаренной открыткой к 8 марта, а ещё и собственноручно написанным любовным письмом. Поверьте, это будет бесценный подарок!
P.S: Друзья, приём ваших эссе в Пушкинские Чтения продлится до 2 марта. Не пропустите! Читать и полемизировать мы будем до 6 марта, а к предстоящему празднику 8 марта я подведу итоги Пушкинских Чтений.
Хорошего чтения! :)
Литературная Гостиная
Литературная Гостиная
15 февраля 2018
Ведущая рубрики: Иванна Дунец
Константин Жибуртович
«Герой нашего времени»
|эссе|
«Невозможная, немыслимая, несводимая в одно личность стала «матрицей» для дальнейшего развития всей русской литературы, которая слышит звуки Небес, ненавидит скучные песни Земли, не может всё это свести в одно, и живёт всегда в этих двух мирах…»
Дмитрий Быков
Когда литературоведы справедливо отмечают, что Пушкин не оставил прямых наследников, они, конечно, тем самым отдают должное гению поэта. Но, если кто и стоит в русской литературе ближе всех к Александру Сергеевичу — не в смысле суммы талантов, а в схожести мировосприятия и судьбы — то это, безусловно, Лермонтов.
Гневный отклик совсем ещё молодого Лермонтова на гибель Пушкина в феврале 1837 года — «Смерть поэта» оказался пророческим для самого автора. Он ушёл даже раньше — в 27, в самом расцвете сил. Как и Пушкин, Лермонтов получил блестящее образование и, в некотором смысле, принадлежал к «золотой молодёжи» со всеми атрибутами дворянской жизни — балы, застолья, дамский флирт и петушиные дуэли. Как и Пушкина, его подсознательно тяготила вся эта светская жизнь, хотя он и не сразу смог понять и сформулировать — почему? Как и Пушкин, Лермонтов довольно быстро впал в немилость властям (чего стоят только две кавказских ссылки). Наконец, как и у Александра Сергеевича — Болдино, у Михаила Юрьевича всегда был свой неиссякаемый источник вдохновения — Тарханы.
Как видите, слишком много совпадений даже из числа тех, что лежат на поверхности. С другой стороны, эти совпадения не являются каким-то феноменом. Можно вспомнить изъезженную фразу про отсутствие пророков в своём отечестве (большинство произведений Лермонтова были изданы уже после его смерти), но точнее будет вновь произнести про фатум трагического недопонимания любого поэта в России во все времена.
«… История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление (исповедь Руссо имеет уже недостаток — он читал её своим друзьям).Может быть, некоторые читатели захотят узнать моё мнение о характере Печорина? Мой ответ — заглавие этой книги. «Да это злая ирония!», — скажут они. — Не знаю. Не знаю...»
М.Ю. Лермонтов, «Герой нашего времени»
Друзья, если позволите, я сделаю сентиментально-личное отступление.
В сентябре минувшего года помощник капитана теплохода «Александр Герцен», на котором я путешествовал из Самары до Нижнего Новгорода, торжественно сообщил пассажирам, что в видеосалоне есть библиотека. Я улыбнулся. Десятка два дамских романов, современная беллетристика, и вдруг — «Герой нашего времени» раритетного ныне советского издания 1978 года с ценой один рубль двадцать копеек. Думаю, нет нужды пояснять, что я перечитывал в каюте по вечерам...
Ни для кого не секрет, что образ Печорина Лермонтов, во многом, срисовал с самого себя. И накликал Судьбу. Именно поэтому роман получился таким живым, достоверным и убедительным. Обаятельный, ироничный, превосходно образованный, неизменно отважный в бою красавец Печорин словно создан для того, чтобы весь Мир упал к его ногам. Однако, по вечерам, когда он делает новые записи в своём личном дневнике (а ему, безусловно, есть что вспомнить и рассказать), Печорина всё чаще гложет какая-то незримая тоска, перемежающаяся со скукой. Смертельной скукой Бытия, когда никто и ничто не радуют ум, сердце, душу — ни красивые женщины, ни азартные игры, ни дуэли, ни даже близость смерти в военном сражении. Печорин постоянно ищет приключения, конфликтные ситуации и (подсознательно) собственную смерть.
«… — Что до меня, то я убеждён только в одном... — сказал Доктор.
— В чём это? — спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.
— В том, — отвечал он, — что, рано или поздно, в одно прекрасное утро, я умру.
— Я богаче вас, сказал я, — у меня, кроме этого, есть ещё убеждение — именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться...»
В общем, «с жиру бесится», как любят осуждающе говорить у нас в простонародье, не умея понять тонкую душевную организацию человека. Так этот интеллигентный герой ступает на путь причинения бесконечных страданий окружающим, сам того не желая. Например, он точно знает (без всяких доказательств), что однажды от него пострадает его близкий друг Грушницкий, и всё будет сделано так искусно, будто бы тонко спланировано заранее. Он воочию убеждается, что тот, кому суждено быть зарезанным, от пули никогда не погибнет, даже если направит пистолет себе в голову. Что, если ему суждено сделать несчастным кого-то, то так и произойдёт, невзирая на его изнурительную борьбу с самим собой и колоссальное внутреннее сопротивление. Сильный, умный и бесстрашный человек внезапно превращается в личность, ведомую чьей-то невидимой волей.
«Лермонтовский Печорин, первый сверхчеловек в русской литературе (и, боюсь, последний) — сверхчеловек не от хорошей жизни. Сверхчеловеком становятся там, где нет возможности человеческого…» — отмечает в своей лекции Дмитрий Быков. Предлагаю вернуться к этим словам в финале эссе, а пока вспомню строки из песни Бориса Гребенщикова «Тень»:
«… Вокруг меня темнота, она делает, что я прошу.
Я так долго был виновным, что даже не знаю, зачем я дышу.
И каждый раз — это последний раз, и каждый раз я знаю — приплыл…»
Печорин (что было характерно и для Лермонтова!) начинает верить в фатум, некий «злой рок», довлеющий именно над ним. И Лермонтов рисует крах земного Бытия, но без шокирующих деталей крупным планом и, тем паче, морализаторства. В 2006 году в России вышла очень удачная, на мой вкус, экранизация «Героя нашего времени». Ближе к финальной серии ловишь себя на ощущении: любое появление на экране Печорина (лучшая и любимая роль актера Игоря Петренко), вызывает неподдельный ужас — сейчас этот обаятельный офицер снова натворит что-то непоправимое. Обратите внимание: мы не видим искажённых страстями болезненных лиц героев Достоевского, или согнутых жизнью персонажей Толстого. Перед нами — молодой, умный, красивый человек. И вот от этого весь ужас происходящего становится еще отчётливее.
«Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моём лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей её половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочёл её эпитафию...»
Из монолога Печорина (к Мэри)
Проблема Печорина — это не только проблема «лишнего человека», как часто писали критики. Это проблема человека без Бога, о которой столько сказал Достоевский. Лермонтов не формулирует этого ни прямо, ни косвенно. Но показывает воочию в динамике пример поэтапного падения вызывающего симпатии человека, никогда не желавшего зла окружающим. А суть романа для меня — в «отсылке» к Шекспиру. Это мысль о том, что любить — возможно. Только вот надеяться — не нужно.
Шекспир не раз предостерегал от чрезмерных ожиданий, которые пребольно ранят человека: «По-настоящему счастлив лишь тот, кто ничего не ждёт от окружающих людей». И тогда понимаешь, что величие русской литературы и русской души — в идее бескорыстно-безответной любви как предназначении. Ведь, и человеческая любовь (пусть и не в той божественной полноте, о которой писал апостол Павел) называется любовью только тогда, когда «не ищет своего».
Вместо постскриптума. А теперь, если позволите, вернусь к словам Дмитрия Быкова о «сверхчеловеке». «Сверхчеловеком», в том числе — поэтом, писателем, художником, музыкантом — становятся ещё и потому, что «донести» до людей нечто важное, пережитое, осмысленное и сокровенное простым и обычным путём становится невозможно: человеческое — бессильно. Всю свою короткую жизнь Лермонтов следовал наказу из письма отца:
«...Ты одарён способностями ума — не пренебрегай ими, это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу! Ты имеешь, мой сын, доброе сердце — не ожесточай его даже и самою несправедливостью и неблагодарностью людей, ибо с ожесточением ты сам впадёшь в презираемые тобою пороки. Верь, что истинная, нелицемерная любовь к Богу, к ближнему — есть единственное средство жить и умереть спокойно…»
Умереть спокойно поэту не удалось. Но его трагичная смерть на дуэли, как и гибель Пушкина, очень многое искупила. Оба поэта бесстрашно смотрели на направленные на них пистолеты, интуитивно не сомневаясь в точности грядущих выстрелов и безжалостности приговоров. При этом, не проклиная Судьбу и, не роптая на свой личный Крест. А Дантес, как и Мартынов, полагаю, до конца своих дней так и не осознали, что их руками (через банальные обстоятельства) Пушкина и Лермонтова убрал, как инородное тело, — сам этот Мир, которому классики милы и удобны только в виде любимых книг на уютной полке домашней библиотеки.
