Альбом  

Автор рубрики: Иванна Дунец

31 мая 2020 

Зыбин Илья

«Человек в футляре», или Двойное дно»

|эссе| 

«А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт — разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор — разве это не футляр?..»

Сложно говорить о творчестве Антона Павловича Чехова без должного уважения. Несомненно, этот человек является одним из самых узнаваемых писателей русской классической литературы наряду с Толстым, Достоевским и Пушкиным. По крайней мере, его фамилию я узнаю в любой ситуации, а моё отношение к нему всегда останется глубоко уважительным. Для меня именно Чехов в своих сатирических рассказах, через насмешки и гротескные образы, умудряется передать мысли отнюдь не забавные, а те, которые запускают «моторчики» где-то внутри головы, которые вынуждают мозг думать и размышлять. Размышлять о людях, о жизни, о любви, о чинах, о чести и благородстве –  и нередко всё это есть в одном только произведении. «Человек в футляре» пример именно такого комплексного рассказа, в котором активно и органично синергируют темы людских пороков; описывается диковинный характер человека, за каждым углом поджидающего опасность; и поднимаются весьма философские вопросы о человечестве. И даже в нём нашлось место для любви.

(Делая небольшое отступление перед основной частью, хотелось бы сказать, что я не ко всем произведениям классики отношусь так, как это обычно принято. Понимаете, полностью признавая самобытность и художественную ценность известнейших классических романов, пьес и поэм, гениальность некоторых, по-моему, можно было бы и оспорить. Но это ни в коем случае не призыв НЕ любить и НЕ уважать известных, и даже признанных классиками, писателей и их творчество. Наоборот, всё они – отличное отражение той эпохи, «историческое зеркало», состоящее из сотен и тысяч осколков. И каждый осколок, как часть целого, но, в то же время, обособленная от него часть, может показать истинное лицо того времени с разных ракурсов).

По-моему, Антон Павлович Чехов писал иначе, нежели присуще большинству классиков. В его творчестве нередко во главу угла встает СМЕХ. Показывая, к примеру, тех же жадных, порочных чиновников, которые обычно в романах только мешают жить, он их непременно выставляет нам на посмешище. Те же пороки, но вместо желания «удавить» мерзавца, ты хочешь просто показать на него пальцем, пока свободной рукой «держишься за живот». И хотя такую реакцию чаще называют «смех сквозь слезы», мы с вами не тратим нервы на ненависть к самодурам, а просто насмехаемся над ними вместе с писателем. И я уверен, что, если бы образы такого чиновничества можно было возродить в наши дни, для них подобное было бы гораздо оскорбительнее и обиднее, нежели наш праведный гнев и скрежет зубов.

Тем не менее, не одной только сатирой известен Чехов. Есть у него и рассказы, где юмор уступает психологии персонажей и глубокой философии. Тот же «Ионыч», к примеру. Он, безусловно, может блеснуть своим гротеском, но поднимаемая тема там не вызовет читательской улыбки. Однако в названии моего эссе заявлено другое произведение. «Человек в футляре». Рассказ о замкнутом учителе греческого языка, живущем, как подчеркнуто в названии, в абстрактном «футляре» и о людях, которые с ним пытаются ужиться. Но только ли об этом рассказывает нам Чехов? Определенно, нет.

В первую очередь, в своём повествовании Антон Павлович не ограничивается сатирой над образом «необычной личности». Он не останавливается на высмеивании замкнутого Беликова, а пытается раскрыть его как человека, обреченного на бесконечные страх и тревогу. И затеивает он всё таким интересным образом, чтобы, вероятно, ещё и пристыдить читателя, смеющегося над «человеком в футляре» вместе с Буркиным. После рассказа соседа Беликова, почти в самом финале, через персонажа Ивана Ивановича Чехов освещает нам вторую сторону ситуации. Даёт альтернативное мнение, касательно таких людей, как несчастный «футлярный человек». И даёт его под самый занавес повествования, когда на протяжении всего рассказа нам приоткрывают только точку зрения рассказчика, который отзывался о Беликове как о простом забавном «чудаке».

Не исключено, что итоговой целью Чехова была именно насмешка над пороком закрытости, подозрительности, страха за каждую следующую секунду, однако, по-моему, в произведении есть почва для гораздо более глубоких рассуждений.

Казалось бы, учитель греческого языка, придерживающийся в любую погоду и время года одной моды – меховое пальто, тёмные очки, зонт и калоши; сидящий в своей квартире за замками, с закрытыми ставнями на окнах; трясущийся по ночам, как бы его не убил собственный повар Афанасий – идеальный пример персонажа для чеховских «упражнений» в юморе. Он пугает коллег, и каким-то неведомым образом заставляет их потакать своим параноидальным мыслям и предложениям; весь город знает о Беликове и опасается такой чрезвычайно странной и страшной личности.

На самом деле, для людей, у кого чувство эмпатии развито сильнее, чем желание посмеяться над кем-либо, подобный герой произведения одной только своей характеристикой может в каком-то смысле вызвать сочувствие и сожаление. Таким читателем являюсь и я. Ставя себя на место Беликова, можно представить состояние человека, ведущего подобный образ жизни. Бесконечный страх неизвестного, подозрительность и ОЖИДАНИЕ УЖАСНОГО, которое не покидает тебя ни на секунду – настоящее проклятие. Но в рассказе упор делается именно на комичность героя, на то, как он контрастирует с остальными. И я убежден, что единственная причина этого в том, что история Беликова рассказана как раз одним из его соседей, обычным сторонним наблюдателем. С другой стороны, нельзя отрицать, что Беликов действительно совершает поступки, назвать адекватными которые не получится никому. И почему бы, в таком случае, вдоволь не посмеяться над чудаковатым гражданином, осуждающим такие банальные вещи? Но здесь всё не так просто.

Особенности характера Беликова действительно создают комичные ситуации. Например, когда его сильно взволновала езда Вареньки и Коваленко на велосипедах. Очевидно, что подобное – перебор и глупость. Но здесь как раз всплывает один момент, который полностью переворачивает как смысл рассказа, так и его жанр в принципе. Антон Павлович Чехов как врач, вполне вероятно знал или слышал об обсессивно-компульсивном расстройстве (ОКР), или хотя бы о схожем психическом заболевании. Болезнь эта подразумевает приступы подозрительности, навязчивых мыслей, мешающих повседневным делам. Моя теория состоит в том, что писатель наделил персонажа именно этим расстройством. Иными словами, Беликов мог быть просто-напросто болен.

И если смотреть на «Человека в футляре» с этой позиции, становится уже не так смешно и забавно. Теперь это не комическое произведение, а полу-трагический философский рассказ про психически нездорового человека, которого, вместо лечения и терапии, пытаются женить и влезают в его жизнь. А в итоге ещё и вздыхают с облегчением, когда Беликов умирает. Уже не так комично выглядит человек, которому мало было просто всю жизнь чувствовать себя «не в своей тарелке», и каждую секунду переживать за свою жизнь, так ещё которого втайне недолюбливают и все окружающие в городе? Только подумайте, каким ударом должна была бы стать для этого человека карикатура от незнакомца? И самое ужасное. Смех невесты, которая увидела Беликова в самом унизительном положении. Когда его коронная фраза «как бы чего не началось» воплотилась для её хозяина в самой страшной форме: что-то действительно началось и случилось. Неудивительно, что Беликов (банально) не выдержал такого стресса, ведь за короткое время, описываемое в рассказе, он пережил немало волнительных явлений, хотя по натуре своей предпочитал вообще не высовываться из квартиры, кроме походов к коллегам с целью «поддержать дружбу».

В любом случае, всё это не больше, чем моя теория, но выглядит это правда, как хитрое Двойное дно, которое рискует для многих остаться незамеченным.

И даже если это всё не так, рассказ не теряет своей главной идеи и всё ещё его мораль остается крепкой и внятной. Иван Иванович, собеседник и скромный слушатель Буркина, в конце произносит важную фразу, которая переворачивает всё ранее сказанное – она же является и эпиграфом моего эссе:

«А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт — разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор — разве это не футляр?..»

На этой фразе читатель, который успел, как должно проникнуться рассказом, может задуматься: «А ведь, и правда. Свободных людей не существует. Каждый ограничен законами, нормами морали, запретами родителей. А есть и те, чьи границы установлены их телесной оболочкой — в то время как у простых людей зона комфорта может простираться от дома до двора, улицы или даже целого города, у некоторых людей её просто нет. Даже под одеялом в собственной кровати тревога не отпустит их. От этого невозможно скрыться».

Таким человеком и был Беликов.

Но заслуживают ли такие люди, как Беликов, глумления? Заслужили ли они карикатуры, одну из которых он получил? Заслуживают ли они того, чтобы земский врач писал про них рассказы только с целью «поиздеваться»? Или, может быть, между грамотных строк скрывается нечто большее? И много ли таких людей живет среди нас, которые вынуждены терпеть общество людей, каждый раз судорожно вытирая пот со лба? У каждого из нас есть границы дозволенного. Каждый из нас, по-своему, «связан по рукам и ногам». И если читатель задался такими вопросами, смог задуматься хоть на секунду, так ли сильно он сам отличается от бедолаги Беликова, можно будет считать, что Антон Павлович прекрасно справился с главной задачей рассказа; я думаю, что именно в этом и состояла основная идея чеховского повествования.

Все мы, в какой-то степени, Беликовы. Все мы, в какой-то степени, психи и паникёры. Просто наши стены сомкнуты вокруг нас не так тесно; наш футляр не так сдавлен, как у него. Каждый человек чего-нибудь боится. Каждый опасается за собственное благополучие, за светлость завтрашнего дня. Беликов просто воплощение оного, доведённое до абсурда. Беликов – это гротескная версия каждого из нас.

Так стоит ли смеяться над таким человеком?

Смеяться над ним = смеяться над самим собой?

Чеховские Чтения

Эссе «Человек в футляре» или Двойное дно в Чеховских Чтениях

Итоги Чеховских Чтений

Кристина Штейн 

Всем привет!

Вот подошла и моя очередь показать свой "Редакторский портфель".

Хочу заранее предупредить, я – не литературовед, не филолог, не учитель словесности. Не считаю себя поэтом. Скорее, я – вдумчивый читатель. Не зациклена на какой-либо одной стилистике. Мне нравятся разные стихи.

Поскольку формат конкурса "Редакторские пятнашки" имеет явный игровой характер, я так увлеклась, что начала играть не только внешне – в конкурсе, но и внутри себя.

Предположим, у меня есть знакомый редактор солидного издания. Все его работники либо заболели, либо заняты. А ему срочно верстать номер. Он "зашивается" и просит меня помочь в выборе текстов из пула присланных работ.

Вот, что я ему предложила, исходя из своего мироощущения, жизненного опыта, воображения, представления о хорошем и дурном, с искренней уверенностью, что выбранные мной работы будут интересны читателям журнала.

Полностью тексты я приводить не буду. Их можно /и нужно/ прочитать в конкурсе.

1) не страх,  не  боль

"... а хочешь жить оставлю?

дурачок...

а  я смотрел на голые колени,

на волосы,  на грудь,  на  кисти рук...

и молча думал  -  дурачок  конечно...

вот  так и наступило это лето.

последнее..."

Сразу понравилось. Лёгкая лаконичная конструкция.

Изящная и, я бы сказала, целомудренная, несмотря на интимные подробности.

Время от времени вспоминаю это стихотворение.

2) Кликуша

"... так  прижилась кликуши роль

в театре на семи ветрах.

Страшнее боли  -  только страх,

больнее страха  -  только боль..."

Сложное на первый взгляд. Исповедальное.

Автор обладает мощными средствами самовыражения. От образу к образу, как по спирали, втягивает читателя в собственное ассоциативное поле.

Начинаешь сопереживать.

3) Под прицелом

"... многих видел в  прицел.

А  погиб  молодым..."

Свежий взгляд на монументальную тему. Пронзительная метафоричность.

В общем, наповал.

4) Что  правит  миром?

Вот здесь –

"... Иначе б пёс  не  заслонял  собой

Хозяина  от пули и  кинжала,

А  женщина  второго  не рожала... "

признаюсь, зацепило за живое. Автор угодил в болевую точку.

А потом я стала вчитываться, перечитывать, размышлять о жизни...

Не для этого ли пишутся стихи?

5) Сегодня

Суггестивное.

Стихотворение накопительного эмоционального действия.

