Альбом
Редакторский портфель №2
Знаю, что в комментариях читатели и участники конкурса переживают, а как же работают модераторы-редакторы. Как они отбирают? А спорят ли? Я и сама, не скрою, переживала. Как все будет? Как все сложится? Для меня не просто ново участвовать в качестве редактора в таком формате конкурса, мне ново быть модератором. Ровно год назад, большинство моих текстов покоились в записной книжке моего смартфона - я опасалась даже в мыслях называть их стихами, и о существовании этого сайта не имела ни малейшего представления. Что говорить об участии в конкурсах и работе модератором-редактором... В конце ноября прошлого года, я трусливой кошкой зацепила свой коготок за канву этого ресурса и вот сегодня у меня такая задачка – собрать подборку и целое дело – написать статью-обзор!
Ну, что ж, начнем! Немного о моей подборке... Нет, мы не договаривались с "редакторами" о распределении текстов – каждый сидел в своей "засаде". Заранее, внутренне, я сформировала некое видение сообразно заданной теме, с учетом ее широты, наиболее близкое мне эмоционально. Да, в моей подборке, Вы вряд ли найдете технический разбор текстов или сонм филологических терминов, я сама вспоминаю то, что забыто напрочь или учусь заново, вместе с Вами. Нет, я не брала в подборку все, что мне казалось сильным. Иногда я выжидала, это какой-то внутренний импульс выбрать тот или иной текст – вся подборка это в большей степени мой эмоциональный выбор. Все произведения в этой подборке мне дороги! А поскольку каждый читатель воспринимает поэзию через призму себя, возможно, в некоторых случаях Вы увидите больше меня, чем Автора. Но в то же время, сознаюсь, что пыталась прочувствовать выбравшие меня произведения и стать на мгновение автором каждого. Итак...
Стихотворение "Так рвется осень". Проникновенная пейзажная лирика. На такой отдыхаешь душой, мысленно переносишься в разорванную на лоскуты осень вместе с автором и проживаешь это осеннее предвосхищение зимнего безмолвия, уверенный в том, что все конечно, но в то же время бесконечно... И будет новое начало "бесстрашным крокусом – в затакте". Прекрасный образ, прекрасные слова! Спасибо, Автору за подаренную надежду.
Так рвется осень
Tак рвётся осень на лоскутья –
ни боли режущей, ни страха, –
но ветерок нет-нет да ахнет,
прольются с неба капли грусти.
Проходишь, огибая лужи,
к молчанью снежному всё ближе, –
земля, укрывшись, ровно дышит.
Осталось только слушать... слушать,
пока, откинув покрывало,
стряхнёт лениво сна остатки,
чтоб зазвучала жизнь с начала
бесстрашным крокусом – в затакте.
Следующее стихотворение, которое мне хотелось бы представить называется "Киты". В этом стихотворение автор затягивает читателя в свои переживания, заставляя почувствовать и услышать то состояние в котором находится он сам - "песок тишины струится", день словно осенний лист иссох и желт "в падении невесомом", "бесстрастность глухоты, с которой осень вколачивает вечные капли в крышу" – образы, которые заставляют приблизиться к эмоциональному состоянию лирического героя. Рефлексия и раскаяние по поводу утраты - состояние, когда ощущаешь, что попадаешь в смертельную ловушку – "на жёлтый берег выбрасываются киты", этой ловушки не избежать и она необъяснима и нелепа...
Киты
Песок тишины струится, и день твой иссохший жёлт
В падении невесомом…
Глазницы экранов - слепы.
Не больно, не страшно – птицей раскаяние стережёт,
По углям ходить босому так сложно и так нелепо!
Ты сможешь легко поверить бесстрастности глухоты,
С которой осень вколачивает вечные капли в крышу.
Но снова на жёлтый берег выбрасываются киты…
Но снова наш пульс утраченный
В огненном сне услышу.
Очень зримое и эмоциональное стихотворение "Стрижонок", из тех, что не требуют пояснений, а с первой строчки берут и увлекают за собой читателя – "есть только ты и небо!" Полетели?! Тогда, читаем!
Стрижонок
На отвесной скале стрижонка учил отец:
«Нет ни страха, ни боли, запомни, есть ты и небо!
Ну, смелее, взлетай!» На мгновенье застыл малец –
Может, лучше остаться, ведь там он ни разу не был…
Встрепенулся, расправил крылья – и вверх, и вверх!
Словно небо чертил на ромбы, круги, зигзаги...
И казалось стрижонку – звенел его каждый нерв,
И он понял тогда, что делает всё, как надо.
И когда заблестел знаменитый Ку́бинский ромб,
И когда зарычали в турбине, как черти, бемоли,
Вспомнил первый ведомый дебют свой, аэродром,
И отцовское «Помни сынок – нет ни страха, ни боли…»
При выборе потянулась за напевным ритмом заданным Автором стихотворения "Дождусь". По странному стечению обстоятельств, в этой подборке это еще одно стихотворение косвенно связанное с полетом, и в тоже время, это одно из двух стихотворений о самоопределении автора, поиске себя. Все мы, вероятно имеем ряд установок заложенных самой жизнью и обществом, и часто в процессе творчества приходится преодолевать эти установки. Часто наше видение, наше чувствование мира не совпадает с общепринятым, и возможно представляется окружающим оторванным от реальности, как шарик, который отпустил Автор, но именно в этих "чудачествах", в этом ожидании возвращения запущенной Автором в небо мысли, в самом процессе творчества и кроется радость и постижение себя. Не так важно быть понятым кем-то, как самому разобраться в себе. Но так хочется быть понятым!
Дождусь!
Установка – всуе не поминать,
Не моги загадывать наперёд.
Научился считывать письмена
Мимолётно щупая переплёт.
Мне печёнка шепчет: растёт трава.
Отпускаю выдумку полетать.
Пью небесной сини хмельной отвар.
Перелётных шалостей лепота.
Отпускаю шарик и жду, и жду,
Жду, когда соскучится, прилетит.
На судьбу накидываю узду.
А мои чудачества так просты!
Нет причин застёгивать кобуру –
Всё не возвращается бумеранг.
От непонимания не помру,
Есть другие поводы умирать.
"Будет полет" Казалось бы, еще одно стихотворение о полетах, есть какая-то параллель в подборке о чувстве полета, вероятно, существуют какие-то общечеловеческие ассоциации с темой конкурса. Но это стихотворение иного плана, внутренние переживания и сомнения Автора – эмоции, то пограничное состояние перед решающим шагом, перед полетом. И ощущение самого полета... прыжок в любовь, до гула в мышцах, с крыльями из облаков и хвостом из дождя. Автору удается, на мой взгляд, передать то ощущение счастья и эйфории, ощущение полноты жизни, в тот момент, когда ты осознаешь, что любишь. Думаю, да, это похоже на ощущение полета! Прыгаем вместе с Автором!
Будет полёт
Прыгнуть с обрыва, чтоб полететь.
Нет – страх не даёт.
В мыслях колотится: «Ёрш твою медь».
Будет полёт!
Только решишься, только взмахнёшь,
Глядь – холод в груди.
Рвётся из горла: «Ядрёна вошь».
Не стой. Проходи.
Крылья прозрачные из облаков,
Хвост – из дождя.
В сердце по горло залита любовь,
Мышцы гудят.
Без парашюта, и страх оборвав,
Боль растопив.
Кружится! Кружится! Значит он прав,
Значит – он жив.
Стихотворение "На дороге". А вот это, как раз, первый из выбранных мной текстов (или возможно это текст выбрал меня) и один из двух текстов о самоопределении. Так, каким-то непостижимым образом, началась складываться моя подборка, после первых четырех "пойманных" текстов, я уже поняла о чем буду писать и перестала волноваться, что не смогу осилить это новое для меня дело.