P.S: Друзья, с радостью напоминаю вам, что в конце февраля под эгидой рубрики и при поддержке администрации (призовой фонд) пройдут Пушкинские Чтения. Так что, на написание эссе о вашем любимом произведении у Александра Сергеевича у вас остаётся одна неделя. О дате начала приёма ваших эссе опубликую отдельный анонс в Альбоме. Не пропустите!
И по традиции — автор самого интересного вопроса или комментария к этому выпуску, получит 15 серебряных монет (на выбор автора эссе — Константина Жибуртовича)!
Хорошего чтения! :)
Литературная Гостиная
Литературная Гостиная
8 февраля 2018
Ведущая рубрики: Иванна Дунец
Друзья,
сегодня в Литературной Гостиной необычный гость. Это не эссеист «Поэмбука», который вдохновенно участвует в Чтениях, рассказывая нам о своём любимом писателе. Это даже не наш с вами современник. Это классик великой русской литературы — Фёдор Михайлович Достоевский.
В год трагической гибели Пушкина ему исполнилось всего 16 лет. В этот же год не стало его матушки, и отец отправил их с братом в Петербург для поступления в Главное инженерное училище. Фёдор Михайлович мечтал заниматься литературой, однако «…отец считал, что труд писателя не сможет обеспечить будущее старших сыновей…» и, конечно, настоял на их поступлении в инженерное училище, служба по окончании которого гарантировала материальное благополучие. В то время Фёдор Достоевский уже знал наизусть почти все произведения Александра Сергеевича Пушкина. Пушкин будет «рядом» с ним всегда. Через сорок лет 8 июня 1880 г. Фёдор Михайлович напишет очерк, посвященный творчеству А.С. Пушкина, и произнесет его на заседании «Общества любителей российской словесности»(«…Что петербургские успехи мои! Ничто, нуль сравнительно с этим!..», — напишет он в письме к жене вечером того же дня). Не станет Фёдора Михайловича через полгода, в канун гибели Пушкина (мистика, да?)…
Ф.М. Достоевский
«Пушкин»
|очерк|
«Пушкин — есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание.
Я делю деятельность нашего великого поэта на три периода. Говорю теперь не как литературный критик: касаясь творческой деятельности Пушкина, я хочу лишь разъяснить мою мысль о пророческом для нас значении его и что я в этом слове разумею. Замечу, однако же, мимоходом, что периоды деятельности Пушкина не имеют, кажется мне, твердых между собою границ. Начало «Евгения Онегина», например, принадлежит, по-моему, еще к первому периоду деятельности поэта, а кончается он во втором периоде, когда Пушкин нашел уже свои идеалы в родной земле, восприял и возлюбил их всецело своею любящею и прозорливою душой. Принято тоже говорить, что в первом периоде своей деятельности Пушкин подражал европейским поэтам: Парни, Андре Шенье и другим, особенно Байрону.
Да, без сомнения, поэты Европы имели великое влияние на развитие его гения, да и сохраняли влияние это во всю его жизнь. Тем не менее, даже самые первые поэмы Пушкина были не одним лишь подражанием, так что и в них уже выразилась чрезвычайная самостоятельность его гения. В подражаниях никогда не появляется такой самостоятельности страдания и такой глубины самосознания, которые явил Пушкин, например, в «Цыганах» — поэме, которую я всецело отношу еще к первому периоду его творческой деятельности. Не говорю уже о творческой силе и о стремительности, которой не явилось бы столько, если б он только лишь подражал. В типе Алеко, герое поэмы «Цыганы», сказывается уже сильная и глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потом в такой гармонической полноте в «Онегине», где почти тот же Алеко является уже не в фантастическом свете, а в осязаемо реальном и понятном виде. В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей русской земле поселившийся.
Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится, — конечно, пока дело только в теории. Это все тот же русский человек, только в разное время явившийся. Человек этот, повторяю, зародился как раз в начале второго столетия после великой петровской реформы, в нашем интеллигентном обществе, оторванном от народа, от народной силы. О, огромное большинство интеллигентных русских и тогда, при Пушкине, как и теперь, в наше время, служили и служат мирно в чиновниках, в казне или на железных дорогах и в банках, или просто наживают разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читают лекции — и все это регулярно, лениво и мирно, с получением жалованья, с игрой в преферанс, безо всякого поползновения бежать в цыганские таборы или куда-нибудь в места более соответствующие нашему времени.
В «Онегине», в этой бессмертной и недосягаемой поэме своей, Пушкин явился великим народным писателем, как до него никогда и никто. Он разом, самым метким, самым прозорливым образом отметил самую глубь нашей сути, нашего верхнего над народом стоящего общества. Отметив тип русского скитальца, скитальца до наших дней и в наши дни, первый угадав его гениальным чутьем своим, с историческою судьбой его и с огромным значением его и в нашей грядущей судьбе, рядом с ним поставив тип положительной и бесспорной красоты в лице русской женщины, Пушкин, и, конечно, тоже первый из писателей русских, провел пред нами в других произведениях этого периода своей деятельности целый ряд положительно прекрасных русских типов, найдя их в народе русском. Главная красота этих типов в их правде, правде бесспорной и осязательной, так что отрицать их уже нельзя, они стоят, как изваянные. Еще раз напомню: говорю не как литературный критик, а потому и не стану разъяснять мысль мою особенно подробным литературным обсуждением этих гениальных произведений нашего поэта.
О типе русского инока-летописца, например, можно было бы написать целую книгу, чтоб указать всю важность и все значение для нас этого величавого русского образа, отысканного Пушкиным в русской земле, им выведенного, им изваянного и поставленного пред нами теперь уже навеки в бесспорной, смиренной и величавой духовной красоте своей, как свидетельство того мощного духа народной жизни, который может выделять из себя образы такой неоспоримой правды. Тип этот дан, есть, его нельзя оспорить, сказать, что он выдумка, что он только фантазия и идеализация поэта. Вы созерцаете сами и соглашаетесь: да, это есть, стало быть и дух народа, его создавший, есть, стало быть и жизненная сила этого духа есть, и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского человека.
Все эти сокровища искусства и художественного прозрения оставлены нашим великим поэтом как бы в виде указания для будущих, грядущих за ним художников, для будущих работников на этой же ниве. Положительно можно сказать; не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов. По крайней мере, не проявились бы они в такой силе и с такою ясностью, несмотря даже на великие их дарования, в какой удалось им выразиться впоследствии, уже в наши дни. Но не в поэзии лишь одной дело, не в художественном лишь творчестве: не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такою непоколебимою силой (в какой это явилось потом, хотя все еще не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов. Этот подвиг Пушкина особенно выясняется, если вникнуть в то, что я называю третьим периодом его художественной деятельности.
Пушкин был всегда цельным, целокупным, так сказать, организмом, носившим в себе все свои зачатки разом, внутри себя, не воспринимая их извне. Внешность только будила в нем то, что было уже заключено во глубине души его. Но организм этот развивался, и периоды этого развития действительно можно обозначить и отметить, в каждом из них, его особый характер и постепенность вырождения одного периода из другого.
Знаю, слишком знаю, что слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими. Пусть, но я не раскаиваюсь, что их высказал. Этому надлежало быть высказанным, но особенно теперь, в минуту торжества нашего, в минуту чествования нашего великого гения, эту именно идею в художественной силе своей воплощавшего. Да и высказывалась уже эта мысль не раз, я ничуть не новое говорю. Повторяю: по крайней мере, мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чем этой фантазии основаться.
Если бы жил он дольше, может быть явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь ещё смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем!»
И ещё. Я позволю себе порекомендовать несколько исследовательских статей, посвященных личности и творчеству А.С. Пушкина. Их автор — Михаил Павлович Алексеев (1896—1981). Литературовед, академик АН СССР, исследователь взаимовлияния русской и западноевропейской литературы и, конечно, один из самых известных пушкинистов в России. Они очень интересные!
Алексеев М.П.
«К источникам «подражаний древним» Пушкина»
«Легенда о Пушкине и Вальтере Гёте»
«Пушкин и Шекспир»
«Пушкин и Чосер»
P.S: Друзья, с радостью напоминаю вам, что в конце февраля под эгидой рубрики и при поддержке администрации (призовой фонд) пройдут Пушкинские Чтения. Так что, на написание эссе о вашем любимом произведении у Александра Сергеевича у вас есть две недели. Вдохновляйтесь! И по традиции — автор самого интересного вопроса или комментария к этому выпуску ЛГ, получит 15 серебряных монет!
