Яренск
Елена Тютина-Уварова
Он тихим был, но в голосе его звучала мощь не арфы, а кимвала –
казалось, даже вьюга оттого молилась и по-бабьи завывала.
Он говорил: «Когда восстала мгла и смерть глядела жадно и пытливо,
металась лихорадочно ветла, скрипела обессиленно олива.
Сплетались страх и плач, хамсин и пыль. Прошенья были... Были бесполезны.
С небес глядела мрачная Рахиль на правнуков, блуждающих у бездны».
Подсев к печи, к желанному теплу, он кутался, надрывно сухо кашлял.
Вечерний снег, стекавший по стеклу, от голода казался манной кашей.
Но голод не страшней доносов, лжи, пока здесь пахнет домом сладковато,
пока письмо от матери лежит в кармане залоснённого бушлата.
Сверяя речь с исписанным листком, замёрзшие ладони растирая,
он говорил: «Представьте за окном Голгофу вместо ветхого сарая.
Покуда мрак плодился в суете, рассаднике страданий и печали,
где Бог висел, распятый на кресте, неузнанный своими палачами,
где в душах было скверно и темно, где солнце почерневшее страшило,
уже рвалось в завесе волокно, уже в века летело: «Совершилось!»»
Он кашлял вновь, бумагой шелестя. И, просочившись в запертые двери,
сквозняк, как непослушное дитя, раскачивал подобие портьеры.
Привычная за много горьких лет дверная щель, в мороз, была, как жало.
Но то, что согревало Назарет, и ссыльный Яренск тоже согревало.
Нам было слышно, как издалека бежит впотьмах собачья злая стая.
Но белый свет спускался с потолка, слепил глаза, кружился и не таял.
Стихотворение Елены Тютиной-Уваровой пронизано исторической памятью. Можно сказать, что перед нами личный автофикшн – далёкий от документалистики, вряд ли списанный с натуры, но при этом не вымышленный: чувствуется, что всё это живо волнует автора. Представленный текст вновь даёт возможность порефлексировать на тему документальной литературы и вымысла, их сложного сочетания, привнесения особой интонации и писательского ракурса в то, что далеко от fiction.
Автору не откажешь в определённом мастерстве: «металась лихорадочно ветла, скрипела обессиленно олива» – строки, затягивающие в поток суггестии. Версификационная сторона здесь вообще на довольно хорошем уровне. Из недостатков стихотворения – когда появляется дидактическая нота, сразу же спадает энергия. «Но голод не страшней доносов, лжи…» – здесь вместо музыкального начала возникает тяжеловесность, строка перегружена согласными. Ещё – в начале стихотворения не нужно бы заканчивать первую часть второй строки на слове «оттого», оно не несёт семантической нагрузки, не должно выделяться в ударной позиции – всё это провисания смысла, связанные с попыткой «впихнуть» готовый смысл в готовый размер: типичная ошибка авторов этой десятки, к которой я буду не раз возвращаться на протяжении разбора. В дальнейшем с этим нужно обходиться осторожнее.
И последнее – посоветовал бы реже использовать грамматические рифмы («листком / окном», «суете / кресте») – они почти неизбежно примитивизируют стихотворение, нужен высочайший уровень мастерства и образа, чтобы мы могли их не замечать. Думаю, что автор к этому ещё придёт.
васильки
Су Катя
То стираются, то проступают лица.
Васильки по пшенице.
- Не надо, не порти хлеб.
Мне всё кажется
/керзится, мама, млится/ -
всё вернётся, если нарвать букет,
прополоть это море пшеницы спелой,
/провести гребёнкой по волосам/.
Прогремит к водокачке с угора велик,
и покроется снова кипенью белой
деревенских садов полоса.
Разольётся туча над полем ливнем,
смоет пот с уставшего тела,
читай - души,
и сверкнёт очами пророк Илия,
словно небо
на память дагерротип
оставляет.
На нём мы - уставшие, сонные детки -
как воробушки жмёмся,
рассевшись на старых жердях,
огородом бежит белобрысый трёхлетка
с васильками, зажатыми в кулачках.
Синеглазое облако закрывает
от меня лицо,
размывается этот слой.
Светлый мальчик бежит, взлетая,
и земли не чувствует под собой.