Чем меня зацепил этот текст? Первая реакция была – надо брать! Не знаю, мне в этом тексте увиделась глубокая самоирония – "Мы так замёрзли, что – не отогреться, засим – не обещайте нам уют", "я мог быть для кого-нибудь хорошим, но я случился лишь как человек. Как человек – не так уж это много, так человек – ни сердцу ни уму." Ох! кажется, я перепишу все стихотворение. И что мы все "отбившиеся от рук" божьи творения – да, вот отбились от рук, еще и на дорогу жалуемся - как же это по-человечески... Ну и про тьму, собственную – куда же без нее? Кто ж в себе покопаться "в дороге" не любит. Всем нам нужно одобрение окружающих, но все мы в конечном итоге замкнуты на себе... потому и отогреться толком не можем. Спасибо, Автор!
На дороге
Мы так замёрзли, что – не отогреться,
засим – не обещайте нам уют,
стучится замороженное сердце,
а впрочем, здесь такие всем дают.
Замученный своей бездарной ношей,
роняю в ночь: пустите на ночлег,
я мог быть для кого-нибудь хорошим,
но я случился лишь как человек.
Как человек – не так уж это много,
так человек – ни сердцу ни уму.
Отбившимся от рук твореньем Бога
бреду (какая скучная дорога!)
и вглядываюсь в собственную тьму.
Следующее стихотворение моей подборки. Прекрасная "сказка" о несбывшихся/сбывшихся нас, проникло мне в душу своей вальсовостью. "Раз-рас-скажи..." Невольно следуешь за игрой звуков и дыханием автора. Образы возникают и исчезают в ритме кружения вальса, а Автор тем временем подталкивает читателя на размышления о смысле жизни и отношений между влюбленными, о важности и неважности... Хочется, чтобы у каждого по итогу на двоих остался "лишь танец, самый длинный на свете вальс". Стихотворение с "полным" округлым вкусом. Наслаждаемся!
Сказка
сказку – расскажешь? о старых-новых счастливых не нас,
уместив пару-тройку десятков лет жизни
в короткий вальс.
проскользнем чужими следами, чужими капризами,
похожими мыслями –
не уровень классики,
бульварный роман-с.
начни свою сказку шепотом, раз-рас-скажи
в бытовых декорациях теплые миражи:
книжки-комнаты, блюда заморские, свет в окне –
ничего не запомнится, сбывшись.
ну, нет – так нет.
декламация полушутлива: а как – о важном?
чувства полупрозрачны, так просто облечь в слова.
так, эмпатия нам – не болезнь, но слепая жажда
забирать чужое, раз нечего отдавать,
собирать по касанию, по уколу, по – просто верить,
отступая, почуяв легкую поступь смерти.
доскажи, доскажи мне сказочку о не нас.
мы – лишь танец, самый длинный на свете вальс.
Стихотворение "Сижу, курю на крылечке" стоит особняком в моей подборке. Долго кружила вокруг него, перед тем, как забрать. Была у меня изначально мысль собрать наиболее тематически "светлые" тексты. Но тут такая штука – думаю, в какой-то степени стихи выбирали себе "редакторов"...
Так сложилось – не могла я его оставить!
Эмоционально тяжелое, сильное, подкупающее своей правдивостью – веришь безоговорочно. Бытовая казалось бы зарисовка... А вот "в пору волком выть". Не страшно, не больно, а невыносимо... Проживаешь вместе с героем всю глубину и трагичность в каждой детали, что окружает героя. В каждой мелочи, которая раньше казалась незначительной и неважной, обыденной, теперь, в каждой, эта непостижимая невыносимость памяти о той, что уже не вернуть. И никуда не деться от воспоминаний, не убежать... А что остается в утешение? Только воспоминания... "Время вспять".
Сижу, курю на крылечке
Сижу, курю на крылечке
Два ведра воды принёс, надо пол помыть,
Вот он, бабий труд, знать не знал.
Сижу, курю, впору волком выть,
Это чё, весна?
Такие нынче годики-ходики,
Был семейный, теперь бобылём на дачах.
Посажу картошку на огороде
И травы какой-нибудь на удачу.
Сижу, курю, тишина, как сдох,
А и лучше б сдохнуть, наверно, тогда,
Когда вытащили – есть на свете Бог –
Был на свете Бог. Да.
После этого даже спиться грех,
Ну и пусть один, есть же память, есть
У меня жена, да не как у всех,
Рядом не присесть.
Сижу, курю. Не хочу домой,
Но пора, ведь завтра пораньше встать.
Годовщина завтра у нас с женой.
Время вспять.
"В раю" – стихотворение-сон. Образы оборачиваются и проявляют несвойственные им в жизни качества, что часто присуще именно снам. Такие перевертыши. Кто из нас не мечтал проснуться в раю? А этот набивший оскомину сладкий рефрен "райское наслаждение"?
"Тишина в острогах рая. Вижу сон..." – сразу настораживаешься – отчего "остроги", "я – живая, а земля...земля тверда." – лирический герой в раю видит сон о жизни, и падает в небо, но замирает стрекозой меж двух миров. " Отсыл к "Вишневому саду", но и тут образ размывается до "чеховских черешен", что на мой взгляд, совершенно в духе этого стихотворения и позволительно в царстве морфея. Автор переворачивает привычное обывательское видение рая, как некоего желаемого местопребывания – "Просыпаюсь: райский сад, рассадник змей. Я одна, я - неживая, время без минут, без дней. Обездвижен свет, покойно... Виснет пухом плоть земли." В этом месте нет жизни, нет любви – так то ли это место куда стоит стремиться? Автор не дает нам установок, но дает возможность задуматься и самим найти ответ. Мне видится, это одним из самых ценных качеств, из тех, что привлекают меня в поэтических произведениях – умение Автора дать направление к размышлению.
В раю
Тишина в острогах рая.
Вижу сон - в реке вода,
солнце, сосны, я - живая,
а земля...земля тверда.
В реку захожу по шею,
не боюсь уйти на дно.
Плавать пробую - умею!
Падать в небо тоже, но
стрекозой зависнуть между
двух вселенных, двух миров,
между чеховских черешен
и кладбищенских крестов -
драгоценней. Просыпаюсь:
райский сад, рассадник змей.
Я одна, я - неживая,
время без минут, без дней.
Обездвижен свет, покойно...
Виснет пухом плоть земли.
И не страшно здесь, не больно,
нет ни жизни, ни любви.
И финальное стихотворение моей подборки – "Египчайное".
Не могу не поделиться "замесом" эмоций от прочтения, для кого-то на первый взгляд, легкомысленного опуса о заваривании чайного пакетика. Покорена сюрреалистичностью картинки! Образный ряд, начиная с "лимонной дольки Ра", что рьяно светит, заканчивая "квадраторовным Рафинадом", а это – "медленно, изящно, медно плыл на дно", "скрашивал с подводными парами жизни терпкие минуты" и потеря "сладости бытия" – формируют оживающие образы сравнимые с образами, которые живописал Сальвадор Дали, и ты уже сам плывешь за Автором, сам становишься ведомым "пакетиком", и вот уже отжат вместе с "пирамидным фараоном" всемогущей рукой Автора и... "вздёрнуто, вращаемо" с улыбкой на лице... да и не важно!
Буквально на наших глазах проживает пакетик-фараон свою недолгую, но наполненную жизнь, и несмотря на свой царственный статус, в итоге оказывается выдернут за нитку. Так иронично, отстраненно и ненавязчиво Автор вещает нам о бренности бытия...
Не в этом ли суть творчества и особенность восприятия художника – как проявить для других в обыкновенном действии, необыкновенное действо и иные смыслы?