Кажется, промелькнула тень. Или солнечный блик.

"... Солнце устроилось на волне:_ узнайте

точный прогноз на  завтрашний ураган:

имя ему:  Катрина.  С  ним  каждый может

сёрфингом  обуздать волну  прошловодных  тайн_"

И не забывается. И не отпускает. И возвращаешься. Скользишь на сёрфинге по волне, а тут "Катрина" надвигается...

Это настоящая поэзия.

Рецепт от меня: с сегодня принимать" Сегодня"

ежедневно.

6) Домой

Замечательная работа. Настроенческая. Благозвучная.

"... Под боком кот  -  мурлычущим  ручьём.

В  стакане хорохорится  боржом,

И храбрость придают мне  пузырьки  -

Переезжаю,  будто  на  край света.

Там,  в  городе чужом,  вперегонки

Бегут  -  река,  прохожие,  проспекты.

А  в комнате  -  распахнуты гортанно

Хтонические пасти  чемоданов"

Концовка сильная.

И вот, о чём я подумала, читая эти стихи - автор не пишет стихов. Он ими" думает". Живёт.

Потому что, так поэтично сказать о себе, о своих ощущениях, о простом, житейском, может только истинный поэт.

Получила большое удовольствие от прочтения.

7) Без тебя

Вот здесь –

"... Не  сглазить б,

стойкий дух перенять:  маем  маемся  мы и он,

бьёмся  в  стены и  стёкла,

как  лётчики  -  камикадзе"...

И ещё финал –

"План  победы  -  детсадовский:  руки  держать  и  связь.

Если  дрогнет  хоть  кто-то  -  то мы  проиграем оба"

Зрелое мастерство.

Безупречное, завидное, владение словом.

Плотная текстовая ткань. Ничего лишнего.

На "камикадзах" моё сердце  ёкнуло.

И щемит до сих пор.

8) Обычное  чудо

"... Он  убаюкивал  страх,

заговаривал боль  -

совесть противилась,  злилась.

А время  летело"

И финал –

"... Слов  не  хватало,

и сладкая мука пришла  -

воздух  хватал  он,  немым  карасём  трепеща...

... Так снизошло  утешение  -  стал он поэтом"

Мастерский нарратив.

Автор – великолепный рассказчик. С бережным отношением к слову.

Что касается самой истории...

Сильное мужское начало вкупе с отчаянно-трогательной романтикой.

Такое запоминается.

9) Серые снайперы

Тот случай, когда не я выбрала текст, а текст выбрал меня. Поразил снайперским выстрелом)

"Беснуется ночь и  считает  потери,

А  нам  наплевать  на издержки  и  точность.

Мы  Богу не  верим и чёрту не  верим!

Мы  -  серые  снайперы  вызревшей ночи"

Интересная работа. Стилистически выдержанная.

Несколько точных психологических нюансов, и в результате читатель имеет насыщенную почву для размышлений.

Это мастерство.

10) Канат

"Как  вкусен этот  горький дым во рту,

когда  река,  твоей  напившись  крови,

становится  убежищем и  кровлей,

качая грохот  пушек на  плоту,

а ты  в  неё как  шип чилима врос.

Час  не ровён загадывать о  чуде  -

гляди  же,  тонут ящеры орудий,

визжит  осколком перебитый трос,

и  даже  вены  заполняет  дым,

и  плоть уже  не плоть,  а  только копоть  -

Лютеж  тебя  утаскивает  в  пропасть

прожорливой  октябрьской воды.

Пора  закрыть   глаза,  забыть казарм,

госпиталей,  землянок и  окопов

плохие  сны,  и  господа похлопать,

как  брата по  несчастью,  по плечу,

мол,  оба сбиты  -  и  с  плота,  и  с толку,

сейчас  бы  впору  опрокинуть  стопку, -

пусть он  тебе  предложит,  ловкачу,

отведавшему  ад,  его простить...

И  будет тьма,  и  тьмою тьма  объята.

Но крепкий стебель  этого каната

ты,  вынырнув,  не сможешь  отпустить "

Привожу текст полностью, так как, честно говоря, до сих пор нахожусь под впечатлением.

Стихотворение сложное, многослойное, сродни магии. Коротко о нём не скажешь, а долго и подробно - не хочется обижать других авторов.

Я часто задаюсь вопросом – что такое искусство? Определение я знаю. Но вот, лично для меня, среднестатистического индивида – что такое искусство.

Искусство - это то, что выше меня. Так я для себя решила.

Так вот, это стихотворение – настоящее искусство.

Вот и весь мой "Портфель". Добавила бы в него ещё пару тройку работ, но по условиям конкурса –

 нельзя.

В данном "отчёте о проделанной работе", если можно так выразиться, я не ставила себе задачу расшифровывать тексты, анализировать, интерпретировать их содержание согласно своему видению, попутно вкрапляя глубокомысленные, никому не нужные, сентенции, то есть volens nolens выставлять на первый план собственное "я".

Тщательный разбор текстов – дело профессионалов. 

Я хотела привлечь внимание к хорошим стихам.

Надеюсь, удалось.

Всем доброго здоровья!

Поэмбук Любить поэзию

Полностью прочесть работы и проголосовать за них можно здесь.

Хороших нам стихов!

Ольга Галат

Знаю, что в комментариях читатели и участники конкурса переживают, а как же работают модераторы-редакторы. Как они отбирают? А спорят ли? Я и сама, не скрою, переживала. Как все будет? Как все сложится? Для меня не просто ново участвовать в качестве редактора в таком формате конкурса, мне ново быть модератором. Ровно год назад, большинство моих текстов покоились в записной книжке моего смартфона -  я опасалась даже в мыслях называть их стихами, и о существовании этого сайта не имела ни малейшего представления. Что говорить об участии в конкурсах и работе модератором-редактором... В конце ноября прошлого года, я трусливой кошкой зацепила свой коготок за канву этого ресурса и вот сегодня у меня такая задачка – собрать подборку и целое дело – написать статью-обзор!

Ну, что ж, начнем! Немного о моей подборке... Нет, мы не договаривались с "редакторами" о распределении текстов – каждый сидел в своей "засаде". Заранее, внутренне, я сформировала некое видение сообразно заданной теме, с учетом ее широты, наиболее близкое мне эмоционально. Да, в моей подборке, Вы вряд ли найдете технический разбор текстов или сонм филологических терминов, я сама вспоминаю то, что забыто напрочь или учусь заново, вместе с Вами. Нет, я не брала в подборку все, что мне казалось сильным. Иногда я выжидала, это какой-то внутренний импульс выбрать тот или иной текст – вся подборка это в большей степени мой эмоциональный выбор. Все произведения в этой подборке мне дороги! А поскольку каждый читатель воспринимает поэзию через призму себя, возможно, в некоторых случаях Вы увидите больше меня, чем Автора. Но в то же время, сознаюсь, что пыталась прочувствовать выбравшие меня произведения и стать на мгновение автором каждого. Итак...

Стихотворение "Так рвется осень". Проникновенная пейзажная лирика. На такой отдыхаешь душой, мысленно переносишься в разорванную на лоскуты осень вместе с автором и проживаешь это осеннее предвосхищение зимнего безмолвия,  уверенный в том, что все конечно, но в то же время бесконечно... И будет новое начало "бесстрашным крокусом – в затакте". Прекрасный образ, прекрасные слова!  Спасибо, Автору за подаренную надежду.

Так рвется осень

Tак рвётся осень на лоскутья –

ни боли режущей, ни страха, –

но ветерок нет-нет да ахнет,

прольются с неба капли грусти.

Проходишь, огибая лужи,

к молчанью снежному всё ближе, –

земля, укрывшись, ровно дышит.

Осталось только слушать... слушать,

пока, откинув покрывало,

стряхнёт лениво сна остатки,

чтоб зазвучала жизнь с начала

бесстрашным крокусом – в затакте.

Следующее стихотворение, которое мне хотелось бы представить называется "Киты". В этом стихотворение автор затягивает читателя в свои переживания, заставляя почувствовать и услышать то состояние в котором находится он сам - "песок тишины струится", день словно осенний лист иссох и желт "в падении невесомом",  "бесстрастность глухоты, с которой осень вколачивает вечные капли в крышу" – образы, которые заставляют приблизиться к эмоциональному состоянию лирического героя. Рефлексия и раскаяние по поводу утраты - состояние, когда ощущаешь, что попадаешь в смертельную ловушку – "на жёлтый берег выбрасываются киты", этой ловушки не избежать и она необъяснима и нелепа...

Киты

Песок тишины струится, и день твой иссохший жёлт

В падении невесомом…

Глазницы экранов - слепы.

Не больно, не страшно – птицей раскаяние стережёт,

По углям ходить босому так сложно и так нелепо!

Ты сможешь легко поверить бесстрастности глухоты,

С которой осень вколачивает вечные капли в крышу.

Но снова на жёлтый берег выбрасываются киты…

Но снова наш пульс утраченный

В огненном сне услышу.

Очень зримое и эмоциональное стихотворение "Стрижонок", из тех, что не требуют пояснений, а с первой строчки берут и увлекают за собой читателя – "есть только ты и небо!" Полетели?! Тогда, читаем!

Стрижонок

На отвесной скале стрижонка учил отец:

«Нет ни страха, ни боли, запомни, есть ты и небо!

Ну, смелее, взлетай!» На мгновенье застыл малец –

Может, лучше остаться, ведь там он ни разу не был…

Встрепенулся, расправил крылья – и вверх, и вверх!

Словно небо чертил на ромбы, круги, зигзаги...

И казалось стрижонку – звенел его каждый нерв,

И он понял тогда, что делает всё, как надо.

И когда заблестел знаменитый Ку́бинский ромб,

И когда зарычали в турбине, как черти, бемоли,

Вспомнил первый ведомый дебют свой, аэродром,

И отцовское «Помни сынок – нет ни страха, ни боли…»

При выборе потянулась за напевным ритмом заданным Автором стихотворения "Дождусь". По странному стечению обстоятельств, в этой подборке это еще одно стихотворение косвенно связанное с полетом, и в тоже время, это одно из двух стихотворений о самоопределении автора, поиске себя. Все мы, вероятно имеем ряд установок заложенных самой жизнью и обществом, и часто в процессе творчества приходится преодолевать эти установки. Часто наше видение, наше чувствование мира не совпадает с общепринятым, и возможно представляется окружающим оторванным от реальности, как шарик, который отпустил Автор, но именно в этих "чудачествах", в этом ожидании возвращения запущенной Автором в небо мысли, в самом процессе творчества и кроется радость и  постижение себя. Не так важно быть понятым кем-то, как самому разобраться в себе. Но так хочется быть понятым!

Дождусь!

Установка – всуе не поминать,

Не моги загадывать наперёд.

Научился считывать письмена

Мимолётно щупая переплёт.

Мне печёнка шепчет: растёт трава.

Отпускаю выдумку полетать.

Пью небесной сини хмельной отвар.

Перелётных шалостей лепота.

Отпускаю шарик и жду, и жду,

Жду, когда соскучится, прилетит.

На судьбу накидываю узду.

А мои чудачества так просты!

Нет причин застёгивать кобуру –

Всё не возвращается бумеранг.

От непонимания не помру,

Есть другие поводы умирать.

"Будет полет" Казалось бы, еще одно стихотворение о полетах, есть какая-то параллель в подборке о чувстве полета, вероятно, существуют какие-то общечеловеческие ассоциации с темой конкурса. Но это стихотворение иного плана, внутренние переживания и сомнения Автора –  эмоции, то пограничное состояние перед решающим шагом, перед полетом. И ощущение самого полета... прыжок в любовь, до гула в мышцах, с крыльями из облаков и хвостом из дождя. Автору удается, на мой взгляд, передать то ощущение счастья и эйфории, ощущение полноты жизни, в тот момент, когда ты осознаешь, что любишь. Думаю, да, это похоже на ощущение полета! Прыгаем вместе с Автором!

Будет полёт

Прыгнуть с обрыва, чтоб полететь.

Нет – страх не даёт.

В мыслях колотится: «Ёрш твою медь».

Будет полёт!

Только решишься, только взмахнёшь,

Глядь – холод в груди.

Рвётся из горла: «Ядрёна вошь».

Не стой. Проходи.

Крылья прозрачные из облаков,

Хвост – из дождя.

В сердце по горло залита любовь,

Мышцы гудят.

Без парашюта, и страх оборвав,

Боль растопив.