Кажется, что это стихотворение могло бы стать частью цикла: есть ощущение фрагмента, недостаточности в качестве целого, несмотря на подробность описаний. Возможно, такое впечатление создаётся из-за нераскрытости потенциала стихотворения – пока перед нами хорошая, добротная, изобилующая удачами, но всё же не более чем пейзажная лирика; картина, метафизические возможности которой превышают замах получившегося текста.
Тем не менее, отмечу те самые удачи, связанные, например, с вкраплением прямой речи (фраза «не порти хлеб» – ёмкая, лаконичная, погружающая в ситуацию, в контекст воспоминания). Такие моменты беспроигрышно действуют как выход из описательности и ровности – впрочем, нужна ли стихотворению «беспроигрышность» на любом уровне, вопрос дискуссионный. Отметил бы также ненавязчивые аллитерации – «тела», «полем», «ливнем». Последние два слова, «полем» и «ливнем», синтаксически разноплановые, даны в тесном соседстве, отчего создаётся ощущение единства, неразрывности картины.
Есть определённая магия:
всё вернётся, если нарвать букет,
прополоть это море пшеницы спелой,
/провести гребёнкой по волосам.
Пожалуй, это лучшие строки, на которых стихотворение взлетает.
Вообще, нужно сказать и об умении перейти от земного, конкретного, описательного – к укрупнению картины, видимости невидимого («размывается этот слой», пишет автор). Но думаю, в этом направлении ещё есть куда двигаться.
Буратино
Скачко (Полеви) Елена
Ванька и Дина хоронят хомяка, строят ему мавзолей.
Дети впервые увидели смерть – и она им противна.
Девочка, как мать, махнула рукой: «Налей!»
и залпом выпила лимонад с дурацким названием «Буратино».
Мальчик ладонями утрамбовал сорный сырой песок,
сверху воткнул сплетённый из прутьев крестик.
«Ванька, а ты не знаешь, что такое усоп?
Мамка так говорила, когда умер сосед Колесник…»
Ванька пожал плечами, поднял разболтанный самокат,
вытер робкие слёзы засаленным краем футболки.
«Знаешь, Динка, я больше никогда не заведу хомяка,
а ты поклянись мне, что жить будешь долго-предолго!»
…Много дождей утекло с того хмурого четверга.
Динка сбежала от матери – растворилась в столице.
Ванька остался. Заматерел. Смотрит на мир из окон грузовика.
Стольких с тех пор схоронил – впору со счёта сбиться.
Мыло, хлеб, керосин возит по пустеющим деревням,
сыр, колбасу и водку – на очередные поминки.
Бывает, что возит гробы. Но не проходит и дня,
чтобы Ваня не думал про пряное лето с Динкой,
когда мальвы цвели у плетня и будили всех соловьи,
когда смерть ещё не стала такой вот замшелой рутиной,
а лёгкие слёзы то ли первого горя, то ли первой любви,
были с привкусом тёплого,
липкого, как липовый мёд, «Буратино».
…Дождь после солнца грохочет, как божеский дырокол,
Ваньке бы тоже сбежать от хляби, да врос пуповиной.
Трудно вот только хорошему парню в стране дураков
без чудес и Мальвины.
В этом стихотворении как будто предусмотрены два варианта концовки – лучшие, чем имеющийся. Это строка «липкого, как липовый мёд, “Буратино”» – акцентированный финал, логически обусловленный, и строка «а ты поклянись мне, что жить будешь долго-предолго!». Кажется, второй вариант даже лучший – он создаёт определённый простор читательских интерпретаций, «замыкает» (в лучшем смысле) историю в собственных границах, но при этом границы условны и не противоречат свободе: сюжет способен восприниматься читателем многообразно. Этой истории не нужно никаких выводов; финальный катрен стихотворения – искусственно привнесённый, пытающийся расставить какие-то мнимые точки над «у» (верно, что оно, по Маяковскому, в этом не нуждается), сделать умозаключения, которые чаще всего мешают стихотворению. Вообще, такие строки, как «Дети впервые увидели смерть – и она им противна», излишни. Пусть читатель сам это почувствует: меньше разжёвывания, больше ассоциативного подтекста. Как говорится, если надо объяснять – то не надо объяснять, можно легко впасть в тавтологию; скажем, эта строка явно избыточна, ведь не скажешь же, что смерть приятна, вызывает наслаждение и так далее.