Приятного чаепития...
Египчайное
Где рьяно светит Ра лимонной долькой в шестигранной башне,
под ранний звон, примерно в VII утра, повешен и утоплен дважды
был Хеопс на тонкой нитке.
В досфинксово-несносной пытке,
медленно,
изящно,
медно плыл на дно.
И в том прозрачном страшном храме,
где он скрашивал с подводными парами жизни терпкие минуты,
вдруг увидал попутно, как к нему навстречу, рассыпаясь, мучается друг!
То - был его бескровный брат:
квадраторовный Рафинад.
Когда тот плыть уже не смог,
всеокончательно измок,
Хеопс бесследно потерял
былую сладость бытия.
Безмерно скверно, одиноко.
Но всё же верил в свет итога.
И вот он:
раненный, невзрачный,
чуть печальный, но не мрачный
пирамидный фараон,
что всё-равно
от-чая-лся
и вздёрнуто, вращаемо, был выкинут в ведро.
----
Спасибо, уважаемые читатели! Если Вы читаете эти строки, вероятно, Вам было как минимум интересно с нами в нашем с Авторами "портфеле".
Благодарю моих дорогих Авторов за оказанное мне доверие!
Спасибо администрации сайта за приглашение, за возможность открывать новые границы!
Полностью прочесть работы и проголосовать за них можно здесь.
Хороших нам стихов!
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
24 мая 2020
«Маленькие» люди и два «Предложения» от Чехова»
|эссе|
«Все мы прекрасные люди, а между тем…»
Это фраза из спектакля по произведению другого великого русского писателя и, тем не менее, она крутится в голове, не отпускает, когда читаешь Чехова. Принимаясь за написание эссе, я так и не смогла до конца понять, как подступиться к этой «глыбе». Писать о творчестве Чехова вообще – почти непосильная задача. Писать об одном произведении – жаль, потому что Чехов настолько разный и многогранный: боишься упустить что-то важное – то, что зацепило, заставило размышлять. И тогда начинает «душить жаба». Потому что я, в этом смысле, «жадна» до безобразия.
О маленьком человеке писали и Пушкин, и Гоголь, и Салтыков-Щедрин, и Достоевский. И, конечно, Чехов. О маленьком человеке в русской классике не писал только ленивый: от школьника до маститого литературоведа. Да и как не писать, если это один из самых главных, самых любимых типов героя, благодатнейшая почва для любого писателя. Он – репрезентативен весьма, и в то же время, у каждого – разный. Жалкий или ничтожный, трогательный или одержимый страстями, сомневающийся или наоборот, закостенелый в убогих рамках собственных суждений. И разное отношение к нему и писателя, в том числе.
И если у Пушкина к своему герою жалость и сочувствие, то у Грибоедова – презрение, а у Гоголя – насмешка и, временами, сочувствие и жалость (достаточно вспомнить Жевакина в «Женитьбе»). У Достоевского – всегда желание спасти, привести к Богу. Но Гоголь, так или иначе, играет со своим героем, а Достоевский и его, и читателя ведёт к пониманию и осознанию, терпеливо объясняя, иногда почти не оставляя люфта для собственных домыслов. А что же Чехов?
Антон Павлович, вобрав в себя все лучшие традиции русской классической литературы, предлагает свой собственный подход, который так люб любому думающему читателю. Чеховский «маленький человек» – это «Человек в футляре», и он практически всегда у него «в футляре». Чехов, да простят меня за крамольную мысль, как хороший врач-профессионал достаёт его из этого футляра и производит «вскрытие». Он методично изучает героя, описывает симптоматику болезни, анамнез и так далее, но никогда не ставит окончательный диагноз. Антон Павлович просто предлагает сделать это читателю. И читатель, с удовольствием попадаясь на удочку, ставит «диагноз» или ничего не поняв, уходит, недоумевая и, как правило, больше не возвращается. Но для меня лично – это самое вкусное. Когда мне изложили факты и предлагают сделать вывод самостоятельно! Ничего не объясняя и ничего не доказывая.
Отличительная черта Чехова – он играет не с литературным персонажем, он играет с читателем, «проверяет его на вшивость», если можно так выразиться. Это не означает, что он беспристрастен к героям. Все они люди: жалкие, смешные, подлые или несчастные, но люди. Он чётко разделяет их на маленьких по положению и на маленьких в душе. Первых он жалеет и сочувствует им (Ванька Жуков, Иона из рассказа «Тоска», Иван из «Студента»), вторых – презирает или просто не любит (Ионыч или Беликов). Нет, он явно имеет своё собственное о них мнение, но не озвучивает его в лоб. Он – исследователь душ человеческих, но прежде всего, ему интересен читатель и поставленный над ним эксперимент. Даже, если он не узнает о его результатах. И не важно, рассказ ли это о бесславной судьбе милейшего, но скучного и, в общем-то, никчёмного Владимира Семёновича Лядовского из рассказа «Хорошие люди», который искренне считал себя литератором.
«Это пишущий, которому очень шло, когда он говорил: «Нас немного!» или: «Что за жизнь без борьбы? Вперёд!», хотя он ни с кем никогда не боролся и никогда не шёл вперёд. Владимир Семёнович искренне веровал в свою программу, не знал никаких сомнений, и по-видимому, был очень доволен собой…»
И который взбеленился, когда его невзрачная во всех отношениях сестра, до этого благоговейно наблюдавшая, как он пишет, осмелилась спорить с ним, высказывать собственные суждения и подвергла сомнению нужность всего того, чем он так упоённо занимался. А в результате, он умер один, никому не нужный и был забыт вскорости, как будто бы его и не существовало, как тот «хлам», который он пытался вытащить на свет божий в качестве литературных шедевров.
Или очаровательная и горячо любимая мною пьеса шутка «Предложение» про незабвенные Воловьи лужки (практически Гоголевская по форме и содержанию). С явной аллюзией к грибоедовскому Фамусову и даже цитатой из уст главы семейства, который ещё и на городничего из «Ревизора» похож (думаю, что всё это не случайно) и мнительным женихом, у которого каждые пять минут «отказывало сердце» и «отнималась нога».
Или знаменитый «Вишнёвый сад», в котором все герои – неприятны, и неприятны по-своему. И только Фирс (маленький человек со своей, в общем-то, жалкой психологией служения хозяевам, но и искренней к ним любовью и заботой) – трогательный, настоящий и уходящий. Символ уходящей эпохи. Неслучайно Чехов заканчивает пьесу его мини-монологом, и эта финальная сцена душу раздирает и заставляет ещё больше с неприятностью относиться ко всем остальным персонажам.
«Про меня забыли... Ничего... я тут посижу... А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал... (Озабоченно вздыхает.) Я-то не поглядел... Молодо-зелено! (Бормочет что-то, чего понять нельзя.) Жизнь-то прошла, словно и не жил... (Ложится.) Я полежу... Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего... Эх ты... недотёпа!..»
Ну, и апофеоз эксперимента над читателем – маленький рассказ «Предложение», рассказ для девиц, как написано у Чехова, но в том-то и штука, что он НЕ для девиц. В крохотном произведении намеренно собраны все пошлые литературные шаблоны дамских романов и концовка, рассчитанная на умного читателя, который будет в восторге.
И везде Чехов констатирует, фиксирует, но окончательный диагноз – всегда за читателем. А ружьё, висящее на стене, в конце концов, стреляет в вас!
Эссе «Маленькие» люди и два «Предложения» от Чехова» в Чеховских Чтениях
Редакторский портфель №1
Начинаем публикацию обзоров работ, выбранных модераторами в свои
"портфели".