Кружится! Кружится! Значит он прав,

Значит – он жив.

Стихотворение "На дороге". А вот это, как раз, первый из выбранных мной текстов (или возможно это текст выбрал меня) и один из двух текстов о самоопределении. Так, каким-то непостижимым образом, началась складываться моя подборка, после первых четырех "пойманных" текстов, я уже поняла о чем буду писать и перестала волноваться, что не смогу осилить это новое для меня дело.

Чем меня зацепил этот текст? Первая реакция была – надо брать! Не знаю,  мне в этом тексте увиделась глубокая самоирония – "Мы так замёрзли, что – не отогреться, засим – не обещайте нам уют", "я мог быть для кого-нибудь хорошим, но я случился лишь как человек. Как человек – не так уж это много, так человек – ни сердцу ни уму."  Ох! кажется, я перепишу все стихотворение. И что мы все "отбившиеся от рук" божьи творения – да, вот отбились от рук, еще и на дорогу жалуемся - как же это по-человечески... Ну и про тьму, собственную – куда же без нее? Кто ж в себе покопаться "в дороге" не любит. Всем нам нужно одобрение окружающих, но все мы в конечном итоге замкнуты на себе... потому и отогреться толком не можем. Спасибо, Автор!

На дороге

Мы так замёрзли, что – не отогреться,

засим – не обещайте нам уют,

стучится замороженное сердце,

а впрочем, здесь такие всем дают.

Замученный своей бездарной ношей,

роняю в ночь: пустите на ночлег,

я мог быть для кого-нибудь хорошим,

но я случился лишь как человек.

Как человек – не так уж это много,

так человек – ни сердцу ни уму.

Отбившимся от рук твореньем Бога

бреду (какая скучная дорога!)

и вглядываюсь в собственную тьму.

Следующее стихотворение моей подборки. Прекрасная  "сказка" о несбывшихся/сбывшихся  нас, проникло мне в душу своей вальсовостью. "Раз-рас-скажи..." Невольно следуешь за игрой звуков и дыханием автора.  Образы возникают и исчезают в ритме кружения вальса, а Автор тем временем подталкивает читателя на размышления о смысле жизни и отношений между влюбленными, о важности и неважности... Хочется, чтобы у каждого по итогу на двоих остался  "лишь танец, самый длинный на свете вальс". Стихотворение с "полным" округлым вкусом. Наслаждаемся!

Сказка

сказку – расскажешь? о старых-новых счастливых не нас,

уместив пару-тройку десятков лет жизни

в короткий вальс.

проскользнем чужими следами, чужими капризами,

похожими мыслями –

не уровень классики,

бульварный роман-с.

начни свою сказку шепотом, раз-рас-скажи

в бытовых декорациях теплые миражи:

книжки-комнаты, блюда заморские, свет в окне –

ничего не запомнится, сбывшись.

ну, нет – так нет.

декламация полушутлива: а как – о важном?

чувства полупрозрачны, так просто облечь в слова.

так, эмпатия нам – не болезнь, но слепая жажда

забирать чужое, раз нечего отдавать,

собирать по касанию, по уколу, по – просто верить,

отступая, почуяв легкую поступь смерти.

доскажи, доскажи мне сказочку о не нас.

мы – лишь танец, самый длинный на свете вальс.

Стихотворение "Сижу, курю на крылечке" стоит особняком в моей подборке. Долго кружила вокруг него, перед тем, как забрать. Была у меня изначально мысль собрать наиболее тематически "светлые" тексты. Но тут такая штука – думаю, в какой-то степени стихи выбирали себе "редакторов"...

Так сложилось – не могла я его оставить!

Эмоционально тяжелое, сильное, подкупающее своей правдивостью – веришь безоговорочно. Бытовая казалось бы зарисовка... А вот "в пору волком выть".  Не страшно, не больно, а невыносимо... Проживаешь вместе с героем всю глубину и трагичность в каждой детали, что окружает героя. В каждой мелочи, которая раньше казалась незначительной и неважной, обыденной, теперь, в каждой, эта непостижимая невыносимость памяти о той, что уже не вернуть. И никуда не деться от воспоминаний, не убежать... А что остается в утешение? Только воспоминания... "Время вспять".

Сижу, курю на крылечке

Сижу, курю на крылечке

Два ведра воды принёс, надо пол помыть,

Вот он, бабий труд, знать не знал.

Сижу, курю, впору волком выть,

Это чё, весна?

Такие нынче годики-ходики,

Был семейный, теперь бобылём на дачах.

Посажу картошку на огороде

И травы какой-нибудь на удачу.

Сижу, курю, тишина, как сдох,

А и лучше б сдохнуть, наверно, тогда,

Когда вытащили – есть на свете Бог –

Был на свете Бог. Да.

После этого даже спиться грех,

Ну и пусть один, есть же память, есть

У меня жена, да не как у всех,

Рядом не присесть.

Сижу, курю. Не хочу домой,

Но пора, ведь завтра пораньше встать.

Годовщина завтра у нас с женой.

Время вспять.

"В раю" – стихотворение-сон. Образы оборачиваются и проявляют несвойственные им в жизни качества, что часто присуще именно снам. Такие перевертыши. Кто из нас не мечтал проснуться в раю? А этот набивший оскомину сладкий рефрен "райское наслаждение"?

"Тишина в острогах рая. Вижу сон..." – сразу настораживаешься – отчего "остроги", "я – живая, а земля...земля тверда." – лирический герой в раю видит сон о жизни, и падает в небо, но замирает стрекозой меж двух миров. " Отсыл к  "Вишневому саду", но и тут образ размывается до "чеховских черешен", что на мой взгляд, совершенно в духе этого стихотворения и позволительно в царстве морфея. Автор переворачивает привычное обывательское видение рая, как некоего желаемого местопребывания – "Просыпаюсь: райский сад, рассадник змей. Я одна, я - неживая, время без минут, без дней. Обездвижен свет, покойно... Виснет пухом плоть земли." В этом месте нет жизни, нет любви – так то ли это место куда стоит стремиться? Автор не дает нам установок, но дает возможность задуматься и самим найти ответ. Мне видится, это одним из самых ценных качеств, из тех, что привлекают меня в поэтических произведениях – умение Автора дать направление к размышлению.

В раю

Тишина в острогах рая.

Вижу сон - в реке вода,

солнце, сосны, я - живая,

а земля...земля тверда.

В реку захожу по шею,

не боюсь уйти на дно.

Плавать пробую - умею!

Падать в небо тоже, но

стрекозой зависнуть между

двух вселенных, двух миров,

между чеховских черешен

и кладбищенских крестов -

драгоценней. Просыпаюсь:

райский сад, рассадник змей.

Я одна, я - неживая,

время без минут, без дней.

Обездвижен свет, покойно...

Виснет пухом плоть земли.

И не страшно здесь, не больно,

нет ни жизни, ни любви.

И финальное стихотворение моей подборки – "Египчайное".

Не могу не поделиться "замесом" эмоций от прочтения, для кого-то на первый взгляд, легкомысленного опуса о заваривании чайного пакетика.  Покорена сюрреалистичностью картинки! Образный ряд, начиная с "лимонной дольки Ра", что рьяно светит, заканчивая "квадраторовным Рафинадом", а это – "медленно, изящно, медно плыл на дно", "скрашивал с подводными парами жизни терпкие минуты" и потеря "сладости бытия" – формируют оживающие образы сравнимые с образами, которые живописал Сальвадор Дали, и  ты уже сам плывешь за Автором, сам становишься ведомым "пакетиком",  и вот уже отжат вместе с "пирамидным фараоном" всемогущей рукой Автора и...  "вздёрнуто, вращаемо" с улыбкой на лице...  да и не важно!

Буквально на наших глазах проживает пакетик-фараон свою недолгую, но наполненную жизнь, и несмотря на свой царственный статус, в итоге оказывается выдернут за нитку. Так иронично, отстраненно и ненавязчиво Автор вещает нам о бренности бытия...  

Не в этом ли суть творчества и особенность восприятия художника – как проявить для других в обыкновенном действии, необыкновенное действо и иные смыслы?

Приятного чаепития...

Египчайное

Где рьяно светит Ра лимонной долькой в шестигранной башне,
под ранний звон, примерно в VII утра, повешен и утоплен дважды
был Хеопс на тонкой нитке.

В досфинксово-несносной пытке,
медленно,
изящно,
медно плыл на дно.

И в том прозрачном страшном храме,
где он скрашивал с подводными парами жизни терпкие минуты,
вдруг увидал попутно, как к нему навстречу, рассыпаясь, мучается друг!
То - был его бескровный брат:
квадраторовный Рафинад.

Когда тот плыть уже не смог,
всеокончательно измок,
Хеопс бесследно потерял
былую сладость бытия.

Безмерно скверно, одиноко.
Но всё же верил в свет итога.

И вот он:
раненный, невзрачный,
чуть печальный, но не мрачный
пирамидный фараон,
что всё-равно
от-чая-лся
и вздёрнуто, вращаемо, был выкинут в ведро.

----

Спасибо, уважаемые читатели! Если Вы читаете эти строки, вероятно, Вам было как минимум интересно с нами в нашем с Авторами "портфеле".

Благодарю моих дорогих Авторов за оказанное мне доверие!

Спасибо администрации сайта за приглашение, за возможность открывать новые границы!

Полностью прочесть работы и проголосовать за них можно здесь.

Хороших нам стихов!

Автор рубрики: Иванна Дунец

24 мая 2020 

Виктория Беркович

«Маленькие» люди и два «Предложения» от Чехова»

|эссе| 

«Все мы прекрасные люди, а между тем…»

Это фраза из спектакля по произведению другого великого русского писателя и, тем не менее, она крутится в голове, не отпускает, когда читаешь Чехова. Принимаясь за написание эссе, я так и не смогла до конца понять, как подступиться к этой «глыбе». Писать о творчестве Чехова вообще – почти непосильная задача. Писать об одном произведении – жаль, потому что Чехов настолько разный и многогранный: боишься упустить что-то важное – то, что зацепило, заставило размышлять. И тогда начинает «душить жаба». Потому что я, в этом смысле, «жадна» до безобразия.

О маленьком человеке писали и Пушкин, и Гоголь, и Салтыков-Щедрин, и Достоевский. И, конечно, Чехов. О маленьком человеке в русской классике не писал только ленивый: от школьника до маститого литературоведа. Да и как не писать, если это один из самых главных, самых любимых типов героя, благодатнейшая почва для любого писателя. Он – репрезентативен весьма, и в то же время, у каждого – разный. Жалкий или ничтожный, трогательный или одержимый страстями, сомневающийся или наоборот, закостенелый в убогих рамках собственных суждений. И разное отношение к нему и писателя, в том числе.

И если у Пушкина к своему герою жалость и сочувствие, то у Грибоедова – презрение, а у Гоголя – насмешка и, временами, сочувствие и жалость (достаточно вспомнить Жевакина в «Женитьбе»). У Достоевского – всегда желание спасти, привести к Богу. Но Гоголь, так или иначе, играет со своим героем,  а Достоевский и его, и читателя ведёт к пониманию и осознанию, терпеливо объясняя, иногда почти не оставляя люфта для собственных домыслов. А что же Чехов?

Антон Павлович, вобрав в себя все лучшие традиции русской классической литературы, предлагает свой собственный подход, который так люб любому думающему читателю. Чеховский «маленький человек» – это «Человек в футляре», и он практически всегда у него «в футляре». Чехов, да простят меня за крамольную мысль, как хороший врач-профессионал достаёт его из этого футляра и производит «вскрытие». Он методично изучает героя, описывает симптоматику болезни, анамнез и так далее, но никогда не ставит окончательный диагноз. Антон Павлович просто предлагает сделать это читателю. И читатель, с удовольствием попадаясь на удочку, ставит «диагноз» или ничего не поняв, уходит, недоумевая и, как правило, больше не возвращается. Но для меня лично – это самое вкусное. Когда мне изложили факты и предлагают сделать вывод самостоятельно! Ничего не объясняя и ничего не доказывая.