Сам сюжет интересен, но специфического начала поэзии тут не чувствуется: вполне можно было изложить это в виде прозы или разговорной речи. Поэзия в первую очередь – не слова, а то, что за словами, то, что больше идей. Я бы в первую очередь посоветовал автору порефлексировать над понятием поэзии и попыткой впихнуть в размер готовые смыслы; рекомендую в качестве «противоядия» книгу Бенедикта Сарнова «Заложник вечности» о Мандельштаме (1990), особенно рассуждения о природе звука в поэзии в связи с Мандельштамом и Маяковским, и статью Елены Невзглядовой «Уменье чувствовать и мыслить нараспев» о поэтической интонации. Обе работы доступны в Сети.
ЛИСЬИ СТРАХИ
Кицунэ
…и в глазах у борзых
шелестят фонари — по цветочку,
кто-то вечно идёт возле новых домов в одиночку.
И. Бродский
…где топят по-чёрному, въедливым дымом дыша,
и где по щелям догнивают смола и солома,
где греют еду и ладони, но зябнет душа,
и лисьего духа не любят, и лисьего дома.
Е. Лапшина
I
Еле-еле в обед моросило,
Ноября не увидишь в упор.
Лисью шапку давно относила,
Лисьи страхи ношу до сих пор.
Лисья шапка — наивное детство.
Завязала на бантик — вперёд.
И не знаешь позорного бегства,
И не целится в спину ружьё.
Дождь в предзимье становится колким,
А сейчас ни дождя, ни стыда.
Как тогда поцелуешь иконку,
Но внутри пустота… Пустота…
II
приснилось
что я была колоколом
на полуразрушенной колокольне
и меня били
били
били
я проснулась
с мечтой позвонить в колокола
я была счастлива
III
Меня не допустят к причастию,
Хоть вывернись в храме пустом.
Красиво во мраке свеча стоит
И дразнится рыжим хвостом.
Крамольно любить не положено,
Не каяться — хуже вдвойне.
И видится Царствие Божие
Сквозь след на иконном стекле.
IV
пока сворачиваюсь клубком
и зализываю раны
вспоминаются несчастные глаза борзых
колокольчики
на мягких пушистых шеях
собаки не хотели меня кусать
их просто так воспитали
мама раньше тоже
звала меня
«пушистиком»
V
Не такая, как все, — веский повод сгореть от стыда.
Тут не гордость нести, а выискивать в лужах похожесть.
Раз неправильно любишь, точи поострей карандаш,
Запиши все грехи — в мелких надо покаяться тоже.
То ли я порыжела к зиме, то ли стыд мой горит,
То ли душу украла у Бога, и вспыхнула шапка.
Мама скоро вернётся. Мы будем сквозь сон говорить,
Узнавая приход ноября по стучащему шагу.
Пропущу колокольного звона раскатный призыв,
Мама будет считать: сколько лет я уже не молилась.
Он всю службу мне снится в глазах отстающих борзых.
И мне верится меньше в Него, чем в Его Справедливость.
Как часто бывает в случае с циклами, их составляющие неровны по исполнению и качеству. Если первая часть сводится в основном к описанию угнетённого состояния лирической героини (что не отменяет силы строк о лисьей шапке и лисьих страхах), нет выхода за его границы, то вторая – удачнейший верлибр, где как раз совершается работа поэзии, а не описание минорных эмоций. В случае со строкой «били били били» (отметим здесь, что графически это записано маяковской лесенкой; подчёркивается отдельность этих глаголов, их последовательность) возникает исконное, работающее на смысл стихотворения противоречие поэтического и житейского. Здесь уже не пережёвывание собственной депрессии, а подлинно поэтический импульс. По-человечески героиню жаль, никому не пожелаешь подобных снов – но строки пронзают и запоминаются. Тройственность удара колокола, становящаяся ударом по человеку, встраивается в сюжет стихотворения с его «борзыми», травлей, ощущением загнанности, но передаёт это в уколах точных ассоциаций. Мне видятся здесь, как говорится, «две большие разницы» по сравнению с первой частью цикла.
Третью часть, увы, хочется охарактеризовать формулой, обратной пушкинской, – «хорошая вера, но, увы, не очень смелая поэзия». Неудачной выглядит и рифма «причастия / свеча стоит» – вычурная, требующая слияния двух слов во втором созвучии. Это типичный «косяк» составной рифмы – функциональной, служащей как самоцель, как искусственное украшение. В который раз вспоминаются слова критика Евгения Абдуллаева о необходимости дефункционализации рифмы, то есть снятия с неё функции ёлочного украшения.