Доброго времени суток. Представляю свою подборку в редакторский портфель, куда я постаралась собрать самые разные стихи, хотя очень люблю нарратив. Знаю, что многие считают лирику королевой поэзии, но считаю, что хороший нарратив писать сложнее. На мой взгляд, предложить читателю, историю, сюжет, малометражку с ударным окончанием, выводом, и при этом не свалиться в пафос, назидательность, но дать возможность поразмышлять – это большой труд. А ещё талант. Впрочем, это тема отдельного поста.
Но, «лирика», «нарратив» – это лишь инструментарий в руках автора. Хороший автор способен удачно выразить свою мысль в любой форме.
ЕЩЁ ОДНА ПОПЫТКА
Не ночь, не дождь и вовсе не аптека,
но город пуст.
И тишина.
Неторопливый Бог ваяет человека
в который раз.
Упорный!
А в раю — весна,
сирень, шмели, и где-то птица
поёт.
Красиво и светло.
Бог потирает поясницу
и, над костром подвесив котелок,
готовит ужин.
Человек из глины ждёт обжига и вдохновения души,
а Бог помешивает в кружке
и почему-то не спешит.
О чём-то думает Всевышний,
неторопливо ест и пьёт.
А глина цвета спелой вишни
молчит и терпеливо ждёт.
Тема, вроде бы, не нова. Творец создаёт человека по своему образу и подобию. Но как обыграна! С первых строк понятно, что это первое творение Всевышнего. Город ещё пуст. Закрываешь глаза и видишь мудрые, добрые, карие и немного уставшие глаза Творца. Почему карие? Потому что автор создал образ из мелочей и дал возможность читателю вообразить себя частью процесса созидания. Мое воображение рисует карие глаза. В этом стихотворении Творец один, но он не одинок. Вокруг звуки (пение птиц, например, шум морского прибоя), запахи и тёплый полуденный ветер. «Потирает поясницу», «помешивает в кружке» – те нюансы, которые создают атмосферу творческого процесса, спокойствия и умиротворенности. «И почему-то не спешит» – очевидно, думает, как в этот маленький кусочек глины вложить свою мудрость, любовь, отчаяние, надежду, страх, радость, жажду познания, боль. Все то, без чего жизнь невозможна. И читатель молчит. И терпеливо ждёт вдохновения души.
ГЛАЗА ВРАГА
Со звездой на фуражке, с крестом на груди,
Он себя убеждал, что страну впереди
Ожидает пора Добра.
А пока, по законам гражданской войны,
Надо тех, что грядущему веку вредны,
Уничтожить под крик «ура».
Что ж, такая эпоха сейчас на дворе –
Не получится спрятать «наган» в кобуре,
Не испачкать в крови ладонь.
Это время не терпит тропинок кривых.
Это путь по прямой – чтоб остаться в живых,
По живым открывай огонь.
«Вот у стенки в исподнем стоит человек.
Не копыта – ступни упираются в снег,
И на лбу не растут рога.
Но, забыв милосердие, просто поверь:
Человек – кровожадный, безжалостный зверь.
Это доблесть – убить врага!».
Так он думал, сжимая холодную сталь.
И нажал на курок, поминая Христа.
И запомнил последний миг –
Человек перед смертью взглянул в небеса,
И без страха и злобы смотрели глаза
В ускользающий светлый мир.
Добро и зло. Вера и беспощадность. После прочтения мурашки по спине. И вроде все правильно: «Человек – кровожадный, безжалостный зверь. Это доблесть – убить врага!». Ведь «испачкать в крови ладонь» – это святое, это как дать кровавую клятву Родине. Но в чем ошибся лирический герой? Почему рука с оружием дрожит? У него своя вера – в светлое будущее, своё добро – убить врага. Но откуда это ощущение липкого страха? Откуда взялось подлое сомнение в правильности поступка? Потому что в глазах врага нет страха. И злобы нет. Потому что враг не дрожит, а Христос все видит. И вот тут я поняла, что это я, читатель, смотрю на врага глазами убийцы. Автор бьет наотмашь этой правдой.
ПЕТЛЯ
Ещё не больно, но уже не страшно,
когда ты сядешь в самолёт бумажный.
Его запустит чья-нибудь рука.
Ни катапульты нет, ни парашюта...
Да, не смешная получилась шутка
на выходе, зато наверняка
развеселить до колик вышло Бога.
В мешке у Бога до хрена убогих...
И твой вопрос, и на него ответ
они давно с Нечистым перетёрли,
и мёртвая петля уже на горле
затянута... и выбит табурет.
Всегда тяжело менять жизнь. Особенно – если резко, полярно. Стих – не крик отчаяния. Стих – констатация факта. Стих – принятое твёрдое решение. Стих-горечь. Стих-крах. И это не несчастная любовь и разбитые мечты. За этим решением стоит жизнь и проигрыш. За этим решением стоит смерть. Хочется крикнуть: «Подожди! Мы что-нибудь придумаем!» Но выбит табурет. Можно долго рассуждать на тему самоубийства, но последней строкой автор ставит меня в тупик: а о самоубийстве ли стих? А стих о принятии неудобного и отчаянного решения. Стих-поворот.
ПУШКИНСКОЕ...
Твой узок глаз, моя калмычка,
Взгляд прост и ясен, без затей.
Стегать коня кнутом привычка
И мчать галопом средь степей
В монгольской прихоти твоей.
Но хоть глаза твои и узки,
Мир в них бескраен и широк,
Ты Oiseau bleu...(по-французски),
Летишь седло зажав меж ног.
Кумыс не дружит с самоваром,
В калмыцкий чай ты соль крошишь,
Не озабочена Сен-Маром,
И запределье не ценишь.
Твой ум не тяготит мечтанье,
Лишь буйный ветер в голове
Путь ищет по степи.. Ма dov’e?
Стихийно благ твоих собранье…
Глаз отвести я полчаса,
Не мог, пока мне запрягали
Коня...И мысли занимали
Раскосых глаз твоих краса
И степь. Она пленяла то же:
Хмелел, вдыхая всей душой
Я запах...И стелилось ложе
Травой ковыльной, кочевой...
Oiseau bleu...голубая птица
Есть у меня друг Джангар. Калмык, буддист-шаманист и по какому-то загадочному стечению обстоятельств (а у этих калмыков все загадочное), капитан полиции. Человек, любящий Калмыкию до боли в сердце. Я читала стих и думала: «Интересно, а чтобы Джан сказал?» Но дочитав до слов «но хоть глаза твои и узки, Мир в них бескраен и широк» поняла, что вот она вся суть этой любви к Калмыкии. Автор в таком вот пушкинском стиле нашёл нужные слова, чтобы передать эту любовь. Без пафоса и без фальшивой восторженности. Просто и со вкусом калмыцкого соленого чая. Сейчас не в моде пушкинская лирика. Но этот стих, с такой вот этнической окраской, дарит читателю возможность увидеть эту степь и вспомнить о том, что Пушкин прекрасен.
СПИНУ ГОРБИТ ФОНАРЬ...
Спину горбит фонарь, утомленный ночью,
я на связи ещё, но уже непрочной.
Паутина дрожит на оконной раме,
я ещё не убит, но серьёзно ранен.
Наползает рассвет заржавевшей сталью,
я не в ближнем миру, но ещё не в дальнем.
Злые звёзды бегут от зари гурьбою,
я дышу тяжело, но уже без боли.
Старый клён не стучит ни в стекло, ни в душу,
я ещё не герой, но уже не трушу...