Хорошего чтения! :)
Литературная Гостиная
Литературная Гостиная
1 февраля 2018
Ведущая рубрики: Иванна Дунец.
Александр Сергеевич Пушкин
«Станционный смотритель»
|повесть|
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?..
«Деревня» 1819 г.
Александр Сергеевич, поверьте, Ваш голос умеет сердца наши тревожить. До сих пор… И не важно, какое ваше произведение первым войдёт в нашу читательскую жизнь — будет ли это «Сказка о рыбаке и рыбке» или «Руслан и Людмила», станет ли им «Евгений Онегин» или «Борис Годунов», или, быть может, это будут «Пир во время чумы» или «Моцарт и Сальери» — не важно! Главное, что они будут! Каждое в своё время. И на каждое из ваших произведений — наше читательское сердце откликнется.
Размышляя, о каком произведении Александра Сергеевича я бы хотела сегодня упомянуть особо (и с определённой целью, надо сказать), поняла, что «сердце моё» настойчиво тревожит история «маленького человека» Пушкина. Что ж, друзья, противиться ему не буду — сегодня речь пойдёт о повести «Станционный смотритель» из «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина» (1830).
Из повести «Станционный смотритель»:
«… Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или, по крайней мере, муромским разбойникам? Будем, однако, справедливы, постараемся войти в их положение и, может быть, станем судить о них гораздо снисходительнее. Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей). Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский («Коллежский регистратор, почтовой станции диктатор»)? Не настоящая ли каторга? Покою ни днем, ни ночью. Всю досаду, накопленную во время скучной езды, путешественник вымещает на смотрителе. Погода несносная, дорога скверная, ямщик упрямый, лошади не везут — а виноват смотритель. Входя в бедное его жилище, проезжающий смотрит на него как на врага; хорошо, если удастся ему скоро избавиться от непрошеного гостя; но если не случится лошадей?.. боже! какие ругательства, какие угрозы посыплются на его голову!
В дождь и слякоть принужден он бегать по дворам; в бурю, в крещенский мороз уходит он в сени, чтоб только на минуту отдохнуть от крика и толчков раздраженного постояльца. Приезжает генерал; дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую. Генерал едет, не сказав ему спасибо. Чрез пять минут — колокольчик!.. и фельдъегерь бросает ему на стол свою подорожную!.. Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием. Ещё несколько слов: в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны; несколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не имел я дела; любопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать в непродолжительном времени; покамест скажу только, что сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в самом ложном виде. Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые. Из их разговоров (коими некстати пренебрегают господа проезжающие) можно почерпнуть много любопытного и поучительного. Что касается до меня, то, признаюсь, я предпочитаю их беседу речам какого-нибудь чиновника 6-го класса, следующего по казенной надобности…»
Скажу сразу — это не история дочери станционного смотрителя Авдотьи (из воспоминаний нашей школьной полемики). Это история её отца — Самсона Вырина. Его пути к осознанию, пониманию и принятию того, что произошло с его единственной дочерью, с его семьей и с его любящим отцовским «сердцем». Трагическая история. Но, прежде, всего, это история «маленького», но огромного «сердца», по-моему. Повесть Александра Сергеевича буквально напичкана аллюзиями (имя героя, бальзамин на окнах, немецкие картинки «блудного сына», три медали на сюртуке), цифрами и статистикой встреч-расставаний. Неспроста это. Малый прозаический жанр — ограничение — и ты либо сразу усыпляешь бдительность читателя и заманиваешь его в своё повествование, наращивая так называемую «интригу», либо теряешь своего читателя. Пушкин же всегда мастерски «держит» тебя до развязки.
И, когда она наступает, ты отчетливо понимаешь, что не понимаешь (как так?!), что тебе не хватает знаний истории того времени — обычаев, условностей. Замечательно сказал об этом в статье «Мудрость Пушкина» Гершензон Михаил Осипович: «…В рассказе о фактах Пушкин, можно сказать, принудительно правдив до щепетильности; выдумывать он не мог, даже если бы хотел, потому что тогда его перо писало бы плохо — плохие стихи или плохую прозу. Но ровно так же он был неспособен раскрывать до конца или ясно высказывать свои замыслы, свои постижения и предчувствия — «мечтанья неземного сна», потому что они и не могут быть выражены ясно; и если бы он пытался делать это, его стихи и проза были бы плоски. Он сплошь и рядом утаивает или даже умышленно прячет концы в воду…». И ты погружаешься в это время. Изучаешь. Сравниваешь его с реальностью, которая окружает тебя. И тут происходит так называемое «смещение точки сборки». Всё встает на свои места — и ты понимаешь главное — Пушкин современен и своевременен всегда! Так как его понимание «чести», «безусловной любви» и «прощения» не претерпело с того времени изменений.
Из статьи Арона Симоновича Искоза «Станционный смотритель» Пушкина: суть, смысл и идея произведения», 1910 г.:
«… «Станционный смотритель» безусловно, ближе к «Капитанской дочке», «Дубровскому» и другим прозаическим произведениям, написанными после 1830-го года, чем остальные «Повести Белкина». Ближе он примыкает и ко всей будущей русской литературе, которая так любовно относится к «маленькому» забитому человеку, с его простой, незатейливой душой и с его несложными, бесхитростными переживаниями. Здесь уже мощно звучит нотка той жгучей любви к «меньшому» брату, которая впервые нашла свое полное выражение в ничтожном, стоящем почти на грани жизни чисто физиологической — Акакие Акакиевиче...
«Станционным смотрителем» открывается новая полоса в творчестве Пушкина. Если в «Евгении Онегине» любовное отношение к быту еще прячется под мягким, но все же явным юмором; если в остальных «Повестях Белкина» художник все ещё несколько маскирует свое сочувственное отношение к простой обыкновенной жизни, то здесь он уже весь на её стороне. Пушкину глубоко жаль этой разбитой жизни, жаль, что смотритель изведал такую бурю на старости лет, и так печально кончил свою жизнь. Впервые в «Станционном смотрителе» прозвучала у Пушкина нотка осуждения тому божественному легкомыслию, которое было так дорого и близко его многогранной душе. Ведь гусар, очень слабо очерченный, может быть даже и намеренно (!), все же напоминает своей бурной жизнью, остроумными уловками и беззаботностью вечно юного Дон Жуана. А, между тем, симпатия художника явно не на его стороне. Пушкину открылась новая правда. Начиная с этого времени, мотив любви к «меньшому» брату звучит у Пушкина довольно часто. Вы его слышите в «Истории Села Горюхина», в незаконченном «Галубе», в «Капитанской дочке», в «Дубровском» и, пожалуй, даже в «Медном всаднике»…»
Февраль. В начале этого месяца 181 год назад не стало Александра Сергеевича Пушкина. О, сколько бы он мог ещё сотворить произведений, которые растревожили бы наши с вами сердца! Но и тех, которые останутся в них навсегда — великое множество, друзья. А посему, обязательно должно было прийти время Пушкинских Чтений!
Друзья, с радостью сообщаю Вам, что в конце февраля под эгидой рубрики Литературная Гостиная и при поддержке администрации литературного портала Поэмбук (призовой фонд) они и пройдут. Так что, на написание эссе о вашем любимом произведении у Александра Сергеевича Пушкина у Вас есть три недели. И, конечно, следите за анонсом Пушкинских Чтений в Альбоме!
P.S: С удовольствием напоминаю Вам, что автор самого интересного вопроса или комментария к этому выпуску, получит 15 серебряных монет!
Хорошего чтения! :)
Литературная Гостиная
Литературная Гостиная
25 января 2018
Ведущая рубрики: Иванна Дунец.
Константин Жибуртович
«С днём рождения, Антон Павлович!»
|эссе|
Чехов... Врач из Таганрога, проросший в нашей вечно нераспаханной целине. Интеллектуал, в коем, действительно, всё прекрасно — и душа, и тело. Здоровый циник и мастер миниатюр. Глубоко верующий человек, сам не осознававший этого. И умные, сострадательные глаза, запрятанные под привычное пенсне на чёрно-белых фотокарточках.
Я долго размышлял, как рассказать читателям о нём. Потому что над моими искренними эпитетами во вступлении он сам бы по-доброму рассмеялся, хлопнул по плечу, и сказал бы: «Эко ты, брат, хватил!» И я подумал... А давайте прочтём его письма! Признаюсь честно, это одно из моих любимых занятий. Конечно, не без любопытства от подглядывания в замочную скважину (грешен). Но ведь это ещё и динамика живого пути писателя-классика. Иногда — куда в большей степени, нежели произведения.