Отличительная черта Чехова – он играет не с литературным персонажем, он играет с читателем, «проверяет его на вшивость», если можно так выразиться. Это не означает, что он беспристрастен к героям. Все они люди: жалкие, смешные, подлые или несчастные, но люди. Он чётко разделяет их на маленьких по положению и на маленьких в душе. Первых он жалеет и сочувствует им (Ванька Жуков, Иона из рассказа «Тоска», Иван из «Студента»), вторых – презирает или просто не любит (Ионыч или Беликов).  Нет, он явно имеет своё собственное о них мнение, но не озвучивает его в лоб. Он – исследователь душ человеческих, но прежде всего, ему интересен читатель и поставленный над ним эксперимент. Даже, если он не узнает о его результатах. И не важно, рассказ ли это о бесславной судьбе милейшего, но скучного и, в общем-то, никчёмного Владимира Семёновича Лядовского из рассказа «Хорошие люди», который искренне считал себя литератором.

«Это пишущий, которому очень шло, когда он говорил: «Нас немного!» или: «Что за жизнь без борьбы? Вперёд!», хотя он ни с кем никогда не боролся и никогда не шёл вперёд. Владимир Семёнович искренне веровал в свою программу, не знал никаких сомнений, и по-видимому, был очень доволен собой…»

И который взбеленился, когда его невзрачная во всех отношениях сестра, до этого благоговейно наблюдавшая, как он пишет, осмелилась спорить с ним, высказывать собственные суждения и подвергла сомнению нужность всего того, чем он так упоённо занимался. А в результате, он умер один, никому не нужный и был забыт вскорости, как будто бы его и не существовало, как тот «хлам», который он пытался вытащить на свет божий в качестве литературных шедевров.

Или очаровательная и горячо любимая мною пьеса шутка «Предложение» про незабвенные Воловьи лужки (практически Гоголевская по форме и содержанию). С явной аллюзией к грибоедовскому Фамусову и даже цитатой из уст главы семейства, который ещё и на городничего из «Ревизора» похож (думаю, что всё это не случайно) и мнительным женихом, у которого каждые пять минут «отказывало сердце» и «отнималась нога».

Или знаменитый «Вишнёвый сад», в котором все герои – неприятны, и неприятны по-своему. И только Фирс (маленький человек со своей, в общем-то, жалкой психологией служения хозяевам, но и искренней к ним любовью и заботой) – трогательный, настоящий и уходящий. Символ уходящей эпохи. Неслучайно Чехов заканчивает пьесу его мини-монологом, и эта финальная сцена душу раздирает и заставляет ещё больше с неприятностью относиться ко всем остальным персонажам.

«Про меня забыли... Ничего... я тут посижу... А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал... (Озабоченно вздыхает.) Я-то не поглядел... Молодо-зелено! (Бормочет что-то, чего понять нельзя.) Жизнь-то прошла, словно и не жил... (Ложится.) Я полежу... Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего... Эх ты... недотёпа!..»

Ну, и апофеоз эксперимента над читателем – маленький рассказ «Предложение», рассказ для девиц, как написано у Чехова, но в том-то и штука, что он НЕ для девиц. В крохотном произведении намеренно собраны все пошлые литературные шаблоны дамских романов и концовка, рассчитанная на умного читателя, который будет в восторге.

И везде Чехов констатирует, фиксирует, но окончательный диагноз – всегда за читателем. А ружьё, висящее на стене, в конце концов, стреляет в вас!

Чеховские Чтения

Эссе «Маленькие» люди и два «Предложения» от Чехова» в Чеховских Чтениях

Итоги Чеховских Чтений

Начинаем публикацию обзоров работ, выбранных модераторами в свои

"портфели".

Зимняя Стася 

Доброго времени суток. Представляю свою подборку в редакторский портфель, куда я постаралась собрать самые разные стихи, хотя очень люблю нарратив. Знаю, что многие считают лирику королевой поэзии, но считаю, что хороший нарратив писать сложнее. На мой взгляд, предложить читателю, историю, сюжет, малометражку с ударным окончанием, выводом, и при этом не свалиться в пафос, назидательность, но дать возможность поразмышлять – это большой труд. А ещё талант. Впрочем, это тема отдельного поста.

Но, «лирика», «нарратив» – это лишь инструментарий в руках автора. Хороший автор способен удачно выразить свою мысль в любой форме.

ЕЩЁ ОДНА ПОПЫТКА

Не ночь, не дождь и вовсе не аптека,

но город пуст.

И тишина.

Неторопливый Бог ваяет человека

в который раз.

Упорный!

А в раю — весна,

сирень, шмели, и где-то птица

поёт.

Красиво и светло.

Бог потирает поясницу

и, над костром подвесив котелок,

готовит ужин.

Человек из глины ждёт обжига и вдохновения души,

а Бог помешивает в кружке

и почему-то не спешит.

О чём-то думает Всевышний,

неторопливо ест и пьёт.

А глина цвета спелой вишни

молчит и терпеливо ждёт.

Тема, вроде бы, не нова. Творец создаёт человека по своему образу и подобию. Но как обыграна! С первых строк понятно, что это первое творение Всевышнего. Город ещё пуст. Закрываешь глаза и видишь мудрые, добрые, карие и немного уставшие глаза Творца. Почему карие? Потому что автор создал образ из мелочей и дал возможность читателю вообразить себя частью процесса созидания. Мое воображение рисует карие глаза. В этом стихотворении Творец один, но он не одинок. Вокруг звуки (пение птиц, например, шум морского прибоя), запахи и тёплый полуденный ветер. «Потирает поясницу», «помешивает в кружке» – те нюансы, которые создают атмосферу творческого процесса, спокойствия и умиротворенности. «И почему-то не спешит» – очевидно, думает, как в этот маленький кусочек глины вложить свою мудрость, любовь, отчаяние, надежду, страх, радость, жажду познания, боль. Все то, без чего жизнь невозможна. И читатель молчит. И терпеливо ждёт вдохновения души.

ГЛАЗА ВРАГА

Со звездой на фуражке, с крестом на груди,

Он себя убеждал, что страну впереди

Ожидает пора Добра.

А пока, по законам гражданской войны,

Надо тех, что грядущему веку вредны,

Уничтожить под крик «ура».

Что ж, такая эпоха сейчас на дворе –

Не получится спрятать «наган» в кобуре,

Не испачкать в крови ладонь.

Это время не терпит тропинок кривых.

Это путь по прямой – чтоб остаться в живых,

По живым открывай огонь.

«Вот у стенки в исподнем стоит человек.

Не копыта – ступни упираются в снег,

И на лбу не растут рога.

Но, забыв милосердие, просто поверь:

Человек – кровожадный, безжалостный зверь.

Это доблесть – убить врага!».

Так он думал, сжимая холодную сталь.

И нажал на курок, поминая Христа.

И запомнил последний миг –

Человек перед смертью взглянул в небеса,

И без страха и злобы смотрели глаза

В ускользающий светлый мир.

Добро и зло. Вера и беспощадность. После прочтения мурашки по спине. И вроде все правильно: «Человек – кровожадный, безжалостный зверь. Это доблесть – убить врага!». Ведь «испачкать в крови ладонь» – это святое, это как дать кровавую клятву Родине. Но в чем ошибся лирический герой? Почему рука с оружием дрожит? У него своя вера – в светлое будущее, своё добро – убить врага. Но откуда это ощущение липкого страха? Откуда взялось подлое сомнение в правильности поступка? Потому что в глазах врага нет страха. И злобы нет. Потому что враг не дрожит, а Христос все видит. И вот тут я поняла, что это я, читатель, смотрю на врага глазами убийцы. Автор бьет наотмашь этой правдой.

ПЕТЛЯ

Ещё не больно, но уже не страшно,

когда ты сядешь в самолёт бумажный.

Его запустит чья-нибудь рука.

Ни катапульты нет, ни парашюта...

Да, не смешная получилась шутка

на выходе, зато наверняка

развеселить до колик вышло Бога.

В мешке у Бога до хрена убогих...

И твой вопрос, и на него ответ

они давно с Нечистым перетёрли,

и мёртвая петля уже на горле

затянута... и выбит табурет.

Всегда тяжело менять жизнь. Особенно – если резко, полярно. Стих – не крик отчаяния. Стих – констатация факта. Стих – принятое твёрдое решение. Стих-горечь. Стих-крах. И это не несчастная любовь и разбитые мечты. За этим решением стоит жизнь и проигрыш. За этим решением стоит смерть. Хочется крикнуть: «Подожди! Мы что-нибудь придумаем!» Но выбит табурет. Можно долго рассуждать на тему самоубийства, но последней строкой автор ставит меня в тупик: а о самоубийстве ли стих? А стих о принятии неудобного и отчаянного решения. Стих-поворот.

ПУШКИНСКОЕ...

Твой узок глаз, моя калмычка,

Взгляд прост и ясен, без затей.

Стегать коня кнутом привычка

И мчать галопом средь степей

В монгольской прихоти твоей.

Но хоть глаза твои и узки,

Мир в них бескраен и широк,

Ты Oiseau bleu...(по-французски),

Летишь седло зажав меж ног.

Кумыс не дружит с самоваром,

В калмыцкий чай ты соль крошишь,

Не озабочена Сен-Маром,

И запределье не ценишь.

Твой ум не тяготит мечтанье,

Лишь буйный ветер в голове

Путь ищет по степи.. Ма dov’e?

Стихийно благ твоих собранье…

Глаз отвести я полчаса,

Не мог, пока мне запрягали

Коня...И мысли занимали

Раскосых глаз твоих краса

И степь. Она пленяла то же:

Хмелел, вдыхая всей душой

Я запах...И стелилось ложе

Травой ковыльной, кочевой...

Oiseau bleu...голубая птица

Есть у меня друг Джангар. Калмык, буддист-шаманист и по какому-то загадочному стечению обстоятельств (а у этих калмыков все загадочное), капитан полиции. Человек, любящий Калмыкию до боли в сердце. Я читала стих и думала: «Интересно, а чтобы Джан сказал?» Но дочитав до слов «но хоть глаза твои и узки, Мир в них бескраен и широк» поняла, что вот она вся суть этой любви к Калмыкии. Автор в таком вот пушкинском стиле нашёл нужные слова, чтобы передать эту любовь. Без пафоса и без фальшивой восторженности. Просто и со вкусом калмыцкого соленого чая. Сейчас не в моде пушкинская лирика. Но этот стих, с такой вот этнической окраской, дарит читателю возможность увидеть эту степь и вспомнить о том, что Пушкин прекрасен.

СПИНУ ГОРБИТ ФОНАРЬ...

Спину горбит фонарь, утомленный ночью,

я на связи ещё, но уже непрочной.

Паутина дрожит на оконной раме,

я ещё не убит, но серьёзно ранен.

Наползает рассвет заржавевшей сталью,

я не в ближнем миру, но ещё не в дальнем.

Злые звёзды бегут от зари гурьбою,

я дышу тяжело, но уже без боли.

Старый клён не стучит ни в стекло, ни в душу,

я ещё не герой, но уже не трушу...

Мужская лирика. Честная, сильная и откровенная. Из тех стихов, что хочется учить наизусть. Которые оставляют след и которых всегда мало. Стих о том самом пресловутом последнем часе ночи. Когда тени становятся длиннее, а время не просто останавливается, но идёт вспять. «Злые звёзды бегут от зари гурьбою». Помните Ремарка? Когда «тайный поток жизни становится слабее и почти угасает именно в этот последний час ночи». Когда человек готов к смерти, но хочет жить и цепляется за жизнь глазами – «паутина дрожит на оконной раме». Стих о неизбежном принятии смерти.

ЛАДУШКИ

Не спрашивай моего имени, не оглядывайся — мы здесь одни.

В душной, не нашей комнате не до знакомств, болтовни.

Вспомнишь жену свою — ладушки, мне всё равно!

Помяни чёрта ли, Бога ли, но возвращайся молчать.

Мне наплевать на последствия, на текущее... Кажется, на себя.

Кажется — жаль, что не крестится. Жаль, что проложенная колея

станет путём единственным — ладушки. С̶у̶щ̶н̶о̶с̶т̶и Лирики пущей для:

Где перебесимся? — Стол, подоконник, кровать...

Ты здесь истерика — веточка выбраться, выбежать, пересечь

будни, застрявшие костью чуть выше моих обнажённых плеч,

Страх, отодвинутый в сторону — всё ещё пялится: - Сжечь, суку, сжечь!

Если про боль — то бессмысленно. Ave, вино!

Дверь этой комнаты крепкая — выдержит, вытерпит, не подведёт.

Выйдем во вне — там откроется с чистой удачей нечистый счёт.

Вытри помаду, оттенок не твой... Нас двоих не залечит йод.