Мужская лирика. Честная, сильная и откровенная. Из тех стихов, что хочется учить наизусть. Которые оставляют след и которых всегда мало. Стих о том самом пресловутом последнем часе ночи. Когда тени становятся длиннее, а время не просто останавливается, но идёт вспять. «Злые звёзды бегут от зари гурьбою». Помните Ремарка? Когда «тайный поток жизни становится слабее и почти угасает именно в этот последний час ночи». Когда человек готов к смерти, но хочет жить и цепляется за жизнь глазами – «паутина дрожит на оконной раме». Стих о неизбежном принятии смерти.
ЛАДУШКИ
Не спрашивай моего имени, не оглядывайся — мы здесь одни.
В душной, не нашей комнате не до знакомств, болтовни.
Вспомнишь жену свою — ладушки, мне всё равно!
Помяни чёрта ли, Бога ли, но возвращайся молчать.
Мне наплевать на последствия, на текущее... Кажется, на себя.
Кажется — жаль, что не крестится. Жаль, что проложенная колея
станет путём единственным — ладушки. С̶у̶щ̶н̶о̶с̶т̶и Лирики пущей для:
Где перебесимся? — Стол, подоконник, кровать...
Ты здесь истерика — веточка выбраться, выбежать, пересечь
будни, застрявшие костью чуть выше моих обнажённых плеч,
Страх, отодвинутый в сторону — всё ещё пялится: - Сжечь, суку, сжечь!
Если про боль — то бессмысленно. Ave, вино!
Дверь этой комнаты крепкая — выдержит, вытерпит, не подведёт.
Выйдем во вне — там откроется с чистой удачей нечистый счёт.
Вытри помаду, оттенок не твой... Нас двоих не залечит йод.
Ты как? — Не знаю! А мне каждый раз всё равно.
Измена. И вроде писано-переписано о ней. Но чаще это про муки душевные и страдания горькие. Мало кто может передать чувства лирических героев без нытья. И это ценно. Изменяют оба, но больно всегда одному. Она упрекает и надеется на чудо. Она ждёт этих встреч и считает дни – «будни, застрявшие костью чуть выше моих обнажённых плеч». Она слышит шепот осуждения за спиной «Сжечь, суку, сжечь!» и напивается по вечерам одна. Она каждый раз дает себе обещание, что это в последний раз. Вот выйдут они из этой комнаты, и все начнётся с нуля. Но Он молчит, потому что устал и безразличен. Ему давно это все надоело: ее вечные истерики и молчание жены. И эта помада ему надоела. Буря эмоций главной героини, переданная в коротком стихе, заставляет переживать эту горечь с ней вместе. Тот самый случай, когда в памяти остаются эмоции, тревога и грусть. Не рекомендую читать перед сном)
ПЫЛИНКИ
Как же с лёгкостью я забываю про все свои пла́чи.
То хватаю штанину, он для меня значит.
То как-то само собой выдыхаю.
То и вовсе узду закусила, несёт, ветер в харю.
Взбесившаяся кобыла.
Ни страха, ни боли. Сотни раз уже было.
И тысячи будет.
Бог усыпляет меня. Дьявол будит.
Чмокает в шею. Завтрак готовит.
А мне так наплевать… на эспрессо, на covid,
На брехливость готовящихся революций:
Завтра – время проснуться
В ещё большем, чем нынешнее, мягком месте.
Дьявол шторы снимает, комнаты крестит –
Мира этому дому.
Я опять поддаюсь. Я овца. Я ведома.
Я опять забываю про все свои пла́чи.
Надоело быть мыслящей, слышащей, зрячей.
Надоело быть. Надоело бы. Если б не он.
И мне так параллельно на смену времён…
Губы с шеи, на плечи, к запястьям – ломает мне руки.
Бог родил. Дьявол губит. Кодирует. (выродок сукин!)
Рассыпаюсь. В пылинки. Не помню про пла́чи.
И мне так безразлично… Мне так всё иначе…
_ _ _
Новый день возрождающей гибелью начат.
Стих читается на одном дыхании. Я знаю много людей, которые живут в мире с собой и со всем, что их окружает. И я знаю, что многие желают хотя бы раз испытать то, о чем пишет автор. Стих-качели. Это и ярость, злость на себя и собственную слабость, и нежность, и нежелание что-либо менять. «Новый день возрождающей гибелью начат» – утро начинает набирать такую скорость, что вечером душа рассыпается в пылинки. Это забег на дистанцию длиной в жизнь. Ощущение жизни, которое не радует, но остановиться невозможно, потому что остановка – смерть. Автор описал не только жизнь и ощущение от неё одного человека, а принцип жизни галактик. В маленьком творении автора представлена главная загадка мира, который поведал человечеству еще Гермес Трисмегист, записав ее на изумрудной скрижали: «Вот истина, совершенная истина и ничего кроме истины. То, что вверху, подобно тому, что внизу. То, что внизу, подобно тому, что вверху. Одного этого знания уже достаточно, чтобы творить чудеса». Мы, созданные Творцом и понукаемые лукавым, рассыпаемся в пылинки, чтобы каждое утро начинать все сначала, «забывая о своих пла́чах».
КАРТЫ
Я на задворках бытия
Ищу рассыпанные карты.
А, может, это и не я
К последнему готовлюсь старту.
Шестёрку крою я тузом,
А надо бы совсем иначе.
И, как обычно, напролом
Моя лошадка резво скачет.
Но, спотыкается уже:
Ведь годы, да, берут за плечи,
И на последнем рубеже
Нас безуспешно доктор лечит.
Но всё так хочется вперёд,
Ещё вперёд. А как иначе?
Всё жду, а вдруг мне повезёт,
Безумно радуясь удаче.
Фортуна - штучка та ещё,
Увы, ко мне не благосклонна,
Да ладно, выровнять бы счёт,
Найти площадку для разгона.
Туда, к холодным небесам
Проложена давно дорога.
А карты оставляю вам
У деревянного порога.
Женская лирика. Только женщине удавалось так просто, нежно и не надрывно рассказать о приближающейся старости. Да и о старости ли? «Ещё вперёд. А как иначе?» – здесь мне видится лирическая героиня вне возраста. Вот бывают такие женщины. Они рождаются, как будто загораются, и всю жизнь горят. Как Мишель Лами или Моника Белуччи. Они всегда стильные и целеустремленные. Они не колют ботекс, потому что любят себя в любом возрасте. Они во всем и всегда ищут «площадку для разгона». Они прекрасно осведомлены о том, что жизнь чаще заканчивается болезнями и смертью, но им хочется гореть и жить. Если вдруг на вас нападет хандра, то перечитайте этот стих.
В ГРАНИЦАХ ЛИЧНОГО ПРОСТРАНСТВА
В границах личного пространства
Часы не ходят, а бегут.
Для ощущенья постоянства
Хватает нескольких минут.
Они ценней всех денег мира,
Важнее тысяч мелочей
И превращается квартира
В волшебный замок «Дю Солей».
Неровным слоем лягут тени
На штор зеленое сукно,
Запрыгнет кошка на колени,
И будет щуриться в окно.
А на столе горели свечи,
Плясал их отблеск на стене.
Глядел холодный, зимний вечер
На свет в рубиновом вине.
Есть стихи без философских наворотов, но необычайно глубокие и волшебные. Это именно тот случай. Автор делится с читателем частичкой своего внутреннего восприятия жизни. Автор не ощущает одиночества, оставшись один на один с собой. Автор любит своё одиночество. Для него одиночество «ценней всех денег мира». И тут есть такой маленький, но очень аутентичный нюанс – «запрыгнет кошка на колени». Кошка – проводник в мир фантазий, волшебства, таинства и спокойствия. Я всегда отделяю автора от его лирического героя, но тут не смогла, как ни старалась. Тут именно стих об авторе и его силе. «Умному человеку не бывает скучно – ему всегда найдется о чем подумать» Борис Акунин.