Четвёртая часть интересна, как вообще верлибры в этом цикле, которые явно получаются у автора более удачно: не возникает соблазна пережёвывания личных эмоций, состояние замыкается в ёмкие, по-хорошему хладнокровные – но внутренне трепещущие – образы. Полное соответствие словам Заболоцкого о том, что лицо стихотворения должно быть спокойно, несмотря на любые внутренние бури. Разумеется, эта формула не безусловна, как любое однострочное утверждение, но в таких случаях вспоминаешь именно её.
Пятая часть хороша, она отчасти опровергает мои слова о преимуществе свободного стиха в этом цикле. Верю, что передо мной поэзия, а не только вера (тавтология в этой фразе пусть останется намеренной). Обращаешь внимание и на мастерство длинной строки: здесь всё чётко, искусно, но не искусственно; нет лишних слов-затычек, как это часто случается с, например, пятистопным анапестом. «Он всю службу мне снится в глазах отстающих борзых. / И мне верится меньше в Него, чем в Его Справедливость» – это сильно, здесь совершенно очевидно поэтическое переживание религии, а не слепая покорность ей. То же самое и со строкой «То ли душу украла у Бога, и вспыхнула шапка»: и смирение на уровне интонации, и – на уровне стилистики – тонкая работа с фразеологизмом. Достоинства этой пятой части можно перечислять долго, но, пожалуй, остановлюсь.
Предложил бы автору оставить вторую, четвёртую и пятую часть.
Не могу не отметить и своеобразный момент, связанный одновременно и с псевдонимом автора, и с эпиграфом. Елена Лапшина, чьи строки вынесены в эпиграф, – замечательный поэт; думаю, её влияние плодотворно. Любопытно, что преемственность возникает и на уровне псевдонима («Лисица Кицунэ» – уже бывший, кажется, но всё же никнейм Лапшиной в соцсети). Речь, таким образом, идёт о влиянии на разных уровнях – возможно, не только творческом, а ещё и человеческом. К сожалению, я не могу сейчас полноценно сравнить, насколько здесь имеет место преемственность интонации. Думаю, что определённые ходы Лапшиной, её интонации здесь встречаются – и главным образом в силлабо-тонике; о приращении смысла нужно говорить отдельно. Есть, конечно, и маленькое подозрение, что сама Елена отправила тексты на конкурс под псевдонимом, поставив – для неузнанности – эпиграф из себя самой. В таком случае я окажусь в глупом положении со всеми предыдущими словами о «преемственности» и «приращении смысла», но здесь можно только гадать. Тут мог бы возникнуть любопытный эффект «двойничества», с одной стороны, а с другой – распознавания нами автора, как это было в случае с вышедшей в 2016-м антологией анонимной поэзии, где подборки были опубликованы без имён авторов, и это дало огромный простор для суждений об анонимности, об узнавании и неузнавании давно знакомых поэтов. Впрочем, всё это, конечно же, совершенно неважно в данном случае: значим только текст без всяких дополнительных привнесённых факторов.
Сибелиус
Карыч
Мир её чист и наполнен прекрасным неведеньем мира, распятого рунами, сурами, ведами…
Она могла обойтись без всего. Ей хватало себя и леса.
Наденет наушники, включит Сибелиуса,
юркая, чернобурая, вот такая себе лиса –
и катит на велике, наматывая на колёса
глину дней, песок времени, солнца косы,
что ласково падают в ноги, тонут в росах.
Всё её. Всё в копилку её, в багажник –
будь то листик сухой и почти бумажный,
или дуб, основательно и винтажно
простирающий важность свою дебелую
на четыре стороны света белого,
оттеняемого птицами да омелами…
Он смотрел на неё – иногда вскользь, но чаще всего внимательно,
находя что-то важное в этом простом занятии.
Подойдёт, бывало, глубокой саамской ночью к её кровати,
постоит тихо, поправит прядку сбежавшую…
Откроет окно, почистит луну от ржавчины,
налегая на совесть, мол, хватит уже, не жадничай,
у тебя этих снов котомка полная:
– Ну, давай-ка, – развяжет привычно, найдёт искомое,
отогреет попутно кого-нибудь босикомого,
что-то вспомнит, улыбнётся в усы густые,
позвонит Сибелиусу, спросит:
– Ты ли?