Ты как? — Не знаю! А мне каждый раз всё равно.

Измена. И вроде писано-переписано о ней. Но чаще это про муки душевные и страдания горькие. Мало кто может передать чувства лирических героев без нытья. И это ценно. Изменяют оба, но больно всегда одному. Она упрекает и надеется на чудо. Она ждёт этих встреч и считает дни – «будни, застрявшие костью чуть выше моих обнажённых плеч». Она слышит шепот осуждения за спиной «Сжечь, суку, сжечь!» и напивается по вечерам одна. Она каждый раз дает себе обещание, что это в последний раз. Вот выйдут они из этой комнаты, и все начнётся с нуля. Но Он молчит, потому что устал и безразличен. Ему давно это все надоело: ее вечные истерики и молчание жены. И эта помада ему надоела. Буря эмоций главной героини, переданная в коротком стихе, заставляет переживать эту горечь с ней вместе. Тот самый случай, когда в памяти остаются эмоции, тревога и грусть. Не рекомендую читать перед сном)

ПЫЛИНКИ

Как же с лёгкостью я забываю про все свои пла́чи.

То хватаю штанину, он для меня значит.

То как-то само собой выдыхаю.

То и вовсе узду закусила, несёт, ветер в харю.

Взбесившаяся кобыла.

Ни страха, ни боли. Сотни раз уже было.

И тысячи будет.

Бог усыпляет меня. Дьявол будит.

Чмокает в шею. Завтрак готовит.

А мне так наплевать… на эспрессо, на covid,

На брехливость готовящихся революций:

Завтра – время проснуться

В ещё большем, чем нынешнее, мягком месте.

Дьявол шторы снимает, комнаты крестит –

Мира этому дому.

Я опять поддаюсь. Я овца. Я ведома.

Я опять забываю про все свои пла́чи.

Надоело быть мыслящей, слышащей, зрячей.

Надоело быть. Надоело бы. Если б не он.

И мне так параллельно на смену времён…

Губы с шеи, на плечи, к запястьям – ломает мне руки.

Бог родил. Дьявол губит. Кодирует. (выродок сукин!)

Рассыпаюсь. В пылинки. Не помню про пла́чи.

И мне так безразлично… Мне так всё иначе…

_ _ _

Новый день возрождающей гибелью начат.

Стих читается на одном дыхании. Я знаю много людей, которые живут в мире с собой и со всем, что их окружает. И я знаю, что многие желают хотя бы раз испытать то, о чем пишет автор. Стих-качели. Это и ярость, злость на себя и собственную слабость, и нежность, и нежелание что-либо менять. «Новый день возрождающей гибелью начат» – утро начинает набирать такую скорость, что вечером душа рассыпается в пылинки. Это забег на дистанцию длиной в жизнь. Ощущение жизни, которое не радует, но остановиться невозможно, потому что остановка – смерть. Автор описал не только жизнь и ощущение от неё одного человека, а принцип жизни галактик. В маленьком творении автора представлена главная загадка мира, который поведал человечеству еще Гермес Трисмегист, записав ее на изумрудной скрижали: «Вот истина, совершенная истина и ничего кроме истины. То, что вверху, подобно тому, что внизу. То, что внизу, подобно тому, что вверху. Одного этого знания уже достаточно, чтобы творить чудеса». Мы, созданные Творцом и понукаемые лукавым, рассыпаемся в пылинки, чтобы каждое утро начинать все сначала, «забывая о своих пла́чах».

КАРТЫ

Я на задворках бытия

Ищу рассыпанные карты.

А, может, это и не я

К последнему готовлюсь старту.

Шестёрку крою я тузом,

А надо бы совсем иначе.

И, как обычно, напролом

Моя лошадка резво скачет.

Но, спотыкается уже:

Ведь годы, да, берут за плечи,

И на последнем рубеже

Нас безуспешно доктор лечит.

Но всё так хочется вперёд,

Ещё вперёд. А как иначе?

Всё жду, а вдруг мне повезёт,

Безумно радуясь удаче.

Фортуна - штучка та ещё,

Увы, ко мне не благосклонна,

Да ладно, выровнять бы счёт,

Найти площадку для разгона.

Туда, к холодным небесам

Проложена давно дорога.

А карты оставляю вам

У деревянного порога.

Женская лирика. Только женщине удавалось так просто, нежно и не надрывно рассказать о приближающейся старости. Да и о старости ли? «Ещё вперёд. А как иначе?» – здесь мне видится лирическая героиня вне возраста. Вот бывают такие женщины. Они рождаются, как будто загораются, и всю жизнь горят. Как Мишель Лами или Моника Белуччи. Они всегда стильные и целеустремленные. Они не колют ботекс, потому что любят себя в любом возрасте. Они во всем и всегда ищут «площадку для разгона». Они прекрасно осведомлены о том, что жизнь чаще заканчивается болезнями и смертью, но им хочется гореть и жить. Если вдруг на вас нападет хандра, то перечитайте этот стих.

В ГРАНИЦАХ ЛИЧНОГО ПРОСТРАНСТВА

В границах личного пространства
Часы не ходят, а бегут.
Для ощущенья постоянства
Хватает нескольких минут.
Они ценней всех денег мира,
Важнее тысяч мелочей
И превращается квартира
В волшебный замок «Дю Солей».
Неровным слоем лягут тени
На штор зеленое сукно,
Запрыгнет кошка на колени,
И будет щуриться в окно.
А на столе горели свечи,
Плясал их отблеск на стене.
Глядел холодный, зимний вечер
На свет в рубиновом вине.

Есть стихи без философских наворотов, но необычайно глубокие и волшебные. Это именно тот случай. Автор делится с читателем частичкой своего внутреннего восприятия жизни. Автор не ощущает одиночества, оставшись один на один с собой. Автор любит своё одиночество. Для него одиночество «ценней всех денег мира». И тут есть такой маленький, но очень аутентичный нюанс – «запрыгнет кошка на колени». Кошка – проводник в мир фантазий, волшебства, таинства и спокойствия. Я всегда отделяю автора от его лирического героя, но тут не смогла, как ни старалась. Тут именно стих об авторе и его силе. «Умному человеку не бывает скучно – ему всегда найдется о чем подумать» Борис Акунин.


СОНЕТ

Ни страх, ни боль меня не остановят,
Зачем бояться языков кликуш?
Стеснительность не принесёт покоя
И вызовет разлуку близких душ.
Начнется безуспешная погоня
За будущим. Не трогай, не нарушь -
Столь глупы откровения порою,
Что не приводят ближе к слову - муж.
Не спрятаться от знака Водолея -
В слезах укрыта нужная стезя.
Люблю, страдаю, до конца не веря.
Но чувства появляются незря.
Так почему, в который раз бледнея,
Я говорю холодное - нельзя?

А не взяться ли нам за Франческо нашего Петрарку? Вот вам классический сонет. И вроде бы все просто. Но перед нами не совсем обычный сонет. Точнее, не совсем привычная для такого рода сонетов лирическая героиня. Автор достаточно ярко обрисовал ее образ. И перед нами не страдалица по несчастной любви или окрылённая чувствами голубица, а молодая, хитрая, даже порою циничная особа - «столь глупы откровения порою, Что не приводят ближе к слову - муж». Девушка, что называется, загорелась влюбленностью и целью.
И вот под личиной классического итальянского сонета замаскировалась современная тонкая ирония над охотницами за золотыми тельцами.

Полностью прочесть работы и проголосовать за них можно здесь:
Редакторский портфель

 
Хороших нам стихов!

№2 («Ной»)

Предыдущие выпуски: №1

Гость рубрики — Виктория Беркович

Ведущий — Илья Рейм

Вопрос того, насколько стихи должны быть понятны каждому их читателю и насколько автор имеет право использовать заведомо трудносчитываемые ходы и образы — вопрос в поэзии вечный. И в ответах на него — и у авторов, и у читателей — традиционно сражаются две крайности. Одна заключается во фразе «Поэт пишет для народа, он обязан быть понятным народу, Пушкин понятен, Есенин понятен, какого лешего надо писать сложно?» Другая: «Я пишу так, как вижу, остальное — проблемы читателя!» Первая недалека от «читатель всегда прав». Вторая может довести нас до хлебниковского:

Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй — пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.

Когда-то в детстве (лет в десять или одиннадцать) мне прочитали это стихотворение и спросили, что оно может значить. Я подумал, что кого-то ведут на цепи («гзи-гзи-гзэо» — это, соответственно, звук волочащейся цепи). Оказалось, никого не ведут. Просто у Хлебникова была выраженная синестезия (кто не интересовался, это любопытное явление, отнюдь не редкое, бывает у многих — переплетение различных ощущений, случается, что звуки вызывают цветовые ассоциации, случается и другое, например, у меня к звучанию слова примешиваются тактильно-вкусовые ощущения), причём у него фонемы были окрашены в цвета. Звук [б], в частности, ассоциировался с красным, то есть загадочное «бобэоби» — всего лишь выражение красного цвета губ, далее в том же духе.

Имел ли поэт право так написать? Иметь-то имел, конечно. Другой вопрос, что вряд ли такое стихотворение может стать чем-то помимо любопытного курьёза, поскольку шансов на понимание читателем около нуля: сами понимаете, синестезия — это всегда чисто индивидуальные ассоциации, и даже у тех людей, у которых она есть в той же форме (в данном случае фонемы окрашены в цвета) вероятность совпадения конкретного цветового кода невелика, в итоге ценность текста для постороннего читателя очень сомнительна. Конечно, наличие такого текста в записной книжке у поэта нормально. Сделать же это стихотворение интересным для читателя может только любопытство к личности и творчеству необычного автора, но самостоятельной ценности оно, скорее всего, не имеет вообще. Как и любой «Чёрный квадрат» (который я, признаться, отказываюсь считать картиной), это голая декларация, приобретающая какой-то смысл только в контексте других работ автора и его творческих принципов.

Другая крайность — требование бесспорной понятности для каждого (или почти каждого) читателя от каждого образа в стихотворении, причём понятности без какого-либо обдумывания, без какой-либо даже возможности непонимания. К сожалению, образы, настолько бесспорные, что их в принципе нельзя прочитать превратно, обычно довольно банальны, и за две сотни лет эволюции современной нам русской поэтической традиции во многом выработаны (я сознательно не считаю XVIII век и беру за начальную точку Пушкина, т.к. именно он для нас — хронологически первый из крупнейших поэтов, почти все стихи которого общедоступны, поэтика же более ранних эпох куда дальше от нас). Это не значит, конечно, что сейчас есть место только для нетривиальных образов. Это значит, что пребывать полностью в рамках однозначно читаемого уже нельзя. Да и попытка ограничиться бесспорным и предсказуемым всегда останавливает развитие.

Вывод прост: во всём нужна некая разумная середина. Вряд ли кому-то, кроме самого автора, ценны стихи, написанные так, что никто больше не поймёт. Но и мучительно проверять каждый образ на предмет «а не окажется ли этот образ не до конца понятным кому-либо?», устраняя всё спорное — идея не лучшая: полностью идти на поводу у читателя, скорее всего, не стоит.

Лично мой подход при чтении стихов примерно таков: если в целом стихотворение считывается, успешно воспринимается иррационально и по преимуществу прочитывается умом, но отдельные образы, не нарушая целостного иррационального восприятия, кажутся не очень совпадающими по используемым внутренним кодам с моими представлениями — я даже не буду, скорее всего, сильно заострять своё внимание на таких точечных несовпадениях. Если несовпадений много, они уже могут мешать. В любом случае «игра в Прокруста» — попытка подогнать всё в читаемом стихотворении под себя — не очень продуктивна.

Вообще, конечно, то, что вкладывает автор, никогда нельзя прочесть полностью. Как бы понятно ни был написан текст, сама природа стихов не позволяет рассчитывать на точную передачу всего, что есть в голове у автора. Чаще всего передаётся некая суть, квинтэссенция переживаний, породивших стихотворение. Для лирики, особенно короткой, нередко характерно существенно меньшее внимание к внешним деталям (во всяком случае, набор изображаемых деталей — не исчерпывающий, выхвачено обычно лишь показавшее автору важнейшим) и конкретным мыслям по сравнению с непосредственной передачей состояния, заключающего ту самую квинтэссенцию переживаний. Кстати, поэтому, как правило, чем короче лирика, тем менее однозначно её толкование. Японские хокку, из которых нередко можно узнать, что в старый пруд прыгнула лягушка, за чем последовал всплеск воды — пожалуй, типичный пример, часто почти нечитаемый для представителя нашей культуры: это вовсе не про лягушку, это про внутренние состояния автора на материале микроистории с прыжком лягушки в воду. Из-за всего вышесказанного авторский комментарий к лирике может быть существенно длиннее самой лирики. Впрочем, цель такого комментария — рассказать об авторском видении текста, но не предписать читателю, как надо этот текст читать.