СОНЕТ
Ни страх, ни боль меня не остановят,
Зачем бояться языков кликуш?
Стеснительность не принесёт покоя
И вызовет разлуку близких душ.
Начнется безуспешная погоня
За будущим. Не трогай, не нарушь -
Столь глупы откровения порою,
Что не приводят ближе к слову - муж.
Не спрятаться от знака Водолея -
В слезах укрыта нужная стезя.
Люблю, страдаю, до конца не веря.
Но чувства появляются незря.
Так почему, в который раз бледнея,
Я говорю холодное - нельзя?
А не взяться ли нам за Франческо нашего Петрарку? Вот вам классический сонет. И вроде бы все просто. Но перед нами не совсем обычный сонет. Точнее, не совсем привычная для такого рода сонетов лирическая героиня. Автор достаточно ярко обрисовал ее образ. И перед нами не страдалица по несчастной любви или окрылённая чувствами голубица, а молодая, хитрая, даже порою циничная особа - «столь глупы откровения порою, Что не приводят ближе к слову - муж». Девушка, что называется, загорелась влюбленностью и целью.
И вот под личиной классического итальянского сонета замаскировалась современная тонкая ирония над охотницами за золотыми тельцами.
Полностью прочесть работы и проголосовать за них можно здесь:
Редакторский портфель
Хороших нам стихов!
Доработки в конкурсах
Уважаемые авторы!
С сегодняшнего дня:
- у организаторов появилась возможность делать конкурсы по лигам;
- засчитываются только голоса тех, кто проголосовал как минимум за 50% работ в конкурсе.
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
17 мая 2020
«Ревность и великодушие»
|эссе|
Предубеждения, штампы и навязанная экраном образность — всё это разбивается проникновением в сюжет — в то, что послужило истоком, ab ovo художественного замысла. Зал Левитана в Третьяковской галерее, Мелихово, значительно позже Плёс на Волге — мой маршрут открытий человеческих судеб, тесно связанных с литературными героями А. П. Чехова.
Рациональный практик, остряк и затейник Антон Чехов в студенческие годы сдружился с Исааком Левитаном — талантливым начинающим художником, склонным к меланхолии. Всю жизнь на контрастах характеров происходило взаимное перетекание эмоций, интересов, событий. Как могло случиться, что в зрелые годы, после стольких лет теснейшей дружбы, между ними едва не состоялась дуэль? Причиной долгой размолвки явилась женщина, знакомая всей московской богеме. Софья Петровна Кувшинникова — способная художница и пианистка, в доме которой Чехов и сам часто бывал гостем. Именно Софью Петровну и увидел читатель в образе главной героини рассказа «Попрыгунья», напечатанном в журнале «Север» в ноябре 1891 года.
В гротескно-легкомысленной Ольге Ивановне Дымовой угадываются черты возлюбленной Исаака Левитана. Героиня на двадцать лет моложе прототипа, в котором, на самом деле, было много больше интересных и положительных качеств. Чехов отметил некоторые из них: «Она пела, играла на рояли, писала красками, лепила, участвовала в любительских спектаклях, но всё это не как-нибудь, а с талантом; делала ли она фонарики для иллюминации, рядилась ли, завязывала ли кому галстук — всё у нее выходило необыкновенно художественно, грациозно и мило». В остальном же автор холодно и жёстко обозначил то, что присуще светской кокетке — поверхностной и увлекающейся: «Всякое новое знакомство было для неё сущим праздником. Она боготворила знаменитых людей, гордилась ими и каждую ночь видела их во сне. Она жаждала их и никак не могла утолить своей жажды. Старые уходили и забывались, приходили на смену им новые, но и к этим она скоро привыкала или разочаровывалась в них и начинала жадно искать новых и новых великих людей, находила и опять искала».
Антитезой легкомысленной героине, человеком почтенным и уважаемым, Чехов представил доктора — Осипа Степаныча Дымова. Здесь и профессиональная солидарность сказалась, и желание выразить сочувствие «Великому человеку» (так изначально автор хотел назвать рассказ), которому не повезло с супругой. Важнее своего «пустяшного» писательства Чехов считал работу земского врача — более значимое для общества дело. Великодушный и щедрый доктор Осип Степаныч противопоставлен тщеславному и непостоянному в своих чувствах художнику Рябовскому, в облике которого внешне нет никакого сходства с Левитаном, но в характере и поведении героя проявляется натура друга. В конце рассказа Чехов выносит свой приговор главной героине, как небесную кару за совершённый проступок: умирает от заражения при лечении больного муж Попрыгуньи. Сама она только после смерти Осипа Степаныча осознаёт, насколько была несправедлива к этому замечательному, воистину великому человеку. Ольга Ивановна рыдает и кается, пытаясь выпросить прощения, внимая холодному совету позвать чужих людей для омовения покойного.
На самом деле брак Софьи Кувшинниковой был неравным ни по возрасту, ни по жизненным интересам. Муж значительно старше, не разделявший её увлечений, был спокойным и домашним человеком. Он действительно сам угощал гостей художественного салона супруги, как и герой рассказа Осип Дымов. Служил Дмитрий Кувшинников простым полицейским врачом, никаких званий, равно и выдающихся успехов, в отличие от героя рассказа, у него не было. Левитан же привлёк внимание Софьи Петровны и как яркий, интересный человек, и как талантливый художник, друг и наставник.
Небольшой домик в Плёсе, который художники снимали на летние сезоны, и сегодня хранит особенную творческую атмосферу. Там, где видны берега Волги, в большой светлой комнате с мольбертами и этюдниками жили художники. В скромной, но уютной комнатке рядом — пианино, стол и кровать музы и друга, дарившей вдохновение и покой. Левитан обожал музыку, а Софья Петровна прекрасно играла на фортепиано.
«Я никогда ещё не любил так природу, — писал Левитан Чехову, — никогда ещё так сильно не чувствовал это божественное нечто, разлитое во всём... Оно не поддаётся разуму, анализу, а постигается любовью…»
Пожалуй, самые вдохновенные залитые солнцем пейзажи были созданы Исааком Левитаном в этой любви и взаимном горении в искусстве. Не пустой и легкомысленной, не бездарной «попрыгуньей» была и сама Софья Петровна: её работы (натюрморты и пейзажи) неоднократно участвовали в выставках передвижников, а одну из картин приобрёл П. М. Третьяков для своей художественной галереи. Умная, образованная и заботливая, Софья Кувшинникова была преданной музой художника: она и опекала его, и умела вдохновить. «Это было самое счастливое время в жизни Левитана. Он любит и любим, окружен заботой. Чувствует поддержку в творческих начинаниях», — отмечал искусствовед Н. М. Яновский-Максимов.
Публикация «маленького чувствительного романа для семейного чтения» в журнале стоила Антону Павловичу нескольких лет размолвки с другом. Левитан решительно предлагал стреляться, а в дом Кувшинниковых Чехов никогда больше приглашён не был. Сложно объяснить, для чего острое перо Антона Павловича так безжалостно ранило друга? Трезвый ли рационализм автора в творческом поиске интересных сюжетов, преподносимых жизнью, был причиной? Возможно, Чехов, испытывая глубокую привязанность, ревновал Левитана к той, что отнимала внимание и время, надолго уезжая с художником на этюды? Можно представить, будто бы радеющий за нравственность в супружеских отношениях Антон Павлович был возмущён недостойным поведением Софьи Петровны — это ведь был настоящий вызов моральным устоям патриархального общества. Кто знает? Взамен неоправданной ревности творческий союз Левитана и Кувшинниковой был щедр для друга на сюжеты. Кульминация знаменитой чеховской «Чайки» — реальный фрагмент охоты, когда расстроенная Софья Петровна укоряла Левитана за убитую из прихоти, неизвестно зачем, птицу.