Начнут на финском, попрощаются на латыни…
Марья-Лии́са – юная, чернобурая –
спит легко, по-лисьи свернувшись в клубок.
Сон её тих и пока что не тронут бурями.
Девушке снится музыка, лес и Бог.
Как и в случае со стихотворением Кати Су, также присутствующем в этой десятке, представляется, что стихотворение могло бы стать частью цикла, где его оттеняли бы более сильные вещи. Это всё же фрагмент в разговоре, реплика, история, которой не хватило большего метафизического подъёма. Как выйти на что-то более важное – я не могу подсказать, это может решить только сам автор, но думаю, внутри цикла текст вполне смотрелся бы самодостаточным.
Несмотря на очевидный талант автора, стихотворение крайне неровное: очень хорошие строки («Девушке снится музыка, лес и Бог») сочетаются с пустой риторикой. Если в этой строке – сопряжение далековатых понятий, которое, как известно, Тынянов считал первейшим признаком поэзии, то фраза «находя что-то важное в этом простом занятии» – как раз пример риторики, и не более того. Хватает и штампов вроде «глины дней», «песка времени»; если усы, то непременно «густые»; лиса – конечно же, юркая и чернобурая (кстати, ассоциации с лисой возникли, возможно, из следования по пути наименьшего сопротивления – имени Марьи-Лиисы?). Есть всё же ощущение заштампованности поэтического мышления, которое автор – к счастью – пытается преодолевать: прекрасной финальной строкой, или образом луны, освобождаемой от ржавчины, или неологизмом «босикомый». Такие моменты и позволяют надеяться на интересную поэтическую работу в будущем. Но хотелось бы всё же, чтобы эти несколько искусственные попытки создать вычурный образ сменились развитием поэтического мышления; тогда стихотворение выиграет не за счёт неологизмов, а за счёт чего-то более ненавязчивого. «Босикомый» – кстати, неудачный неологизм; тут говорится об отогревании, слово «босиком» тут уместно, но насекомое вовсе ни при чём; получается, что отогревать нужно насекомое.
«Сибелиуса / себе лиса» – так не нужно, ради бога; эта маяковская составная рифма никогда ни к чему не приводила, кроме побрякушечного украшения и, как следствие, ухода от смысла. Слово «себе» тут абсолютно лишнее, и понятно, как и для чего оно появилось. Вместо эффекта, производимого на читателя, возникает предсказуемость.
на болотной пустоши, или не-сон лягуша
Folin D
лягушонок сидит на болоте.
опять не спит...
солнце раньше сегодня ушло –
объявило "короткий день",
что понятно, ведь если ты 24
всегда /7,
то однажды придёт выгорание и тоска.
впрочем, это так просто некрепкой душой устать...
лягушонок неспешно сомкнул-разомкнул глаза –
с расстановкой и чувством [не просто "хлоп-хлоп"] моргнул.
его "ква", обернувшись слепой антилопой гну,
ускакало куда-то невысказанным "аууу".
а ещё от взорвавшихся звёзд рыжевит вода.
и невнятное белое где-то на небесах
отдаляет его от его же "иже еси" –
то ли пеной морскою [солёною] моросит...
то ли пряжей запуталось хлопково в голове,
то ли сном лягушачьим – на аистовом крыле.
лягушонок моргает опять.
и не спит. не спит.
умирают большие миры в пустоте орбит.
но до аиста так и не сделан последний "хлоп".
лягушонок, зевая, кривит некрасиво рот.
светлячок выползает внезапно из-под коры,
зажигает бунтарно себя и горит, горит,
желтопузо светясь и дробясь в полутьме воды...
[жизнь простая порою. и мы в ней, увы, просты...]
лягушонок съедает лампастого –
гасит свет...
...и для мира ни пустоши, ни лягушонка нет.