Другими словами, однозначного ответа на то, насколько должен автор ориентироваться на читателя, по всей видимости, нет. Крайности, бесспорно, ответами не являются, а поиск середины, как и везде, является не самой простой задачей, и на этом пути каждому из нас можно лишь пожелать удачи.

Виктория Беркович, «Ной строит ковчег»

Вызрел ли день новым светом, вечным ли смыслом,
небо ведром прохудившимся низко зависло,
город плывёт в мареве недозимы.
Мы — глупые рыбы, рыбы — не-мы…
Ныне. Вовеки. Присно.

Кто я такой? — не лучшая реплика Ноя —
строю ковчег, понимая, строить не стоит.
Разве кого-то можно спасти вопреки?
Всякая рыба ищет свой путь до реки
прежде, чем стать перегноем.

Ну, а пока божьи непарные твари
в баре сидят до утра\ щи дома варят
Им недосуг верить в какой-то потоп —
кто усомнится в крепости ноющих строп…
стоп, или рук, или век?

Бог из кармана ссыпает невидимый снег.
На повороте зимы наступает предел.
Ною плевать на усмешки беспечных людей.

Ной строит ковчег

В целом стихотворение достаточно понятное, хотя и насыщено образами, да и «культурными кодами» в виде, например, едва скрытой цитаты «Мы — не рабы, рабы — не мы».

Есть Ной, который действует, исходя из некой логики, отличной от логики «беспечных людей», хотя, видимо, и его собственный ум сомневается. Дальше возможно довольно много философских толкований, и мне трудно сказать, что именно находится на первом плане для автора, но читателю не возбраняется выбрать и увидеть своё.

У меня, пожалуй, присутствует некоторое внутреннее несогласие с небом, которое «ведром… низко зависло» — с «зависанием», слово не кажется убедительным. Затруднения с расшифровкой образов есть в конструкции про стропы-стопы-руки-веки и ссыпании невидимого снега, однако обе эти конструкции никакого несогласия уже не вызывают.

Но послушаем автора, это интереснее.

В общем-то, начиная с названия, автором обозначается действие, которое сопровождает все размышления автора (читай ЛГ) происходящие по ходу этого действия. А дальше… дальше идёт описание места действия, фон, на котором это действие происходит. И хотя оно прямо не называется, это вполне себе конкретное место. И каждый, кто знаком с автором и знает, откуда он, это место узнает, а тот, кто не знаком, просто воспримет его, как вполне подходящее. Потому что оно на самом деле – подходящее, и поэтому совершенно не важно, обозначено ли оно конкретным именем или нет. Просто автору было удобно поместить героя именно в это пространство и на этот фон, так как он ему хорошо знаком, и автор может описать его достоверно. А дальше уже начинается экзистенциальное. Дело в том, что автор любит Сартра. Автор знает, что очень многие не любят Сартра. Более того, автор понимает, почему. Но для него философия Сартра и вообще экзистенциальная философия мила тем, что это такой, хоть и сомнительный, но всё же аусвайс на «выдать бунтаря». Свобода, ограниченная необходимостью обязательно сделать выбор. То есть нельзя не сделать выбор, но ты свободен в том, какой выбор сделать в предлагаемых обстоятельствах. И это всегда выбор из плохого и плохого. Разница только в величине последствий и в цене, которую придётся заплатить. И даже, ничего не выбирая, ты всё равно делаешь этот выбор, просто это самый плохой выбор. И тут это есть тоже. ЛГ понимает, что всё тщетно, но из «сделать хоть что-то» и «не делать ничего» выбирает делать, достаточно ясно осознавая, что результат будет примерно один и тот же. Но для него важен сам факт собственного несмирения перед неизбежным, потому что в этом есть смысл его персонального существования. Иначе зачем? Вообще в строке про рыб дан ясный намёк на противопоставление философии экзистенциальной философии стоиков, обыгранный в этом «рыбы не-мы», в котором и «рыбы немы» и «рыбы – не мы», а ещё чисто фонетически созвучно аллюзии на «мы – не рабы, рабы – не мы». И вообще в этих рыбах много чего заложено. Во-первых, место действия, город на месте которого когда-то плескалось море и плавали рыбы, которые до сих пор водятся в этих местах. Во-вторых климат. В котором жители – ощущают себя если не рыбами, то амфибиями точно. Ну и, наконец, рыба – символ христианства, а значит, смирения. Но ЛГ не хочет этого смирения, бежит от него. Хотя и понимает, что большинство уже смирилось со всем. Автору много пеняли на эту строку: «всякая рыба ищет свой путь до реки…». Как так может быть, если рыба априори уже в реке? Это сухопутная рыба? И т.д. Но в том-то и дело, что это ведь не про рыб, а про нас. Все мы – рыбки в садке у Бога.

Было и про «невидимый снег из кармана». Как снег может быть невидимым? Может. И дождь может быть невидимым. Принадлежность к фону, знакомому автору и незнакомому кому-то другому. Однако, не это важно. Автор понимает, что для него образ зримый, но зримый он не для каждого. Он использовал знакомый ему образ для обозначения метафорически того, что знают все. Что сыпал Бог на землю? Манну небесную. Для тех, кто был с ним. А тот, кто его не принимает, её не может увидеть, потому что для него Бога нет. Всё просто.

Самые большие споры вызвали «стропы». Даже не стопы и руки, а именно стропы. Хотя, для автора это странно, ибо это весьма простая метафора. «Стропы» – образ всего того, что держит. В данном случае, того, что держит Землю. Именно Землю, а не ковчег, как некоторые решили. Хотя, и тут можно было бы поспорить, ведь «ковчег» – всего лишь образ того, на чём можно спастись, будь то дирижабль или космический корабль. Почему бы и не без строп. Но об этом чуть ниже и подробнее, поскольку именно это место в тексте вызвало самое большое количество вопросов.

«кто усомнится в крепости ноющих строп… -- ноющие хорошо, а вот стропы, кажется, случайное слово, потому что ковчег не самолёт ведь».

Но в том-то и дело, что стропы здесь не к ковчегу, а к Земле, а она, как известно, тот ещё самолёт. Из текста, совсем не следует, что стропы относятся не к Земле, а к ковчегу.

Ну, а пока божьи непарные твари

в баре сидят до утра\ щи дома варят

Им недосуг верить в какой-то потоп –

кто усомнится в крепости ноющих строп…

Твари сидят не в ковчеге, а живут на Земле и не верят в потоп, который на неё придёт. Для них всё нормально и надёжно. Зачем им сомневаться в надёжности чего бы то ни было, относящегося к ковчегу, если сама необходимость постройки оного для них не очевидна? Другое дело, про следующий за стропами ряд. Он... не то, чтобы неудачен... скорее не очевиден для читателя, а это, как автор уже успел убедиться - всегда минус. Герметичный образ, построенный на одному только автору ведомой ассоциации, может попасть в цель, а может и мимо сигануть.

Попробую объяснить/показать. Тут вообще... такой ряд картинок/кадров что ли. Знаете, есть такие мультфильмы рисованными контурами, где один образ как бы вырастает из другого. У Саакянца это классно реализовано, к примеру. Вот отъезжает камера и... шарик земной, который и есть этот не дирижабль, но воздушный шар со стропами, а потом он превращается в полосатый арбуз, который висит в авоське (помните такие сетки были в советское время) и ручки от авоськи - тоже стропы, за которые он привязан к небу. И вот он болтается под этим небом от ветра и шторма, стропы скрипят и стонут, но они скрипят так уже тысячи лет и столько же ещё проскрипят, и никто уже не обращает на это внимания, потому что каждый уверен в том, что то, что было всегда - будет всегда. А потом он превращается в круглый камень, который маленький Сизиф катит в гору, отсюда стопы и руки, а потом наезжает камера на этот камень, и он становится глазным яблоком - отсюда веки, которые потом превращаются в лодку с парусом на ней, несущую это яблоко... Автор просто перед тем, как написать стих, "посмотрел" про него видео... некоторым образом.

Мне кажется, что непонимание со «стропами» возникает ещё и потому, что многие видят это слово в очень узком его значении, исключительно как «парашютные стропы», а некоторые вообще имеют смутное понятие о том, что это, и у ни возникают совершенно иные ассоциации, к примеру со «стропилами».

Про Сизифа. Для автора в данном контексте и в контексте его личного Ноя вполне закономерно его превращение в Сизифа, потому что и Сизиф, и авторский Ной понимают всю тщетность и бессмысленность своего труда, но упрямо продолжают катить/строить. Хотя разница всё же есть. Для Сизифа – это был не его выбор.

А в итоге, концовка, вновь обозначающая действие, закольцовывает его и опять же приводит к аналогии с Сизифом. Бесконечно по кругу, снова и снова, вопреки всему.

Ну, и напоследок, немного о механизмах считывания. Я писала об этом целую статью в дневнике, и родилась она из диалога с Ирой Чудновой. Да, конечно, воспринимаем прочитанное всегда через себя. А автор всегда пишет о своём. И если это не стихотворение без какой-либо персональной внутренней философии, апеллирующей исключительно к личным маркерам автора, то это – лотерея. Кому-то заходит сразу, потому что коррелирует с его внутренним мировосприятием. Кому-то заходит, потому что автор (а я всегда) оставляет некие свободные точки в пространстве текста для читателя, куда тот встраивает свои маркеры и считывает уже своё. А кому-то не заходит вообще в силу того, что авторское не совпало, пазы не подошли по размеру... или не там расположены были. Мне кажется, что именно так это работает. Более того, мне кажется, что именно так это и ДОЛЖНО работать. Спасибо за прочтение.

Вот такой вот авторский разбор. Происхождение некоторых образов кажется мне довольно непростым (особенно в части картинок из мультфильмов) — честно говоря, я ничего подобного не предполагал, да и не мог, наверное. Но к чему это всё идёт? А идёт к тому, что всё-таки читателю не нужно понять в стихотворении всё. И уж точно невозможно понять всё, что вкладывал автор. Часть образов прекрасно работает и без осознания читающим их происхождения, просто как объект целостного восприятия, хотя достичь их логического понимания не удаётся. И это не является проблемой, но, конечно, если в стихотворении непонятным будет буквально всё, видимо, это не скажется хорошо на читательском восприятии.

Если подвести итог, всё это к тому, что, хотя понимать строение и суть образов может быть интересно, иногда это не так уж обязательно. И уж стремиться распилить каждый образ и непременно найти то, что у него внутри, ставя автору в претензию любую неудачу такого анализа, на мой взгляд, обычно неконструктивно. Анализ — хорошо, важно, нужно, я его даже люблю. Но не одним анализом жива поэзия, всё-таки её суть скрыта в чём-то совсем другом, а анализ — лишь приятное дополнение, во всяком случае, мне видится так.

И несколько вопросов о творческом процессе.

Первый вопрос, видимо, будет в этой рубрике традиционным. Ты достаточно детально описываешь «расшифровку» стихотворения. А в какой момент ты сама её осознаёшь — до написания, в процессе, после? Насколько рационален твой процесс письма и в какой степени ты сама открываешь для себя стихотворение уже впоследствии?

Ну, обычно в процессе. Такие вещи, как эта, зачастую приходят сами. То есть существует n-ное количество стихов (достаточно большая их часть) которые записываются почти без правки, вот как есть. Есть такие, которые собираются, как пазл. Сначала приходят две последние строчки, потом надстраивается всё остальное. Или, наоборот, рождается один катрен, который будет где-то в тексте, а всё остальное строится вокруг. Но строится быстро. В процессе приходят те или иные образы, которые «Ах, вот оно!», и они не вызывают у меня сомнения, потому что я точно понимаю, что имеется в виду и почему. Некоторые вещи вызывают отторжение у людей, которым я показываю написанное первым, но, если точно уверена в том, что написано, и мне это нравится – только через мой труп изменить это. Некоторые вещи обретают второе дно уже после написания. И я радуюсь, что вот, тут ещё и это. Такое бывает нечасто, но случается. Иногда пишу, а у меня крутится видеоряд в голове, как в случае с Ноем. Но больше всего ценно для меня то, что записалось сходу на одном дыхании. Это кайф.