В «Попрыгунье» за несколько лет до событий автор предугадал разрыв художника и его музы. Не Софья Петровна, но любвеобильный Левитан оставил свою верную спутницу, увлёкшись очередной пассией. Но век его был недолог, подвело сердце. Остались память, множество картин и слава непревзойдённого русского пейзажиста. Софья Петровна Кувшинникова умерла, не намного пережив художника, заразившись от больной тифом, за которой сама ухаживала. Прежде, после смерти Левитана, в своих воспоминаниях, она трогательно и нежно отозвалась о возлюбленном, ни разу не упрекнув его ни в чём.
За несколько лет до ухода, помирившись с другом, Исаак Ильич напишет сирень у крыльца дома Чехова в Мелихове. С Софьей Петровной Кувшинниковой Антон Павлович так никогда и не примирился. Она не смогла простить знаменитому литератору сюжетной линии его рассказа, его «Попрыгуньи».
Примечание: На изображении к этому выпуску представлены работы художника Исаака Левитана. Слева «Автопортрет», 1880; в центре «Портрет Софьи Петровны Кувшинниковой», 1888; справа «Портрет А. Чехова», 1890.
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
10 мая 2020
Светлана Вильям Скотт
«Плохой хороший Чехов»
|эссе|
Никогда не угадаешь, куда заведет разговор о русской литературе, даже если просто упомянуть автора или название книги. Впрочем, вру: в итоге всё непременно сведётся к одному из столпов и мерил – Толстому, Чехову, Достоевскому, Бунину, наконец. Благо, что имён, достойных носить на своем литературном гербе девиз «Наше всё», немало.
Можно сколько угодно витийствовать, цитируя и опираясь на авторитеты, но начинается всё с «люблю» и сводится к нему же, а любовь начинается с впечатления, которое либо усиливается, либо меняется, оставляя в итоге послевкусие, сухой остаток. Памятный флакон с ним займет нужное место на полочке и будет извлекаться всякий раз. Разумеется, это работает не только с любовью к литературе, но и с людьми, которых встречаешь.
Итак, примерно год назад мы говорили о Константине Воробьеве, пронзительном и не отпускающем:
«– Поэтому и перечитывать его – занятие не для малодушных, – сказал мой собеседник.
– Максимальная до болезненности честность автора – испытание для читателя. Даже себе про себя некоторых вещей не скажешь, а когда другой не стесняется сознаваться в плохом и хорошем, это так же неловко, как в замочную скважину подсматривать.
– Вот да, вероятно, в этом дело. Он ведь и про тебя, стало быть, знает больше, чем ты готов признать. И от этого становится как-то неуютно… Зона дискомфорта какая-то!
– Конечно. Как с Чеховым, только другой ракурс.
– Интересная аналогия; я должен её хорошенько обдумать... Недаром, знать, Ахматова его не любила. И про неё, верно, знал что-то сокровенное.
– Тут мы с ней заодно. У меня тоже к нему сложное отношение.
– За что ж вы тогда Довлатова любите?..»
Тут нужно сделать паузу и достать тот самый флакон «Чехов. Impression». В нём – безинтернетное детство, где из атрибутов безудержного удовольствия – книги, два телевизионных канала и «Театр у микрофона» по радио, любое неполитизированное действо – праздник, комедийное – счастье. Чехов распадается на две ипостаси: в книжках – сам собою, с бородкой и в пенсне, а в кино – с лицом Ильинского. Тот, что в пенсне, молодой, но уже мудрый и грустный, мучает себя, пожилого и одышливого, воруя сапоги, заставляя врать, подсовывая глупых жен и начальников. Предательница Каштанка непростительна, как тургеневская Му-Му, смерть гуся Ивана Ивановича переживается с той же силой, что и смерть толстовского Ивана Ильича. Ванька Жуков – без комментариев.
Потом, в юности – «Моя жизнь» и «Вишневый сад», поздно прозревшая Ольга Ивановна, рано и не так – Анна, вынужденно повисшая на шее Модеста Алексеича, да что там – целая череда героев, потративших жизнь зря, начиная с Ионыча и заканчивая Гуровым. Все живут в тоске или пошлости, не оставляя себе и читателю ни малейшего света и огня. Кажется, что и умирать эти люди должны как диккенсовский самовозгоревшийся старьевщик, от которого остались только нагар, копоть и противный жир на подоконнике.
Непростительно легкомыслие и ветреность жены Дымова, но и ищущая любви Душечка презираема автором – зачем так предана мужьям? В «Даме с собачкой» из курортной интрижки выросло, казалось бы, настоящее чувство, но и тут герои недостойны этой настоящести – равнодушный до цинизма Гуров и пустая, со скуки мятущаяся Анна Сергеевна. Беспросветная история любви, да и жизни в целом: «И казалось, что ещё немного — и решение будет найдено, и тогда начнётся новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца ещё далеко-далеко и что самое сложное и трудное только ещё начинается», – так кончается повесть.
Так же беспросветна и любимая моя «Дуэль», где из приличных людей только доктор Самойленко и дьякон, из честных – страшный в своих теориях о мироустройстве фон Корен, а прочие лгут и притворяются, но и мучаются этим, надеясь на поворот судьбы, чудо. Не то, что прекрасной, даже и новой жизни для них нет и быть не может, потому что любви больше нет – ни у Лаевского к Надежде Федоровне, ни у Чехова к обоим.
Вообще же квинтэссенция того, что ждет любого из нас – в этой вот цитате из «Невесты»: «Впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила её. Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город — как полагала, навсегда».
Чехов из тех, к кому возвращаешься всю жизнь, потому что смыслы его произведений – на вырост: человеческий, душевный, духовный. Разумеется, все примеряешь на себя, свой опыт и обстоятельства.
Меж тем автор, который пишет только о своей жизни, потому что себя знает лучше всего, — а стало быть, не врет, — в сущности, плох, но проживать текст изнутри каждого героя – непременное условие для хорошего писателя. Без этого читатель ничему не поверит.
Понятия не имею, может ли врач, отлично знающий, что именно находится внутри человека, умеющий латать телесные дыры и возвращать к жизни, верить в Бога. Чеховская проза – взгляд атеиста на мир и людей, и христианского в нём мало, если не сказать – нет.
Бог есть любовь, а она – жалость и сострадание.
Антон Палыч гениален и не жалеет никого.
Самое время вернуться к вопросу «За что ж вы тогда Довлатова любите?». Тут легко: это любовь с первого взгляда, обозначаемая одной цитатой: «Мне стало противно, и я ушел. Точнее, остался».
Не думаю, что следует подробно объяснять, отчего, собственно, запараллелены эти два писателя. Мне кажется, что это очевидно, да и не важно в конце концов: мы же помним, что кривая разговора о литературе вывозит на непредсказуемые аллюзии.
А разговор закончился так:
«– То есть Сергей Донатович как бы пилинг, а Антон Палыч освежевывает, стало быть? С последующим размещением в камере сухого созревания? – спросил меня собеседник.
– Донатыч открыто говорит: «Это я. Такой же позорный, жалкий и одновременно страдающий и тонкий, как и ты. Мне смешно жить этой глупой жизнью, и мы оба с тобой одинокие дураки». При этом я понимаю, что быть одиноким жалким дураком, таким же, как Довлатов, это уже не совсем одиночество. И, возможно, есть другие такие же. Возможно, что эти люди мне не нужны, но мысль об их существовании утешает. Из любого его ЛГ торчат длинные авторские ноги-руки. Он оценивает окружающих опосредованно, с точки зрения личного к ним интереса, в основном – копается в себе. Рефлексии чистого эгоизма, и этот эгоизм мне близок и понятен.