Представляется, что главный проблемный момент для этого стихотворения – ремарки в скобках. Они производят не очень хорошее впечатление – думаю, что вообще объяснять, «мыслить» в стихах мало у кого получается, здесь один шаг до разжёвывания и скучной дидактики. Не стоит недооценивать роль подтекста и недоговорённости (которая не равна темноте и намеренному зашифровыванию, но искусство стихотворения – это искусство в том числе передать какие-то вещи экономно: ассоциацией, промельком). Кроме того, подобные ремарки лишают стихотворение энергии саморазвития, которая для него специфична; как бы отвлекают на «сторонние» размышления, следом заставляют возвращаться к главному. Кажется, что автор не сделал выбор между желанием «излагать» (возможно, даже воспитывать) – и гораздо более сложными задачами поэзии.
Тем не менее, нельзя не отметить удачи на уровне метафор: «от взорвавшихся звёзд рыжевит вода»; слово «бунтарно», которое словно из нездешнего словаря. Вообще, вся эта часть, где «светлячок», «желтопузо светясь и дробясь», лучшая. Здесь стихотворение достигает своего энергетического подъёма – но затем, увы, вновь сваливается в объяснение очевидного: «жизнь простая порою. и мы в ней, увы, просты…».
Очень хорошие строки: «и невнятное белое где-то на небесах / отдаляет его от его же "иже еси"».
Неясно, зачем нужно уточнение «солёною» в квадратных скобках: в таких случаях видится, что автор не уверен в варианте замены или в том, чтобы остановиться на единственном варианте.
И ещё – чувствую потенциал в сторону детской литературы. Возможно, как раз из-за «воспитующего» элемента. Подумал бы на месте автора в эту сторону. Впрочем, и тут стоит не переборщить с дидактикой.
Голубка
Таина Ким
У нас пьёт осень позднюю жару
из пепельных небес. Но очень скоро
прилипнет к стёклам иней поутру
мохнатый, словно свитер из ангоры.
Повеет влагой, холодом, тоской.
В тревожных сутках свету станет тесно.
И лета неуёмный бабий вой
в сирене растворится и исчезнет.
Ну, а пока, грозясь прикончить зной,
дожди плетут на севере интриги,
за городской несломленной спиной
горят поля дремучей повилики,
и дроны перелётные летят.
Но, несмотря на клёкот похоронный,
голубка кормит бойких голубят
в развалинах соседского балкона.
Здесь, думается, ещё предстоит движение к индивидуальному голосу. Хотелось бы «выныривания» из ровного течения пятистопного ямба – довольно коварного размера в русской поэзии, усредняющего: вспоминается фраза Максима Амелина, сказанная им семинаристке, о том, что «когда вы пишете пятистопным ямбом, ваши стихи становятся похожи на все русские стихи сразу». Думаю, способов преодоления этой инерции может быть немало – от вариативности в рамках отдельного размера (сокращённая строка, энергия строки, основанная на повторах, и т. д.) до вариативности размеров в целом. Усиленное чтение современников – и литературы о поэзии – здесь явно необходимо.
Возможно, тогда получится избавиться от штампов вроде «пепельные небеса» или сверхсхемных ударений («у нас пьёт осень» – двойной ударный слог, спондей, которого здесь не должно быть, это мешает благозвучию). И выстраивать стихотворение всё же исходя из предпосылки целостности, но не отдельности метафор, которые стремятся чем-то удивить. Всё же в поэзии, по Мандельштаму, «дышит таинственность брака в простом сочетании слов».
Эскапистская нота в финале стихотворения неубедительна. Конечно, хорошо, что какая-то жизнь происходит на фоне смерти, но всё же «несмотря» как будто неточное слово: «клёкот похоронный» – довольно сильная и жёсткая метафора, и этот образ голубки, пусть наполненный самой деятельной материнской силой, его не перевешивает. Не очень понятен и образ «перелётных дронов» – наполненное песнями сознание сразу же восстанавливает прецедентный текст «Летят перелётные птицы»; как-то образ дронов не сочетается с гораздо более безмятежной пейзажной картиной, вообще с птичьим полётом. Тавтология («летят перелётные»), которая есть в исходном тексте, выглядит довольно неуклюже и здесь. Думаю, к таким нюансам стоит быть внимательнее.
После «поутру» поставил бы ударение для выразительности.