Как приходит идея стихотворения, как задумываются образы?

О, это – самое сложное и самое долгое. Особенно конкурсное. Могу несколько дней ходить и думать над темой, а в башке полная пустота. А потом вдруг раз и сверкнёт идея. Но это ещё полдела.  Ещё пару дней могу катать её в голове так и этак, пока она не встроится туда окончательно. А потом сесть и написать за полчаса. Иногда минут за пятнадцать.)) А образы, в основном приходят сами, но они же не берутся из ничего. Культурный код срабатывает. Определённый фон, в котором живу. Вот, кстати, к вопросу о прохудившемся ведре. Сразу и расшифрую. Для меня это было изначально понятным. Потому не стала этого делать в разборе. Ведь кроме тебя, так никто и спросил. Видимо, у большинства тоже встроилось. Это чисто питерское. Низко зависло – это про небо Питера. Мы настолько к этому привыкли, что это стало общим местом всех питерских поэтов, мне кажется.  Люблю этот образ и часто обыгрываю. На руках, и на плечах у многих было, а у меня на голове вместо шапки было, сомбреро было тоже. И крышкой от банки даже. А тут низко зависшее ведро, ну, потому что цинковое. У нас небо цинкового цвета, когда облачно. И плотное. Ощущаешь себя не под колпаком, а под потолком, в конце концов. Почему, тогда уж, не ведро? Про прохудившееся вряд ли есть необходимость объяснять, но… У нас дождь, это то, чем мы дышим, и он разный. Но практически никогда не льёт как из ведра. А вот, как из прохудившегося ведра – это даже не как он идёт, а какое ощущение от этого ты получаешь.)))

Моё замечание про ведро, кстати, было чуть о другом. Сам образ прочитался легко, я же тоже из Питера, даже именно цинковое ведро в голове нарисовалось. Но слово «зависло» вызывает посторонние ассоциации и лично мне кажется немного неаккуратным.

Что бы тебе хотелось написать, что ещё тобою не написано?

Сложный вопрос. Хотя есть у меня давний замысел. Очень хочу написать цикл «Свои» об истории своей семьи. Пока в нём четыре стиха, и надо ещё где-то шесть. Это сложно для меня. Потому что больно. И потому что нарративный сюжет. А я практически не пишу нарратив. Не моё. Мне бы порассуждать, порефлексировать, выдать реплику, мнение, позицию, в конце концов. А ещё хотелось бы всё-таки попробовать написать настоящий верлибр. Но пока боюсь даже подступаться к этому. Видимо, надо к этому сознательно прийти внутренне, мозгами. Пока не готова.

В какой степени ты пытаешься быть понятной читателю, когда пишешь стихи?

Да, честно говоря, особо не задумываюсь об этом.  Обожаю интертекст. У меня всегда много разных аллюзий. И где-то краем сознания я  понимаю, что не все поймут, потому что не все знают, но… ничего не могу с собой поделать. Ужасно злюсь, когда не считывают, но то, что считают все, это про Таню и про Мастера с Маргаритой. Скучно. И не хочу себя этим ограничивать. Категорически.

Кто из поэтов, по твоему мнению, оказал на тебя наибольшее влияние?

Наверное, прежде всего, любимые. Это Маяковский, Саша Чёрный, Мандельштам. Ну, Блок и Пастернак ещё оказали, наверное. И немного Рембо.) А, да, и Кабачкова.))

Задавайте в комментариях вопросы. По возможности будем пытаться ответить.

Уважаемые авторы!

С сегодняшнего дня:

- у организаторов появилась возможность делать конкурсы по лигам;

- засчитываются только голоса тех, кто проголосовал как минимум за 50% работ в конкурсе.

Автор рубрики: Иванна Дунец

17 мая 2020 

Таисия Туманова

«Ревность и великодушие»

|эссе| 

Предубеждения, штампы и навязанная экраном образность — всё это разбивается проникновением в сюжет — в то, что послужило истоком, ab ovo художественного замысла. Зал Левитана в Третьяковской галерее, Мелихово, значительно позже Плёс на Волге — мой маршрут открытий человеческих судеб, тесно связанных с литературными героями А. П. Чехова.

Рациональный практик, остряк и затейник Антон Чехов в студенческие годы сдружился с Исааком Левитаном — талантливым начинающим художником, склонным к меланхолии. Всю жизнь на контрастах характеров происходило взаимное перетекание эмоций, интересов, событий. Как могло случиться, что в зрелые годы, после стольких лет теснейшей дружбы, между ними едва не состоялась дуэль? Причиной долгой размолвки явилась женщина, знакомая всей московской богеме. Софья Петровна Кувшинникова — способная художница и пианистка, в доме которой Чехов и сам часто бывал гостем. Именно Софью Петровну и увидел читатель в образе главной героини рассказа «Попрыгунья», напечатанном в журнале «Север» в ноябре 1891 года.

В гротескно-легкомысленной Ольге Ивановне Дымовой угадываются черты возлюбленной Исаака Левитана. Героиня на двадцать лет моложе прототипа, в котором, на самом деле, было много больше интересных и положительных качеств. Чехов отметил некоторые из них: «Она пела, играла на рояли, писала красками, лепила, участвовала в любительских спектаклях, но всё это не как-нибудь, а с талантом; делала ли она фонарики для иллюминации, рядилась ли, завязывала ли кому галстук — всё у нее выходило необыкновенно художественно, грациозно и мило». В остальном же автор холодно и жёстко обозначил то, что присуще светской кокетке — поверхностной и увлекающейся: «Всякое новое знакомство было для неё сущим праздником. Она боготворила знаменитых людей, гордилась ими и каждую ночь видела их во сне. Она жаждала их и никак не могла утолить своей жажды. Старые уходили и забывались, приходили на смену им новые, но и к этим она скоро привыкала или разочаровывалась в них и начинала жадно искать новых и новых великих людей, находила и опять искала».

Антитезой легкомысленной героине, человеком почтенным и уважаемым, Чехов представил доктора — Осипа Степаныча Дымова. Здесь и профессиональная солидарность сказалась, и желание выразить сочувствие «Великому человеку» (так изначально автор хотел назвать рассказ), которому не повезло с супругой. Важнее своего «пустяшного» писательства Чехов считал работу земского врача — более значимое для общества дело. Великодушный и щедрый доктор Осип Степаныч противопоставлен тщеславному и непостоянному в своих чувствах художнику Рябовскому, в облике которого внешне нет никакого сходства с Левитаном, но в характере и поведении героя проявляется натура друга. В конце рассказа Чехов выносит свой приговор главной героине, как небесную кару за совершённый проступок: умирает от заражения при лечении больного муж Попрыгуньи. Сама она только после смерти Осипа Степаныча осознаёт, насколько была несправедлива к этому замечательному, воистину великому человеку. Ольга Ивановна рыдает и кается, пытаясь выпросить прощения, внимая холодному совету позвать чужих людей для омовения покойного.

На самом деле брак Софьи Кувшинниковой был неравным ни по возрасту, ни по жизненным интересам. Муж значительно старше, не разделявший её увлечений, был спокойным и домашним человеком. Он действительно сам угощал гостей художественного салона супруги, как и герой рассказа Осип Дымов. Служил Дмитрий Кувшинников простым полицейским врачом, никаких званий, равно и выдающихся успехов, в отличие от героя рассказа, у него не было. Левитан же привлёк внимание Софьи Петровны и как яркий, интересный человек, и как талантливый художник, друг и наставник.

Небольшой домик в Плёсе, который художники снимали на летние сезоны, и сегодня хранит особенную творческую атмосферу. Там, где видны берега Волги, в большой светлой комнате с мольбертами и этюдниками жили художники. В скромной, но уютной комнатке рядом — пианино, стол и кровать музы и друга, дарившей вдохновение и покой. Левитан обожал музыку, а Софья Петровна прекрасно играла на фортепиано.

«Я никогда ещё не любил так природу, — писал Левитан Чехову, — никогда ещё так сильно не чувствовал это божественное нечто, разлитое во всём... Оно не поддаётся разуму, анализу, а постигается любовью…»

Пожалуй, самые вдохновенные залитые солнцем пейзажи были созданы Исааком Левитаном в этой любви и взаимном горении в искусстве. Не пустой и легкомысленной, не бездарной «попрыгуньей» была и сама Софья Петровна: её работы (натюрморты и пейзажи) неоднократно участвовали в выставках передвижников, а одну из картин приобрёл П. М. Третьяков для своей художественной галереи. Умная, образованная и заботливая, Софья Кувшинникова была преданной музой художника: она и опекала его, и умела вдохновить. «Это было самое счастливое время в жизни Левитана. Он любит и любим, окружен заботой. Чувствует поддержку в творческих начинаниях», — отмечал искусствовед Н. М. Яновский-Максимов.

Публикация «маленького чувствительного романа для семейного чтения» в журнале стоила Антону Павловичу нескольких лет размолвки с другом. Левитан решительно предлагал стреляться, а в дом Кувшинниковых Чехов никогда больше приглашён не был. Сложно объяснить, для чего острое перо Антона Павловича так безжалостно ранило друга? Трезвый ли рационализм автора в творческом поиске интересных сюжетов, преподносимых жизнью, был причиной? Возможно, Чехов, испытывая глубокую привязанность, ревновал Левитана к той, что отнимала внимание и время, надолго уезжая с художником на этюды? Можно представить, будто бы радеющий за нравственность в супружеских отношениях Антон Павлович был возмущён недостойным поведением Софьи Петровны — это ведь был настоящий вызов моральным устоям патриархального общества. Кто знает? Взамен неоправданной ревности творческий союз Левитана и Кувшинниковой был щедр для друга на сюжеты. Кульминация знаменитой чеховской «Чайки» — реальный фрагмент охоты, когда расстроенная Софья Петровна укоряла Левитана за убитую из прихоти, неизвестно зачем, птицу.

В «Попрыгунье» за несколько лет до событий автор предугадал разрыв художника и его музы. Не Софья Петровна, но любвеобильный Левитан оставил свою верную спутницу, увлёкшись очередной пассией. Но век его был недолог, подвело сердце. Остались память, множество картин и слава непревзойдённого русского пейзажиста. Софья Петровна Кувшинникова умерла, не намного пережив художника, заразившись от больной тифом, за которой сама ухаживала. Прежде, после смерти Левитана, в своих воспоминаниях, она трогательно и нежно отозвалась о возлюбленном, ни разу не упрекнув его ни в чём.

За несколько лет до ухода, помирившись с другом, Исаак Ильич напишет сирень у крыльца дома Чехова в Мелихове. С Софьей Петровной Кувшинниковой Антон Павлович так никогда и не примирился. Она не смогла простить знаменитому литератору сюжетной линии его рассказа, его «Попрыгуньи».

Примечание: На изображении к этому выпуску представлены работы художника Исаака Левитана. Слева «Автопортрет», 1880; в центре «Портрет Софьи Петровны Кувшинниковой», 1888; справа «Портрет А. Чехова», 1890.

Чеховские Чтения

Эссе «Ревность и великодушие» в Чеховских Чтениях

Итоги Чеховских Чтений

Автор рубрики: Иванна Дунец

10 мая 2020 

Светлана Вильям Скотт

«Плохой хороший Чехов»

|эссе| 

Никогда не угадаешь, куда заведет разговор о русской литературе, даже если просто упомянуть автора или название книги. Впрочем, вру: в итоге всё непременно сведётся к одному из столпов и мерил – Толстому, Чехову, Достоевскому, Бунину, наконец. Благо, что имён, достойных носить на своем литературном гербе девиз «Наше всё», немало.

Можно сколько угодно витийствовать, цитируя и опираясь на авторитеты, но начинается всё с «люблю» и сводится к нему же, а любовь начинается с впечатления, которое либо усиливается, либо меняется, оставляя в итоге послевкусие, сухой остаток. Памятный флакон с ним займет нужное место на полочке и будет извлекаться всякий раз. Разумеется, это работает не только с любовью к литературе, но и с людьми, которых встречаешь.

Итак, примерно год назад мы говорили о Константине Воробьеве, пронзительном и не отпускающем:

 «–  Поэтому и перечитывать его – занятие не для малодушных, – сказал мой собеседник.