Из письма брату Николаю:
«Ты часто жаловался мне, что тебя «не понимают!». На это даже Гёте и Ньютон не жаловались. Жаловался только Христос, но тот говорил не о своём «я», а о своём учении. Тебя отлично понимают! Если же ты сам себя не понимаешь, то это не вина других…»
Нуждался ли Чехов в понимании? Да. Как и всякий живой человек, тем более — литератор. Искал ли его? Думаю, что — нет. Делай, что должен, возделывай свой сад, и ничего не жди. Для меня это единственная «мораль» в его рассказах и письмах. Впрочем, сегодня понимаешь, что не мораль. А мудрость.
Из письма М.В. Киселёвой:
«Для химиков на земле нет ничего не чистого. Литератор должен быть так же объективен, как химик. В литературе маленькие чины так же необходимы, как и в армии…»
Из письма А.С. Суворину:
«Художник должен быть не судьёй своих персонажей и того, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем…»
В самом деле, Чехов не брезглив в литературном плане! Всякий законченный подлец выходит у него не плосковатым негодяем, а вполне достоверным персонажем, не менее жизненным, чем те, кто вызывают сочувствие читателя: «каждая рожа должна быть характером и говорить своим языком!». Прочувствовать симпатии самого автора, подчас, невозможно. В лучших рассказах он словно фотограф. Снято! Точка поставлена. Но рассматривать этот «снимок» хочется снова и снова, удивляясь ракурсу и качеству проявки.
Из письма А.С. Суворину:
«Эти упрямые мужики всегда хватаются за великое, потому что не умеют творить малого, и имеют необыкновенные грандиозные претензии, потому что вовсе не имеют литературного вкуса. Про Сократа легче писать, чем про барышню или кухарку. Исходя из этого, писание одноактных пьес я не считаю легкомыслием…»
Антон Павлович Чехов — сам по себе человек очень красивый, «благородной породистости», если хотите, начисто лишен и навязчивого морализаторства, и неумного радикализма, и самонадеянного мессианства. Он точен, сдержан и лаконичен, но, к примеру, не надо углубляться в Бердяева, чтобы понять, почему в России полыхнула революция — достаточно короткого чеховского фельетона «Свистуны»; нет смысла изучать причины непрочности любого, даже внешне счастливого брака — хватит пяти минут на рассказ «Дачники»; не нужно излагать тома повествования о трагизме человека «без лица», вечно живущего чужой судьбой и оттого уничтожившего собственный уникум — прочтите «Душечку».
Но! Чехов не глобалит, не миссионерит, не пророчествует, не имперствует, а отображает реальность и вполне себе «по-европейски» с любовью к каждому человеку, правом на доверие к нему, эдакой «презумпцией невиновности» личности; чеховская сдержанность и здоровая умеренность — что в жизни, что в литературе — многим почему-то претит.
Из письма А.Н. Плещееву:
«Беллетристика – покойное и святое дело. Повествовательная форма – это законная жена, драматическая – эффектная, шумная, наглая и утомительная любовница...»
Антон Павлович совершенно не стеснялся не только беллетристики. Он отказывался браться за масштабные романы — невозможно представить его засевшим за написание «Войны и Мира». Но интересно, что Толстой (по-моему, эгоцентрик во всём) по свидетельствам современников считал Чехова едва ли не единственным равным себе. Однажды к Толстому в Ясную Поляну пожаловал Тургенев и, отобедав, с воодушевлением читал вслух черновики нового романа, не заметив, как граф задремал. Тургенев был глубоко уязвлён. С Чеховым подобное обращение представить едва ли возможно. Впрочем, это лирика. В цитате из письма Плещееву мы, как мне думается, ближе всего подходим к разгадке уникума Чехова. Ведь его едва ли возможно назвать даже беллетристом в современном понимании. Он не ухватывает читателя нарочитым динамизмом повествования с первых строк, не цепляет изо всех сил внешним драматизмом: «Чем чувствительнее положение, тем холоднее следует писать и тем чувствительнее выйдет. Не следует обсахаривать». Если немного обобщить, то его герои сидят, пьют чай и беседуют. И в это время незаметно, как пожелтение осенних листьев, вершатся их судьбы. Мы не всегда осознаём — как это произошло, но видим результат. То самое «чеховское ружьё» чаще всего стреляет беззвучно. Но. Не это ли и есть сама жизнь?!
Из письма И.Л. Леонтьеву (Щеглову):
«У больших, толстых произведений свои цели, требующие исполнения самого тщательного, независимо от общего впечатления. В маленьких же рассказах лучше недосказать, чем пересказать…»
Начинающим писателям нередко советуют браться за так называемую «крупную прозу». В этом есть свой резон — в масштабном по объёму и наличию персонажей произведении проще спрятать несовершенства текста и нестыковки сюжета. Короткий рассказ и миниатюра подвластны лишь перу мастера, ведь в них любая фальшь видна как на ладони. В этом смысле, равных Чехову найдётся немного. Быть может, О’Генри. Незнакомые лично люди, общавшиеся на разных языках, оказались наиболее созвучны.
Из письма брату Николаю:
«Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, в которую попал, недостаточно прочесть только Пиквика и вызубрить монолог из «Фауста». Недостаточно сесть на извозчика и поехать на Якиманку, чтобы через неделю удрать оттуда. Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля. Тут дорог каждый час. Иди к нам, разбей графин с водкой и ложись читать… хотя бы Тургенева, которого ты не читал. Самолюбие надо бросить, ибо ты не маленький…»
Перечитывая письма, я вновь и вновь думаю о «своём» Чехове. О том, насколько тонко он ощущал хрупкость культуры и безжалостность внешней среды. Был чужд всяким «измам»: «большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, насколько нужно обороняться от неё», а самым большим унижением считал недобровольную аскезу — когда человек вынужденно поставлен в невыносимые условия быта. Он осознавал пагубность отношения к народу как к безграничному ресурсу. И, вероятно, он предвидел будущие потрясения начала ХХ века. А мечтал Антон Павлович — о просвещении и устройстве жизни, которая позволит человеку хоть иногда освобождаться от рутины и поднимать глаза к Небу. В этом — акт подлинной веры, но всякие прямые проповеди он почитал за дурновкусие.
В 2015 году, когда в России был объявлен Год Литературы, много говорилось о Пушкине, Толстом, Достоевском, Гоголе. Чехов (на их фоне) был почти незаметен. Он даже не номинировался на признание в известном телепроекте «Имя России». И я думаю, что это к счастью! Ибо, если бы сегодня Чехов являлся для нас наиболее бы насущным классиком, но (как последние лет 500) в стране ничего бы глобально не поменялось, это означало бы только одно — его талант ничего не стоит. Что, разумеется, не так! И, подчас, мне видится, что настоящее время осмысления и понимания Чехова ещё не пришло. Что и оставляет надежду, как и всё его творчество!
P.S: Друзья, 29 января — День рождения Антона Павловича Чехова. С днём его рождения всех нас! И напоминаю, что автор самого интересного вопроса или комментария к данному эссе, получит 15 серебряных монет. А решение, кому именно, будет принимать автор эссе — Константин Жибуртович.
Хорошего чтения! :)
Литературная Гостиная
Литературная Гостиная
18 января 2018,
Ведущая рубрики: Иванна Дунец
Лика Ромахина
«Венера в мехах. Леопольд Захер-Мазох»
|эссе|
Имя австрийского писателя Леопольда Захер-Мазоха известно даже тем, кто никогда не видел его сочинений. Известно, благодаря слову «мазохизм», вошедшему во все основные языки мира и образованному от фамилии писателя. Но многие ли знают, что это был за человек? Я в сомнении, подходит ли рассказ о Захер-Мазохе для Чтений, но уверена, что мемуары жены Леопольда с вкраплениями личной переписки с писателем в пору их развивавшихся ещё отношений, вполне можно поставить в графу «Рукописи не горят», потому что они приоткрывают завесу тайны создания романа «Венера в мехах», рассказывают нам о том, как сюжет романа может запросто превратиться из безумных фантазий автора в самую, что ни на есть, реальность.
История отношений австрийского классика и той, что долгое время шла с ним по жизни рука об руку, отразилась на его творчестве. Эта женщина вошла в литературу как Ванда фон Дунаева, хотя родители дали ей другое имя, куда более романтичное — Аврора. Аврора фон Рюмелин. Родилась она в австрийском городе Граце, где с малолетства познала нужду (отец, разорившись, покинул семью), и где начальником полиции служил дворянин Захер-Мазох. Лицо известное в городе, но в один день он оказался в тени собственного сына, совсем ещё молодого человека, только что дебютировавшего в роли писателя и имевшего достаточно громкий и вполне благопристойный успех. Звали его Леопольдом. Говорили, что он помолвлен с красавицей полькой (своей двоюродной сестрой), и что «любовь его к ней была необыкновенно возвышенной и чистой».