мальчик А
Дмитрий Близнюк
небо - сырое филе окуня
завернутое в марлю
солнце уронило золотое кольцо
в стакан с пеплом
в рассветной тишине слышно как падают листья
сталкиваются лицами
звук точно кто-то ищет
бумажные деньги в карманах куртки
женщина-переселенка спит
а ее полоумный мальчик
с наискось срезанными передними зубами
смотрит в окно разинув рот
на дребезжащий как сервант трамвай
никто и не заметил мир
только он один в целой вселенной
держал на руках
этот огарок гравий детские рисунки
на смех курам ИИ
жирную землю в саду
кошку в ногах
желтую ручку с изгвазданным синим колпачком
---
петрушка под первым снегом - зеленые птенцы
микроцератопса
в мраморном пуху
птенцы пережили зиму
а они пережили еще одну зиму войны
хочется мне написать
хочется мне написать
Тексты Дмитрия Близнюка, представленные на конкурс, – удачные верлибры, в поэтичности которых не приходится сомневаться. С помощью живых говорящих деталей, которые только на внешнем уровне выглядят «перебиранием», создаётся точная картина целого – здесь есть и «куры ИИ» (точная трансформация фразеологизма), и социальные реалии («женщина-переселенка» и её «полоумный мальчик»). Но в основе всего – биение жизни, противопоставленной разрухе и хаосу.
В файле, присланном мне, стихотворение «петрушка под первым снегом…» отделено пунктирной линией. Не вполне понятно, это часть цикла или совершенно отдельный текст? Если отдельный, то стоило бы обозначить звёздочками для ясности; если составляющая цикла, то римскими цифрами. В любом случае, структурно это совершенно отдельное стихотворение, ёмкое и лаконичное. Повторение в финале – работающее: это «хочется мне написать» выдаёт неуверенность, иллюзорность, проистекающие от хрупкости существования. Действительно пережили или нет? Всё это сделано и узнаваемо, и точно, и ненавязчиво.
Если что-то рекомендовать, то хотелось бы, чтобы автор избегал таких сравнений, как «небо – сырое филе окуня». Слишком уж броско, да и было уже у Вознесенского «чайка – это плавки Бога», а у Парщикова «море – это свалка велосипедных рулей». Не высший уровень работы с языком, прямо скажем.
«Звук точно что-то ищет» – здесь двусмысленность прочтения: не уверен, что она входила в задачи автора. Звук, точно что-то ищет в карманах куртки – одно прочтение, тут подразумевается ищущий субъект, который пропущен, выражен в виде эллипсиса. Звук точно что-то ищет (звук, абсолютно точно ищущий что-то) – другой смысл. Для стихотворения важна семантическая многоплановость, но в данном случае она не задана исходными координатами. Впрочем, тут автору, конечно, виднее.
Прекрасные стихи!
Җаным
Елена Наильевна
Когда застревала нога в борозде,
"моя Амина" я талдычил везде,
как будто заела пластинка.
Планета держалась на ржавом гвозде,
еда подгорала на сковороде,
дрожала в углу паутинка.
Я бился в падучей, горячку порол,
и мышцу опять настигал кеторол
в удушливом сплине палаты,
но всюду шептал я: "Моя Амина",
и нежной тоской уносило меня,
как будто бы рядом спала ты.
В той съёмной квартире, где фикус растёт,
я знаю, там не было краше растрёп,
в движении - рыжий костёр ты!
Пришли по позёмке, а утром - снега
по пояс, машины не едут, пурга,
и мы на полу распростёрты.
И сколько признаний ни брошу в камин,
и сколько ни глажу кудрявых Амин -
где в них твоя грация лисья? -
всё плавится, шкуркой искрится в костре,
как сумерки, тает на белом бедре, -
не в радость подделки, вернись, а?
Вернись по позёмке, по пуху зимы,
по хрупкому "снова", по злому "немы",
пройди эту пропасть по краю.
В вино я ныряю до самого дна,
"моя АминаАминаАмина,
минем матурым", - повторяю.
А ты отвечаешь: "Җаным, посмотри -
фламинго,
дрозды,
какаду,
снегири
пестрят за окном, как цыгане!"
Копну выпуская, струится платок,
и зарева всходит несмелый росток
над миром, укрытым снегами.
И структура этого текста с его штампами, и поверхностность – истинно песенные, что само по себе, конечно, ни хорошо ни плохо. Но, возможно, стоит подумать в эту сторону с этим и другими текстами. В целом, если бы не этническая составляющая, можно было бы вспомнить Новеллу Матвееву; вообще через текст просвечивает традиция бардовской песни. Совершенно песенные строки – «и нежной тоской уносило меня» (тут и штамп из символизма – «нежная тоска» – который может ныне оживать только в массовой культуре, и отсылка к тексту песни: «и уносит меня, и уносит меня…»).