Палыч, напротив, прикрывается сотнями характеров: «Вот посмотри, – говорит, – какие бывают люди: глупые, ограниченные, гадкие, жадные. Они напрасно живут, совсем как ты. А я, может, и не идеал, но всё равно над вами: рассматриваю каждого в лупу, накалываю на булавку, клею ярлыки и – в коробочку. В этом мире жить плохо, и хорошо не будет никогда – все одно и то же. Степь, пыль, тоска и глупая жена у самовара».
И понятно, что – да, тоска, и близких тебе нет на сотни верст вокруг. Даже напиться не с кем в чеховском мире – либо пошлый дурак, либо умный нудьга.
Так и стоишь один – позорный, жалкий, трезвый – и ждешь Довлатова».
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
3 мая 2020
Андрей (мистер-твистер бывший-министер)
«Потаённая дверь»
|эссе|
Есть ли у литературного произведения дверь? Некий вход, открывающий читателю небо и землю, бесконечность космоса с миллиардом миров и ошеломительную безграничность потока грёз? Давайте поразмышляем об этом. Возможно, дверь – это первая фраза, или абзац, а может – эпиграф? Разумное предположение, но.
Первая фраза – это начало произведения, его парадный вход, куда ступают все, его ежедневно просматривают тысячи читательских глаз, сотни рук перелистывают первую страницу, разумом поднимают столбы пыли над словами, а их смысл гремит на всю прихожую эхом скрипящих половиц.
Мы же не будем поступать как все, мы найдем тайную дверь, скрытую за скромной картиной трагедии, засыпанную описанием чувств, людей, мест и событий, одним словом, всем, чем приличный автор не скупится маскировать входы, а порой и выходы из своего произведения. А уж Чехову, этому гениальному писателю, набросать перед тайным книжным входом блестящих литературных находок ничего не стоит. Но я предлагаю не отвлекаться на блеск или даже ценность, а ещё менее – на смысл и идею рассказа, а всё-таки пойти дальше и, откладывая в сторону, безусловно, великолепные вещи, найти тайную дверь, ту самую, которая позволит нам войти в неизвестное, невероятное, а может, и несуществующее пространство чеховского рассказа «Враги».
Разумеется, искать мы будем не наобум – к тайным дверям, как это ни странно, существуют универсальные отмычки, выполненные древними мастерами ещё во времена Римской империи. На конце этого ключа-отмычки есть две выемки: одна в виде красоты, другая – смерти.
Итак, начнем искать: глаза бегут за строкой, ум ищет слово, чувства обострены, сердце жаждет сокровенного. И наше искреннее желание чуда вознаграждено – вот она, незаметная дверь!
Ах, Антон Павлович, вы как всегда ужасающе восхитительны, вы прикрыли дверь описанием смерти ребенка: невообразимой потерей матери, безмолвной трагедией отца, бессмыслицей существования двух людей, оставшихся в мире, сотканном из одиночества. Как всё это возможно описать – столь ярко, правдиво, пугающе документально, глубоко и пронзительно? Как это возможно? Кто способен на такое? Но вам, разумеется, это удалось сделать безжалостно и великолепно.
И вот, я подхожу к двери, переступая через свечки, лампы, склянки, лужи на полу, отодвигаю бутылку с известковой водой, выдыхая запах карболки, на секунду замираю и, наконец, вставляю КЛЮЧ в скважину замка. Раздаётся щелчок. Именно та тонкая красота человеческого горя, которую не скоро научатся понимать и описывать. Как будто совсем рядом и одновременно издалека звучит приглушенный голос повествователя. Меня сковывает робость, «красота человеческого горя», – смогу ли я открыть то, что за этим находится? Красота горя. Это некий эстетизм страданий? Пир для глаз во время чумы, то есть смерти. Законна ли эта фраза вообще? Не убийца ли её написал? Нет, мы знаем, что нет.
Тогда мне придется шагнуть вперед, в тень этой тревожной фразы, и очутиться в комнате, в которой моя душа настороженно и с опаской будет рассматривать расположение и порядок окружающих её вещей, созерцать игру света и тьмы, их неожиданный рисунок в словах и сочетаниях. Пир во время чумы. Невольно мой взгляд падает на портрет, стоящий на запылившейся полке. Александр Сергеевич? Или это моё воображение?
Я хочу рассмотреть, беру в руки круглую рамку и обнаруживаю там маленькое окошко, через него прекрасно видно соседнюю комнату, где стоит доктор Кирилов, рядом – его поблекшая больная жена. Их сын только что умер от дифтерита, они знают, что детей у них больше не может быть. Среди окружающего тотального чумного мрака доктор спокоен и безразличен ко всему, что осталось жить.
А на краю этой темноты, тут же, в комнате – хорошо одетый богатый помещик Абогин. Просит куда-то ехать, лечить его молодую жену, зачем-то существовать и кому-то сочувствовать. Сочувствовать теперь этому упитанному богачу всё равно, что быть приглашенным на пир во время чумы, но тем не менее доктор одевается и едет.
Больше мне отсюда, из моего наблюдательного пункта, ничего не видно.
И что же? Всё? На этом путешествие закончено? Обзорная экскурсия подошла к концу? Моему сознанию не хочется с этим мириться. Желая найти выход из положения, я осматриваюсь вокруг. «Пир, пир, – говорю я себе. – Пир во время чумы... где твой отец, где твоя мать?». Это похоже на сумасшествие. Я опять оглядываюсь назад, стараясь сквозь очертания комнаты проникнуть за деревянные половицы, сквозь потёртые обои, вглубь веков, стремлюсь найти что-то. И замечаю тяжелую книгу: толстая обложка, пожелтевшие страницы, остатки паутины на корешке. Я бережно открываю её: книга книг, источник многих вдохновений, мать и отец миллионов идей, решений и размышлений. Хочу перевернуть страницу, но неведомым образом фолиант раскрывается посередине, и некоторое время я стою как завороженный, рассматривая пожелтевшие листы.
Как же я не догадался, что потайная комната – это не конец путешествия. Передо мной – начерченный чьей-то неведомой рукой план. Вновь приступив к розыскам, я тщательно обследую помещение и обнаруживаю нечто непостижимое: ещё одну тайную комнату внутри первой. Маленькая дверь в углу открывается с необыкновенной легкостью, тревожно сверкнув процарапанной надписью: «Пир Валтасара». И в этой комнате, как и в предыдущей, через маленькое окошко, ветхое, с трещиной посередине, я вижу, как доктор разговаривает с Абогиным в его доме. Тут все, как будто бы перевернулось с ног на голову. В Кирилове пирует ненависть, он словно вавилонский завоеватель, в ослеплении верит в своё превосходство, и как бы странно это не прозвучало, в превосходство своего горя: жена Абогина не смертельно больна, а предала его, сбежав с любовником. И ситуация эта не вызывает у доктора сострадание, а превращается в пиршество гнева и унижение хозяина дома. И, как царь Валтасар, Кирилов без раздумий заливает желчью злобного вина священные сосуды скорби и душевного горя Абогина. Внутри себя доктор осудил и жену Абогина, и его самого, и всех живущих в розовом полумраке и пахнущих духами богатеев – осуждал и презирал их до боли в сердце.
Рассказ приближается к концу, и Чехов, словно пророк Даниил, оставляет нам, читателям, своё пророчество, в котором говорится, что это несправедливое, недостойное человеческого сердца, убеждение Кирилова не пройдет со временем, а так и останется с ним до самой могилы. То есть часть души доктора, та самая, которой он ненавидит, навечно останется во тьме, во власти демонов.
А мы знаем, что «царствие, разделённое в себе, не устоит».