Молодой человек, казалось бы, воспитанный в благопристойной семье, имел свои склонности, пока ещё нежные и безвинные фантазии — тайный посыл к плотским страстям, переносить в сюжетную канву написанных им сочинений. Читая его первые произведения, читатель и не догадывался, какой «демон» сидит в душе молодого человека. Школьница Аврора не находила в этом ничего удивительного. В её мемуарах — дневниковых записках, она пишет: «Захер-Мазох обладал не только умом и талантом, но отличался также удивительной добротой и благородством, был целомудрен и чист, как молодая девушка». Этот внутренний облик вполне соответствовал внешнему: «Весь в чёрном, тонкий, с бледным лицом, лишённым растительности, с острым профилем». Таким впервые увидела его будущая Ванда фон Дунаева, признавшая: «Леопольд Захер-Мазох произвёл на меня впечатление молодого богослова». И я склонна верить юной Авроре, тому, что попросту так оно и было. Не замечалось в нём психического расстройства или ещё каких-нибудь подобных вещей.
Помолвка с двоюродной сестрой вскоре расстроилась, как, впрочем, и все другие. Ничего удивительного! Читаю дальше откровения Авроры: «Захер-Мазох очаровывал всех женщин, и все они бегали за ним. У него бывали самые изящные, самые красивые и интересные женщины, но ни одной из них не удавалось внушить ему глубокого чувства». Почему? Чего недоставало им, самым изящным, самым красивым? Быть может, любовного искусства? Да. Любить, быть любимым — это, соглашается Северин, герой «Венеры в мехах», самого знаменитого произведения писателя, большое счастье, но, продолжает он упоённо, «как бледнеет его сияние перед полным мукой блаженством — боготворить женщину, которая делает нас своей игрушкой, быть рабом прекрасной тиранки, безжалостно попирающей нас ногами». Это не просто слова, это — кредо, если угодно, ключ к сердцу художника, и Аврора, со школьных лет завидовавшая женщинам литературной знаменитости, мечтавшая занять их место навсегда, воспользовалась этим ключом с виртуозностью! «Я воображала себя женой писателя в изящном доме, окружённая прелестными детьми», — читаю в её дневнике-откровении.
Началось с писем. «Доктор! – писала она кумиру своих школьных лет, чьи сочинения внимательно проштудировала. – Во мне бушует демон! Я не знаю — любовь или ненависть заставляет жаждать видеть Вас у ног моих, изнывающим от желания и боли. Я хотела бы Вас видеть умирающим от страсти! О, как дрожит моё сердце, пока я пишу эти строки, от нетерпения…»
Я не знаю, дрожало ли её сердце, тем более от нетерпения, но вот, что его дрожало — это точно, на такого рода признания и такого рода призывы Захер-Мазох откликался мгновенно: «С тех пор, как я имею счастье знать Вас, то есть, с тех пор, как Вы милостиво разрешили писать Вам и отвечали на мои письма, мои мысли и чувства совершенно изменились. Мне кажется, что я нашёл свой идеал!», написал он в «Венере в мехах». Идеал? Какой идеал? Вопрос далеко не праздный, так как по собственному признанию Захер-Мазоха, «в его воображении колебались два женских идеальных образа – один добрый, другой злой».
Добрый образ олицетворяла Мать, существо благородное и возвышенное. Но он скоро понял, что подобной женщины ему не встретить. Почему? Да потому что, видел, что «современное воспитание, среда, общественные условия делали женщин лживыми и злыми. Их нравственность и доброта были или расчётом, или недостатком темперамента; в них не было ни капли правды». А раз так, он, больше всего на свете ненавидящий ложь, предпочитает иметь дело со злой женщиной — та, «по крайней мере, искренна в своей грубости, эгоизме и дурных инстинктах».
Вот о каком идеале толкует он! Аврора прекрасно понимает это (она и сама отменно владела пером, хотя на хлеб себе зарабатывала шитьём перчаток). Она знает, что он обожает меха, и делает ещё один смелый ход — таинственная незнакомка (до сих пор они виделись лишь однажды) милостиво соглашается принять от него мех — красную с горностаем, кофточку. Но честно предупреждает, чтобы он ни в коем случае не дарил ей своего сердца: «Я растопчу его, потому что мне не нужна Ваша любовь. Вы любите меха, — да, найдите блестящий, прекрасный и мягкий. Вы увидите такую красоту, на которую будете молиться на коленях, но коснуться не посмеете…». И, наконец, подписывается именем героини «Венеры в мехах»: Ванда Дунаева. Отныне это становится её именем. Вот и близко к осуществлению одно из самых заветных его мечтаний: «Если бы я встретил женщину, способную быть «Венерой в мехах», я бы любил, боготворил её до безумия, я обратился бы в её раба». Аврора всё принимает за чистую монету и предполагает совсем иной посыл в этих словах.
Она продолжит упорно отказываться на все его приглашения, пока не прочтёт в газете, что Захер-Мазох серьёзно болен воспалением лёгких. И гордая девушка отбросит все свои романтические представления, написав ему, что будет у него в пять вечера. Ответ не заставит себя ждать: «Сегодня вечером я буду счастливейшим человеком на земле!». Жил Леопольд с братом и отцом на втором этаже добротного дома. Войдя в подъезд, девушка растерялась, не зная в какую дверь стучать. И тут одна из дверей распахнулась, на пороге появился хозяин, взволнованный, растерянный, не в состоянии вымолвить и слова. Он опустился перед ней на колени и сложил руки так, будто собирался молиться. С этой минуты заочная дружба, которая состояла из переписки, перешла в горячие личные отношения. Захер-Мазох опекает Ванду как литератора, знакомит её с писателями и художниками. «Я всецело подчинялась его уму, который изливался на мою истерзанную душу точно прохладный источник в бесплодной пустыне. Он открыл моим глазам новый мир, мир лучезарной красоты». 13 октября 1873 года они обвенчались.
Шло время. Мастер писал сочинения и давал их прочитать супруге. Ванда, читая их, всё больше убеждалась, что описанные в сочинениях мужа странности — не только плод его безудержной фантазии, но и то, к чему он тайно вожделеет. «Любовь – это рыцарское служение, это песнь трубадура, это цепи раба». Цепи раба! Безоговорочное, полное унижений и физических мук подчинение мужчины своей избраннице, выполнение любого её, пусть даже самого вздорного каприза — сквозная тема едва ли не всех его книг. Забавы с горничной и с ним, когда они, облачившись в шубы, бегали друг за другом, потом его ловили и, шутя, наказывали веревками, вдруг превращается в более ощутимое: однажды он захотел «настоящего» наказания… Жена долго отказывалась. Леопольд настаивал. Пришлось уступить. «Не проходило дня, чтобы я не била своего мужа, вначале испытывала необычайное отвращение, но мало-помалу привыкла, хотя всегда исполняла это против воли». Болезнь писателя к самобичеванию усиливается. Этот период семейной жизни, по моему определению, самый трагический для Авроры. Женщина не знала, как поступить, как его отгородить от навязчивых идей и прихотей. Сказать о своих опасениях его родителям? Упаси боже! И она исполняла его прихоти, проявив женскую слабость, даже не догадываясь о том, что Леопольда просто нужно отправить к врачу. Да и были ли тогда такого рода врачи? И исполняла – что? Роль своего литературного прототипа, героини «Венеры в мехах», демонической женщины, которая не знает пощады, что, собственно, и вызывает восторг её добровольного раба.
«Если любишь меня, будь жестока со мной!», — умоляет Северин в романе «Венера в мехах». Ванда любила! И Ванда – героиня книги, и Ванда реальная, вынужденная – ради любви! – не только взять себе чужое имя, но и добросовестно копировать поведение, сотворённое её мужем, образа. А Леопольд шёл всё дальше и дальше. «Видя, что я подчиняюсь его желаниям, он ухитрился придать этому ещё более мучительный характер. Он заказал по своему указанию различные кнуты, между прочим, плеть в шесть ремней, утыканную острыми гвоздями». Термин «мазохизм», введённый в обиход венским психиатром Р. Краффт-Эбингом, подразумевает не только физическое, но и моральное страдание. Возможно даже, моральное страдание в большей степени.