Из удач – сопоставление бытовой и надмирной сторон существования («Планета держалась на ржавом гвозде, / еда подгорала на сковороде»). Возможно, лучшие строки в стихотворении. Если автор всё же не выберет окончательно путь песни, то акмеистическое соположение вещного и «планетарного» стоит развивать, учась у лучших классиков и современников (от Ахматовой и Рейна до Капович и Дозморова).
«Как сумерки, тают на белом бедре» – блестяще.
«В той съёмной квартире, где фикус растёт, / я знаю, там не было краше растрёп» – прекрасно, но лишнее «там», за такими словами-затычками стоит следить. А дальше снова песенный штамп – «рыжий костёр»… Неплох и оборот «по злому немы» (игра на двойном значении омонима – «не мы»: тут и расставание, и немота, – правда, «рабы не мы, мы не рабы» уже было), но продолжается песенной «пропастью». Клише на всём протяжении текста соседствуют с поэтическими образами, вступают с ними в противоборство, обозначая действующий конфликт, где стоило бы сделать выбор.
«Заела пластинку» – правильно «заело пластинку»? Здесь, как говорится, не поручусь, но не проверял (нет, в Гугле не забанен).
И, конечно, осторожнее с составными рифмами. «Костёр ты» – неестественно ни в живой речи, ни в поэтической, так просто не говорят. Понятно, что нужно для рифмы к «распростёрты», но ощущение ведомости автора за руку рифмой – одно из самых малоприятных для читателя. Точно так же «спала ты» – фонетически неуклюже: рифма к тому же не эффектна, вопреки авторским ожиданиям, а, напротив, предсказуема, ясно, что рядом появятся «палаты». Не стоит здесь овчинка выделки. Помнится, на литинститутском семинаре, где приветствовались составные рифмы, меня как-то на втором курсе похвалили за рифму «ветрено / Ай-Петри, но…». Сейчас не знаю, что ужаснее, – та рифма («айпетрино» к тому же звучит как название деревни) или тот отзыв рецензента.
Приморское
Iaugh
Небо
Немота молний обманчива — гром подтвердит
это словообразованием из пробирок:
в них рождаются звёзды, среда их — графит,
связанный верой в искусственные сапфиры
в мочках эхолокаторов. Не слышишь — смотри:
мысли небес — облака, их можно потрогать
взглядом и крыльями, но оказавшись внутри,
понимаешь, что оказался в голове бога.
Время
Страшное страшно только тогда,
когда никогда наступает шагами сегодня;
ты просыпаешься по слогам
и оказываешься в преисподней
словозатворничества всех и вся:
в ответ на твоё «здравствуйте» консьержка хихикнет
и покажет на время — стрелки висят
во вчерашнее, но на самом деле — их нет.
Море
Утро. Туман оттирает волны от красной тины.
Стоят корабли величаво, даже картинно.
Скутеры, с рёвом волну рассекая,
проносятся на фиг. Фигуру леплю из песка я.
Получается — Навсикая.
В этих стихах чувствуется потенциал, многое откровенно понравилось, например: «и оказываешься в преисподней / словозатворничества всех и вся». Хорошо, что рядом появляется живая и узнаваемая смеющаяся консьержка – чувство меры и вкуса позволяет автору не утонуть в потоке возвышенных метафор, вовремя снизить пафос там, где это требуется. Или «просыпаешься по слогам».
Первое стихотворение, по-моему, чрезмерно придавлено Бродским. «Графит, / связанный верой в искусственные сапфиры / в мочках эхолокаторов» – и стилистически вычурно, и тяжеловесно (много существительных на коротком отрезке текста).
Слабее других, по-моему, «Море»: не удалось выйти из маринизма, пространства пейзажной зарисовки.
Вкусовой сбой – метафора «мысли небес – облака»: и вычурно, и кажется, что было миллион раз.
«Хихикнет / их нет» – не рифма, увы: «их нет» произносится с ударением на «нет» (иначе пришлось бы выговаривать как глагол «ихнет», что привносит комическую неуклюжесть).
Но в целом, думаю, ощущается поэтическое мышление, которое позволяет видеть мир в нетривиальном свете, остранять хорошо знакомые вещи. Автор обещает интересную работу.