Произведения писателя, и прежде всего, «Венера в мехах», дают для такой интерпретации все основания. Северин не только заставляет Ванду, предварительно облачённую в меха, стегать его кнутом, но и страшно вымолвить! – подбивает изменить ему. Болезнь достигает своего апогея. «В неверности любимой женщины, - постигает Северин, - таится мучительная прелесть, высшее сладострастие». Вот так – высшее сладострастие! И он не желает лишать себя этого изысканного удовольствия, а потому буквально толкает возлюбленную в объятия другого. В романе — это грек Алексей Пападополис. «Он напрямую стал просить меня изменить ему», — пишет в своих мемуарах Аврора. И приводит разговор с ним: «Для работы мне необходимо быть в хорошем настроении и чтобы у меня было какое-то поощрение. Ты знаешь, что я хочу сказать». Она знала, чего он хотел. И она, ради любви, подчинилась. «Я прошла в маленькую комнатку, где ожидал меня другой, а Леопольд, стоя за ширмой, наблюдал все мерзости, которые я вынуждена была делать с молодым человеком». Для чего она это делала? Для того чтобы её кумир продолжал дальше творить свои, ставшие впоследствии скандально-громкими, произведения. Прошло не одно столетие, а их, как ни странно (!), читают и перечитывают…
Сердце Авроры осталось с мужем. Только это было не то прежнее сердце взбалмошной девчонки, которая (озорства ради) строчила знаменитому писателю письма в духе его романов, и которая в угоду ему стала живой мишенью одного, а может быть, и всех вместе, романов. Это было сердце умудрённой опытом, усталой, измученной бесконечными беременностями, дрожащей за своих детей, вынужденной исполнять дикие фантазии своего супруга, женщины. И, тем не менее, она не озлобилась. «Всё то отвратительное, безобразное и безумное, что я пережила — возбудило во мне глубочайшую жалость к этому несчастному человеку. Из этой жалости возникла любовь, пустившая глубокие корни в моём сердце»…
Рукописи Авроры дали ценную информацию врачам-психиатрам, чтобы доподлинно определить и установить редчайшее психическое заболевание писателя. Оно редкое, но оно существует в природе. И это не оспорить. Благодаря психическому недугу, Леопольд Захер-Мазох находил сюжеты к своим произведениям, тонко и артистично описывая их, заставляя возбуждённо биться сердце не у одного поколения, читающего романы в духе его пресловутого «мазохизма».
P.S: Друзья, автор самого интересного вопроса или комментария к данному эссе, получит 15 золотых монет. А решение, кому именно, будет принимать автор эссе — Лика Ромахина (Ромашка).
Хорошего чтения! :)
Литературная Гостиная
Литературная Гостиная
11 января 2018
Ведущая рубрики: Иванна Дунец.
Дина Лукоянова
«По пьесе Тома Стоппарда «Индийская тушь»
|эссе|
Сэр Том Стоппард – британский драматург, сценарист, режиссёр и критик, в этом году отметивший 80-летие, — стал классиком уже сейчас. Конечно, долгожительство в признании играет не последнюю роль, но все же приятно видеть пример справедливого и при этом не посмертного воздаяния за талант и труды.
Одна из последних пьес Стоппарда «Индийская тушь» как раз об обратном примере — несправедливости. Действие происходит параллельно в двух временах: в 1930 году в Индии и в 1980-е в Индии и Англии. Главная героиня поэтесса Флора Крю в возрасте 35 лет приезжает в Индию по совету докторов. Она больна туберкулезом в последней стадии и это знает. Флора пишет письма о своей жизни в Индии младшей сестре, и на этих же письмах паразитирует (в 80-е годы в параллельном повествовании) Пайк — исследователь творчества Флоры, которую в его время настигла настоящая посмертная слава.
Вообще на Пайке сразу хочется остановиться особо. Еще Владимир Набоков в анти романе «Бледное пламя» (тоже постмодернистском, где важна и сама организация текста) высмеял этот тип комментаторов, любителей примечаний, публикаторов, более озабоченных собой и своим «я», чем теми, кому они обязаны этой деятельностью. «Вся прелесть в примечаниях!» — кричит Пайк родной сестре Флоры. — «И тут вступаю я в своей редакторской тоге. Чтобы развеять мглу».
Мглу сознания Пайка развеивает как раз сестра поэта, но все равно главное он трактует неправильно. Казалось бы, удача сама идет ему в руки — в Индии спустя полвека он находит людей, которые видели и помнят Флору, у него есть и её стихи, и письма, и пояснения очевидцев и близких, — но все это бесполезно. Пайк реагирует только на громкие имена — Герберт Уэллс, Модильяни, — не понимая, что при жизни Флоры это были обычные люди, такие же, как она. Да, и главное событие в последний год её жизни он пропустил за поиском сенсаций, не понял и не поймет никогда, даже несмотря на то, что рукописи, действительно, не горят. Зато горят — еще как! — их авторы, и это, увы, навсегда. И особенно необратимо — в плане последующего понимания — горят поэты. Здесь уместно привести фрагмент пьесы, исчерпывающе характеризующий Пайка и авторское к нему отношение (напомню, что Флора и Дас из 1930 года, а Пайк — из 1980-х):
«Флора. «Поэма, которую я не пишу, о том, каково оно – сидеть сиднем и перемогать жару. Поэма была повержена собственной темой, а мне пора в Холмы. Я только и жду, когда мой художник закончит. Говорят, вот-вот начнется Сушь, но я не могу вообразить ничего жарче теперешних дней. А за этим наступит Время дождей, хотя я и сейчас чувствую себя так, будто сижу в луже. Не думаю, чтобы доктор Гаппи имел в виду такой теплый климат».
Пайк. Доктор Альфред Гаппи был семейным врачом Крю после их переезда из Дербишира в тысяча девятьсот тринадцатом году. Его первые записи о болезни Ф. К. со ссылкой на застой крови в легких датированы тысяча девятьсот двадцать шестым годом.
Флора. О-о-о, заткнись!
Она поворачивается в сторону Пайка. Одновременно Дас, потеряв терпение, кричит на хинди: «Убирайся! Убирайся!» Оба они кричат на пару незримых дворняжек, которые, судя по звукам, тявкают, лают, а теперь и дерутся под верандой. Посреди шума Дилип выкликает Элдона. Суматоха утихает сама собой. Пайк уходит за сцену вслед за Дилипом. Собаки, скуля, исчезают в небытие…»
Как всегда у Стоппарда, переплетение времен, сюжетов и конфликтов занимает почти весь объем памяти читателя и зрителя. Но в основе пьесы звучит чудесная, тонкая любовная линия, эффект которой усиливается тем, что для Флоры эта любовь последняя. Я настолько сильно верю, что у пьесы будут новые читатели, что не стану раскрывать ни главную интригу, ни, тем более, её разгадку, — такое наслаждение нельзя отравлять спойлерами. Но «тизер» тут необходим. Я долго выбирала, какой фрагмент лучше поставить в виде завлекающего, — и пришла к выводу, что можно ставить любой.
«Дас. Ваша поэма о жаре.
Флора. Да.
Дас. А её раса, вероятно, гнев?
Флора. Секс.
Дас (без колебаний). Раса плотской любви называется Шрингара. Ее бог – Вишну, её цвет – шьяма, то есть иссиня-черный. Вишваната говорит нам в книге о поэтике: Шрингара, естественно, предполагает любовника и его возлюбленную, которая может быть и куртизанкой, если только она искренне влюблена. Эту расу вызывает, например, луна, запах сандалового дерева или пустой дом. Шрингара гармонично сочетается со всеми другими видами расы и связанными с ними эмоциями, кроме страха, жестокости, отвращения и лени...»
Линия Флоры и Даса — это не только о людях. Это и о взаимоотношениях поэзии и изобразительного искусства, Англии и Индии, умирающего и цветущего и даже бога Кришны и пастушки Радхи. Обещаю, это будет последний кусок из пьесы, но какой!
«Дас. Может быть, я не художник, как вы и говорили.
Флора. Я не говорила. Все, что я сделала, – я придержала язык, а вы впали в истерику. Что бы вы делали в гуще и буче лондонской литературной жизни? Я думаю, вы бы уже повесились. Когда вышла моя «Нимфа в молитве», один из рецензентов назвал ее «Нимфа в мании», как будто стихи, которые мне так трудно даются, блажь, и только. Через несколько месяцев я повстречала этого критика, вылила ему пойло на голову, пошла домой и написала новый стих. Это было правильно. Но он украл у меня не одну неделю жизни, и сейчас я это чувствую.
Дас. О! Вы ведь не умираете?
Флора. Вероятно, умираю. Но я рассчитываю умирать еще годы и годы. И вы умрете однажды, так пусть я буду вам уроком. Учитесь жить без оглядки. Я ничего не сказала о вашей картине, если хотите знать, потому что думала, что вы окажетесь индийским художником.
Дас. Индийским художником?
Флора. Да. Вы – индийский художник, правда? Держитесь своего. Почему вы так любите всё английское?
Дас. Я люблю не всё английское.
Флора. Любите. Вы околдованы. Челси, Блумсбери, «Оливер Твист», сигареты «Голд-флейк», «Винзор и Ньютон»… даже пишете маслом, это не по-индийски. Вы пытаетесь нарисовать меня с моей точки зрения вместо вашей собственной… с той точки зрения, которую вы считаете моей. Вы заслужили проклятую Империю…»
Думаю, мы все заслужили проклятую Империю. Тем более, она может быть и в личной жизни тоже. Так что да — рукописи не горят. Но кто знает, как их потом прочитают. Правда о том, что в них было на самом деле, — смертна, как всё живое, — особенно когда дело касается любви.
Что же касается самой пьесы Стоппарда, она точно заслужила бессмертие: в ней есть все, что нужно для полноценной жизни и на сцене, и в книге. Отношения мужчины и женщины, колонизаторов и колонизируемых, развитого и отсталого, холодного и жаркого, слова и изображения, поэзии и критики, жизни и смерти, прошлого и будущего, яви и ее отражения, — я устала перечислять, и уверена, что каждый читатель найдет в ней свое.
P.S: Друзья, автор самого интересного вопроса или комментария к данному эссе, получит 15 золотых монет. А решение, кому именно, будет принимать автор эссе — Дина Лукоянова.
Хорошего чтения! :)
Литературная Гостиная
Литературная Гостиная
4 января 2018
Ведущая рубрики: Иванна Дунец
Пиля Пу
«Ни одного костра на километры вьюг»
|эссе|
Первые мысли, после прочтения предложенной темы, были написать о любимом романе «Овод», который я не брал в руки, наверное, последние лет пять. Следующая мысль была рассказать о поэзии любимого мной Михаила Лермонтова, походя, упомянув, что в чеченскую компанию его стихотворения, записанные на обрывках бумаги, шли на раскурку табака. Выкурив горькую сигарету, понял, что очень хочу рассказать о малоизвестных авторах, чьи стихи и романы подвергались гонениям, не издавались и уничтожались за раскрытие персонажей мира «нетрадиционных» ценностей. Талантливых, самобытных Авторов, очень мало известных русскоязычному читателю. Оценив запас времени — вечер и утро, доставшиеся редкому гостю от заявленного месяца, понял, что не хочу писать ни о ком из них вскользь и наспех.
«Рукописи не горят», — пробовал я на вкус предложенный посыл, поднеся спичку к пожелтевшему, истёршемуся до дыр листочку от постоянного ношения в заднем кармане брюк.
В последний раз я обнимаю Образ.
Нелепые слова швыряю резко в спину.
Кто умирал, поймёт, насколько это просто.
Последняя глава - лист за листом в Могилу.
И больше ничего, и никаких Преград.
Последней жизни день в сыром тумане тает.
Я просто ухожу. Не так, как все. Я рад.
И я молюсь, но Тень от Божьих глаз скрывает
Всё то, чем жил, что написал на лист,
Как ветер-листопад смешал, что Будет и как Было...
Путь долгий предстоит, но я пред Богом чист.
А Душу ТЫ прости, и Сердце, что Любило.
— Эх, Пашка-Пашка…
Я понял, что хочу рассказать именно о его стихах, которых осталось очень мало, а те, что живы, возможно, никогда не появятся даже в интернете. А ведь я ими жил, уходя от опостылевшей жизни, когда «всё было против», только его стихи освещали мой мир, потому, что сам я, так сказать, не умел. Его убийственные строки дарили мне жизнь и, нисколечко не стыдно тех слёз, что застилали глаза чёрными ночами, принося очищение и силы.
Я больше не приду.
Нет смысла тянуть время.
Я возвращаю неразгаданные сны.
Не дрогнули слова,
Не расплескалось семя.
Я просто дал тебе свою любовь взаймы…
«Рукописи не горят». Горят! Ещё как горят! Гулкие тетрадные листочки в клеточку, сплошь испещрённые не очень ровной убористой карандашной вязью. Чистые странички, — Пашка во всём был очень аккуратен, не смотря на свою вредность и разгильдяйский характер. Безупречное каре светлых волос, «седых уже с рождения», скрывал капюшон его ярко-фиолетовой «кенгурухи», надвигая который, он прятал свой, по-детски пронзительный взгляд и синеватые круги под глазами, от постоянных пьянок и прочих «примочек».
Пламя жадно листает страницы потрёпанной общей тетради, раскидывая в темноту красные ошмётки, которые, точно адские кровавые леденцы облизывает ветер, пока от них не остаётся даже пепла. И лишь пурга, да карканье воронов поодаль от костра, замерзшая река, да чёрные дремучие ёлки. А может, то вовсе не вороны, а демоны, крылами своими раздувают адское пламя, пожирающее страницы рукописи. Горят, ещё как горят! Под «неистовую вакханалию» мелких готов — пацанов и девчонок, замирающих перед объективом фотоаппарата в вычурных эпатажных прикидах на голое тело и, нипочём им ни снег, ни ветер, ни беснующееся пламя, в которое кто-то метнул недопитую спирта «Royal». Пламя сжирает нехитрую экипировку, бокалы, баяны, да пропитанные слезами страницы, и жизни тех, чьи фотографии (только фотографии), которые никак не может спалить возбужденная в ночи память.
Украсит стены тень воспоминаний.
В абсент пипеткой капну лауданум.
И снова кровь блестит на стенках ванной,
И снова сигарет дым кажется туманом…
Мне холодно и зябко в вашем мире.
Вы выгнали меня. Я без вины виновен.
И одиночества оскал становится всё шире,
Спокойствия язык, как у змеи раздвоен…
Привожу лишь запомнившиеся строки, написанные пятнадцатилетним пацаном, в компании которого никто не мог и представить, что творится внутри у этого мальчишки. Наверное, он не зачитывался нетленными стихами Пушкина, не просиживал ночи на литературных сайтах, потому, что интернета ещё не было. Как и большинство мальчишек его возраста — гулял, бухал, «старался с каждой переспать в дурном тумане», упивался этой жизнью по полной, «любил, но любовью пропащей, непродуманной, чистой, внеплановой». Вот и рождались стихи, как любил и умирал, каждой строкой пытаясь ощутить хоть что-то божественное или человеческое в сплошном безумии окраины провинциального городка конца девяностых. Писал, чтобы ощущать, что он ещё жив, потому, что не мог не писать…
Я убегал в Леса Потусторонних Красок,
Я больше не хотел сливаться с этим миром.
Но клочья шерсти вылезли из масок —
Последняя чума, оконченная пиром.
Своих последних снов растрёпанные тени,
Быть может, сохраню, как память НИОТКУДА.
Но вряд ли прозвучат застенчивые трели —
Моих стихов Отвергнутое чудо…
Когда этот «юноша бледный со взором горящим» недоверчиво и боязливо открыл для меня свои строки, я ночь не спал, меня колотило в какой-то нервной истерике, выворачивало наизнанку от чувствования, как болит и кровоточит каждая строка.
А сколько было авторов, ещё совсем мальчишек, чьи строки мы не услышим НИКОГДА. Тех, кто писал «в стол», «выдавая своё за чужое», без возможности быть услышанным, понятым даже в кругу своих лучших друзей.Чьи строки пронизаны вселенской болью и одиночеством, «неправедной» любовью. Чьи души сгорали вместе с нестройными строками, открывавшими перед ними вселенский канал понимания и своей полнейшей безысходности с той чистотой, которая бывает только в детстве. Ибо, вырастая, мы учимся лгать и лицемерить, становимся «как все», чтобы выжить в этом продуманном мире людей и вещей.
Одиночества вкус
На губах воспалённых.
Разрывай мою грудь,
Ветер мыслей тлетворных.
Я хотел быть как все,
только крылья мешали,
я их бритвой кромсал —
вы же не замечали…
Безусловно, столетиями люди зачитывались и вдохновлялись творениями мастеров слова но, не будем лукавить, у каждого на слуху есть авторы, или великие учёные, предавшие огню свои творения и, мы никогда не узнаем, какую истину или величайшее заблуждение постигли они. Первый раз, когда записали, второй, — когда сжигали.
Раскололась хрустальная призма.
Кровь струится с порезов на шее.
Я прощаюсь с тобой в этой жизни,
в Новой встречи просить я не смею.
Ночью, дым сигареты вдыхая,
Прочитай пожелтевшие строки.
Не кляни, что Судьба молодая —
Молодые всегда одиноки.
Постарайся забыть об ушедшем,
Полюбить Снегопады и Грозы.
Душу вновь Лунный Пепел залечит.
Яркий бисер теперь твои слёзы.
И в прохладе ночи засыпая,
Не проси повстречаться со мною.
Я тебя в новой Жизни узнаю —
Улыбнусь одинокой звездою.
Не пишу имя автора, вы всё равно не найдёте его стихов в интернете. Горят рукописи, сгорают люди, выгорает память и пламя, словно чистилище, как проводник в мир, где «все ещё живы».
Ты знай о том, что я тебя не жду.
Я сплю без страха о потере.
И я не бегаю к окну,
Тебя искать в ночной метели.
Я не включаю свой ночник,
Не жгу свечей ночные краски.
Я не желаю, чтоб возник
Твой силуэт, лицо за маской.
Давно… Теперь уже давно,
Я не желаю быть любимым.
Нет страха выйти чрез окно.
Нет страха быть опять гонимым.
Я больше не услышу слов,
Клеймом поставленных на сердце.
Ты знай о том, что без оков
Остался я. Закрыта дверца.
https://poembook.ru/contest/842-rukopisi-ne-goryat-%7Cliteraturnyj-zhanr---esse%7C/poem/54734-ni-odnogo-kostra-na-kilometry-vyug
P.S: На изображении — картина художника Леонида Осиповича Пастернака (1862–1945) «У окна» (1913). Друзья, автор самого интересного вопроса или комментария к данному эссе, получит 15 золотых монет. А решение, кому именно, будет принимать автор эссе — Илья (Пиля Пу).
Хорошего чтения! :)
Литературная Гостиная
Литературная Гостиная
29 декабря 2017
Ведущая рубрики: Иванна Дунец
Джон Рональд Руэл Толкин
«О волшебных историях. Лист работы Мелкина»
|эссе|
«Мифы очень важны, поскольку они возвращают давно знакомым вещам глубокую значимость, сокрытую в них под покровом обыденности… Помещая в миф хлеб, золото, коня, яблоко или избранный путь, мы не бежим от реальности, мы заново открываем её...»
К.С. Льюис
«Чтобы не скатиться к безумию, не достичь его никогда, мы нуждаемся в восстановлении. Мы должны суметь заново взглянуть на зелень; должны поразиться, но не ослепнуть, глядя в бездонную синеву, на золотые и красные краски. Мы должны встретить кентавра и дракона; а затем, может быть, как древние пастухи, внезапно увидеть овец, собак, коней — и волков. Волшебные истории помогают в подобном восстановлении. В этом смысле только интерес к ним может нас сделать детьми и хранить нас…»
Дж. Р.Р. Толкин
Друзья,
преддверие праздника встречи Нового года — самоё то время, когда мы с Вами задаемся вопросами о чудесах, волшебстве и, конечно же, сказках! И неважно, сколько нам лет, в какой стране мы живём, какого вероисповедания мы придерживаемся или насколько склонны к атеистическим течениям — всё это почему-то уходит на «второстепенную перспективу» и пред нами предстаёт то в нас, что мы пытаемся тщательно скрыть от реального мира… Наша вера в Волшебные истории! Вера в то, что эльфы существуют, что драконы обязательно обитают только в тёплых странах, что добро всегда побеждает зло и что в конце волшебной истории всегда будет счастливый финал! И я с удовольствием посвящаю этот новогодний выпуск Литературной Гостиной моему любимому волшебнику — Джону Рональду Руэлу Толкину и его эссе «О волшебных историях».
Из предисловия Дж. Р.Р. Толкина к эссе «О волшебных историях»:
«Мне хотелось бы поговорить здесь о волшебных историях, только боюсь, что это будет с моей стороны опрометчивым шагом. Фэери — опасная страна, и в ней много ловушек для неосторожных и темниц для особенно дерзких. Меня же вполне можно причислить к дерзким, ибо я никогда не изучал волшебные истории профессионально, хотя полюбил их с той самой поры, как выучился читать. Я не более чем праздный исследователь (а, может быть, нарушитель) границ удивительной волшебной страны, совершенно неведомой для меня. Ведь чего только нет в обширном, величественном королевстве волшебных историй!
Там могут встретиться все птицы и звери; безбрежные моря и неисчислимые звёзды; печаль и радость, быстрые, словно клинки. Коварна его красота, в которой скрыты опасные чары. Скитаясь по этому королевству, человек может, наверное, если ему повезёт, увидеть там множество странных богатств — только поведать о них другим людям такой путешественник, потерявший дар речи, впоследствии вряд ли сумеет. А покуда он все ещё остается в Фэери, было бы опрометчиво с его стороны задавать слишком много вопросов — двери волшебного края могут захлопнуться, а ключ от ворот исчезнет… Но я попытаюсь рассказать о своих собственных смутных догадках о том, каковы могут быть ответы, которые я долго и кропотливо искал — в основном, в самих волшебных историях, в тех очень немногих историях из их безграничного мира, который я знаю!»
Джон Рональд Руэл Толкин — английский писатель, лингвист и филолог, профессор Оксфордского университета, автор ряда научных работ, посвященных проблемам западноевропейской средневековой литературы, переводчик англо-саксонского эпоса «Беовульф» и один из составителей оксфордского словаря английского языка. Известность ему принесла его невероятно-фантастическая трилогия «Властелин колец»(1954), которая в середине 70-х годов прошлого века вошла в число самых читаемых и издаваемых книг в мире! Пролог к ней — повесть «Хоббит, или Туда и Обратно» была написана в 1937 году. Но мало, кому известны его другие произведения (скорее всего, только преданным поклонникам его творчества). Среди них — эссе «О волшебных историях» и философская притча «Лист работы Мелкина» (1945). О содержании говорить не буду. Сделайте себе подарок в новогодние выходные — прочтите их. Времени это займёт мало, но Вы сможете услышать голос Толкина, который предстанет перед Вами не только исследователем и родителем легенд, а ещё и философом. А если Вам будет интересно узнать его как поэта, то стихотворные циклы «Битва на восточных полях» (1911) Вам в помощь.
Из статьи Натальи Прохоровой «Приглашение к бегству»:
«… Наиболее распространенное обвинение, которое приходится слышать в адрес произведений Толкина, — эскапизм (литературоведческий термин — «бегство от действительности»): его книги не отражают «опыта взрослого человека в познании мира», поскольку при чтении с очевидностью ощущается несоответствие законов толкиновского мира «основным характеристикам реальности». Мне кажется, я могу назвать ключ, перед которым бессильны любые замки, то магическое слово, что отворяет двери в реальность Арды. Это — надежда! Божественная надежда (по-эльфийски «эстель»), которая не зависит ни от каких обстоятельств мира, основа толкиновского мироздания (в отличие, например, от миропорядка, следующего за сказанием о Пандоре). Это достаточно простой пример, чтобы заметить, что законы и характеристики реальности в различных мифах порой довольно сильно разнятся — поэтому кажется, что Толкин с полным правом мог позволить себе игнорировать многие распространенные в современной ему культуре убеждения и литературные мифы. Но на самом деле он просто вернул древние общечеловеческие ценности на подобающее им место. Он писал о боли, красоте и любви, не пряча слёз радости или печали под маской искусной игры в слова, как это делал Виан, и не прикрываясь циничной усмешкой, подобно Ивлину Во; он писал о войне и утверждал, что справедливость и милосердие неразделимы, что добро может быть могущественно и всегда будет непобедимо, словно его современникам никогда не являлись из послевоенных книг разрушенные, лишенные корней и связей миры Оруэлла; он доказывал, в каком-то смысле отрицая Булгакова (хотя Толкин, наверное, никогда и не слышал о нём), что никакой договор с силами Тьмы невозможен, что их помощь — ложь, что тот, кто хочет использовать, даже с самой благой целью, тёмное знание или оружие — неизбежно только приумножает зло…»
Друзья, а теперь позвольте перейти к самому волнительному моменту для всех эссеистов, что на протяжении 2017 года принимали активное участие в Чтениях, которые проводит рубрика Литературная Гостиная при поддержке администрации «Поэмбука».
Номинация «Эссеист года».
Напомню Вам, что «Эссеистом года» в 2016 году стал поэт и писатель, автор рубрики Музыкальная Гостиная на нашем портале — Игорь Филатов. В подарок от ЛГ ему «улетела» монография Евгения Балабоновича «Чехов и Чайковский».
Итак! Та-та-та-там! В 2017 году победителем в номинации «Эссеист года» становится поэт и писатель — Светлана Батаева! Искренне поздравляю! Светлана, от администрации сайта Вам в подарок будет вручён сборник стихотворений «Кубок Поэмбука. Осенний сезон 2017»! Друзья, а Вашему вниманию эссе Светланы, которые не единожды становились призёрами Чтений!
эссе «По произведению Роджера Желязны «Роза для Экклезиаста»
эссе «Зинаида Гиппиус: музыка, которую я больше не слышу»
эссе «Письма к даме, но не о любви: Пётр Чаадаев»
И, конечно, чудесного чтения!
С новым 2018 годом! :)