– Максимальная до болезненности честность автора – испытание для читателя. Даже себе про себя некоторых вещей не скажешь, а когда другой не стесняется сознаваться в плохом и хорошем, это так же неловко, как в замочную скважину подсматривать.

–  Вот да, вероятно, в этом дело. Он ведь и про тебя, стало быть, знает больше, чем ты готов признать. И от этого становится как-то неуютно… Зона дискомфорта какая-то!

–  Конечно. Как с Чеховым, только другой ракурс.

– Интересная аналогия; я должен её хорошенько обдумать... Недаром, знать, Ахматова его не любила. И про неё, верно, знал что-то сокровенное.

–  Тут мы с ней заодно. У меня тоже к нему сложное отношение.

–  За что ж вы тогда Довлатова любите?..»

Тут нужно сделать паузу и достать тот самый флакон «Чехов. Impression». В нём – безинтернетное детство, где из атрибутов безудержного удовольствия – книги, два телевизионных канала и «Театр у микрофона» по радио, любое неполитизированное действо – праздник, комедийное – счастье. Чехов распадается на две ипостаси: в книжках – сам собою, с бородкой и в пенсне, а в кино – с лицом Ильинского. Тот, что в пенсне, молодой, но уже мудрый и грустный, мучает себя, пожилого и одышливого, воруя сапоги, заставляя врать, подсовывая глупых жен и начальников. Предательница Каштанка непростительна, как тургеневская Му-Му, смерть гуся Ивана Ивановича переживается с той же силой, что и смерть толстовского Ивана Ильича. Ванька Жуков – без комментариев.

Потом, в юности – «Моя жизнь» и «Вишневый сад», поздно прозревшая Ольга Ивановна, рано и не так – Анна, вынужденно повисшая на шее Модеста Алексеича, да что там – целая череда героев, потративших жизнь зря, начиная с Ионыча и заканчивая Гуровым. Все живут в тоске или пошлости, не оставляя себе и читателю ни малейшего света и огня. Кажется, что и умирать эти люди должны как диккенсовский самовозгоревшийся старьевщик, от которого остались только нагар, копоть и противный жир на подоконнике.

Непростительно легкомыслие и ветреность жены Дымова, но и ищущая любви Душечка презираема автором – зачем так предана мужьям? В «Даме с собачкой» из курортной интрижки выросло, казалось бы, настоящее чувство, но и тут герои недостойны этой настоящести – равнодушный до цинизма Гуров и пустая, со скуки мятущаяся Анна Сергеевна. Беспросветная история любви, да и жизни в целом: «И казалось, что ещё немного — и решение будет найдено, и тогда начнётся новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца ещё далеко-далеко и что самое сложное и трудное только ещё начинается», – так кончается повесть.

Так же беспросветна и любимая моя «Дуэль», где из приличных людей только доктор Самойленко и дьякон, из честных – страшный в своих теориях о мироустройстве фон Корен, а прочие лгут и притворяются, но и мучаются этим, надеясь на поворот судьбы, чудо. Не то, что прекрасной, даже и новой жизни для них нет и быть не может, потому что любви больше нет – ни у Лаевского к Надежде Федоровне, ни у Чехова к обоим.

Вообще же квинтэссенция того, что ждет любого из нас – в этой вот цитате из «Невесты»: «Впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила её. Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город — как полагала, навсегда».

Чехов из тех, к кому возвращаешься всю жизнь, потому что смыслы его произведений – на вырост: человеческий, душевный, духовный. Разумеется, все примеряешь на себя, свой опыт и обстоятельства.

Меж тем автор, который пишет только о своей жизни, потому что себя знает лучше всего, — а стало быть, не врет, — в сущности, плох, но проживать текст изнутри каждого героя – непременное условие для хорошего писателя. Без этого читатель ничему не поверит.

Понятия не имею, может ли врач, отлично знающий, что именно находится внутри человека, умеющий латать телесные дыры и возвращать к жизни, верить в Бога. Чеховская проза – взгляд атеиста на мир и людей, и христианского в нём мало, если не сказать – нет.

Бог есть любовь, а она – жалость и сострадание.

Антон Палыч гениален и не жалеет никого.

Самое время вернуться к вопросу «За что ж вы тогда Довлатова любите?». Тут легко: это любовь с первого взгляда, обозначаемая одной цитатой: «Мне стало противно, и я ушел. Точнее, остался».

Не думаю, что следует подробно объяснять, отчего, собственно, запараллелены эти два писателя. Мне кажется, что это очевидно, да и не важно в конце концов: мы же помним, что кривая разговора о литературе вывозит на непредсказуемые аллюзии.

А разговор закончился так:

 «–  То есть Сергей Донатович как бы пилинг, а Антон Палыч освежевывает, стало быть? С последующим размещением в камере сухого созревания? – спросил меня собеседник.

– Донатыч открыто говорит: «Это я. Такой же позорный, жалкий и одновременно страдающий и тонкий, как и ты. Мне смешно жить этой глупой жизнью, и мы оба с тобой одинокие дураки». При этом я понимаю, что быть одиноким жалким дураком, таким же, как Довлатов, это уже не совсем одиночество. И, возможно, есть другие такие же. Возможно, что эти люди мне не нужны, но мысль об их существовании утешает. Из любого его ЛГ торчат длинные авторские ноги-руки.  Он оценивает окружающих опосредованно, с точки зрения личного к ним интереса, в основном –  копается в себе. Рефлексии чистого эгоизма, и этот эгоизм мне близок и понятен.

Палыч, напротив, прикрывается сотнями характеров: «Вот посмотри, – говорит, – какие бывают люди: глупые, ограниченные, гадкие, жадные. Они напрасно живут, совсем как ты. А я, может, и не идеал, но всё равно над вами: рассматриваю каждого в лупу, накалываю на булавку, клею ярлыки и – в коробочку. В этом мире жить плохо, и хорошо не будет никогда – все одно и то же. Степь, пыль, тоска и глупая жена у самовара».

И понятно, что – да, тоска, и близких тебе нет на сотни верст вокруг. Даже напиться не с кем в чеховском мире – либо пошлый дурак, либо умный нудьга.

Так и стоишь один – позорный, жалкий, трезвый – и ждешь Довлатова».

Чеховские Чтения

Эссе «Плохой хороший Чехов» в Чеховских Чтениях

Итоги Чеховских Чтений

№1 («..и ласточка мутирует к сове»)

Гость рубрики — Ирина Чуднова

Ведущий — Илья Рейм

     Добрый день, друзья. Давно прекратила своё существование рубрика «Ищу критика!», где производился разбор (преимущественно технический, хотя и не всегда только технический) стихов желающих (а ведь очереди же были!). Её сменила рубрика «Да или нет?» — и тоже канула в Лету, во многом исчерпав себя. Впрочем, в «Да или нет?» уже не разбирались стихи, там обычно задавались темы для дискуссий на околопоэтические темы. Кажется, на сегодня из наследников этих рубрик живо в альбоме лишь детище Андрея Мансветова «БЮРОНАХОДОК», да изредка появляется Пилигриммм (а он был тут уже, когда я пришёл на сайт летом 2015 — старая гвардия), по-прежнему осуществляя преимущественно технический разбор стихов.

     Теоретически «Ищу критика!» можно было бы и оживить, но проблема в том, что делать одно и то же — не так уж интересно, в этом нет развития, нет выхода на новый уровень — ни для тех, чьи стихи разбираются (правда, авторы сменяются), ни для тех, кто разбирает, ни, наконец, для сайта. А хотелось бы какого-то движения, ведь механическое повторение свойственно лишь мёртвому, а мы пока живы. 

     Честно говоря, меня всегда интересовали разговоры о стихах, но эти разговоры не так просто вывести на хороший уровень — так уж получается, что мы обычно не склонны говорить о том интересном, что можно в стихах найти, не решаемся вслух поразбираться в сути стихотворения, вероятно, из опасения быть непонятыми. «Что вложил автор?» — это вообще, на мой вкус, один из самых интересных вопросов в поэзии. Многие стихи классиков — целые ребусы, которые можно разгадывать, блуждая, как в лабиринте. И я уверен, что именно в таких блужданиях мы и сами переживаем немаловажный этап поэтического становления.

     Думаете, я только о диких зарослях стихов раннего Пастернака, где вообще что-то понять иной раз непросто? Нет, Пастернака-то я очень люблю, но и у существенно более традиционных поэтов можно найти много загадок. Мандельштам, Блок, даже Гумилёв (посмотрите, скажем, его «У цыган», а уж, казалось бы, вот поэт — яснее некуда, да?) полны такого, что иной раз прочтёшь стихотворение — и сидишь в недоумении. Что это? О чём это? Явно интересно, явно неспроста написано, но в первую минуту совсем непонятно.

     При этом существует не так уж много примеров того, чтобы поэты сами (именно сами!) объясняли и расшифровывали свои стихи, раскрывая свою творческую кухню. В русской поэзии мне приходит на ум разве что «Как делать стихи» Маяковского. Собственно, у нас на сайте тоже не очень принято пускаться в пояснения. Даже бытует мнение «Если надо объяснять, то не надо объяснять». Отчасти под этим мнением есть своя разумная основа: восприятие стихов отнюдь не ограничивается рациональным. Но ведь в том и вызов, чтобы суметь соединить рациональное с иррациональным, научиться за красивым набором образов и цветных пятен различать и общую схему, и ту цель, которую они преследуют, видя все основные пласты смыслов и их связь. И потом, хорошо, когда вам удаётся понять, что стихи интересны и хороши. А если нет? А если мнения с кем-то разошлись? Как прийти к взаимопониманию? А если не разобрались — как разобраться? В конце концов, именно распознавание прекрасного даёт нам сопутствующее чтению хороших стихов ощущение удовлетворения. Кстати, именно по этой причине сложные стихи, которые конкретный читатель не в состоянии одолеть, воспринимаются им «бездушными». Можно снизить сложность читаемого. А можно повысить навыки читателя — и многое, казавшееся «бездушным», имеет шанс заиграть новыми красками.

     И это вовсе не про «Моцарта и Сальери» с «поверить алгеброй», о котором писал Пушкин. Да и в реальности, как известно, даже Моцарт был не только порхающим гением, но и блестящим профессионалом, получившим великолепную подготовку в детстве у собственного отца, серьёзного музыканта. Так что — не бойтесь думать, друзья-поэты, непосредственности вашего восприятия это не испортит, только добавит к ней новые краски! И, надеюсь, что сегодня получится предложить для этого достаточно интересную тему.

     Когда-то, как раз в одном из последних выпусков рубрики «Ищу критика», я уже пробовал использовать формат, близкий к сегодняшнему — мой краткий разбор, авторский разбор и интервью. Тогда выпуск был посвящён нашумевшему на сайте «Ave» Хельги. И в этот раз работа, о которой мы будем говорить, не менее загадочна.

     Ирина Чуднова, «..И ласточка мутирует к сове»

I.

..и ласточка мутирует к сове — чей глаз как жёлтая полоска
из-под двери, а ты лежишь на свежей простыне, тебе шесть лет:
ты мал, пуглив, безмерен и любопытен. Тени на стене рисуют
крыльев мах и посекундно меняются: ты замер беспробудно,
ты жмуришь страх, ты в доме и вовне. Ты — ветер, и колышешь
кроны ив, движением ресниц стреножишь время сторожкое,
лишь потому раним и чуток, что на долгий миг доверил сердечный
стук дверному косяку и замер ожиданьем скрипа несмазанных петель.

                                    Она безлика, но ощутима. Смерть. Она в дому.

Пространство упирается в глаза, рождая красный отсвет на сетчатке,
клонируются тени — отпечатки совиных крыльев. Майская гроза и та
не заглушит их чёткий след: полночный шорох, метроном печальный —
назад тому две ночи умер дед. Сосновый гроб стоит в угрюмой спальне —
потусторонней мебели предмет. Там сладковатый обморок сирени
тревожит надзеркальный креп и забивает ноздри. 

                                                                  Эхо тени и тени эха —
дед был глух и слеп, и молчалив, бездвижен, недвижим, лишь
вязкий сип, надсадный голос лёгких, подсказывал, что дед пока что жив.
Босая смерть облизывала стёкла на всех часах. Сырой рассвет
день ото дня худел. Замком гремел, как тощая сиделка,
когда входило утро. Стрелка на дедовых часах умаялась вконец,
замкнув собой дыхание и боль. Ловец разжал ладонь: и загнанная
белка легла ничком в сердечном колесе. 

                                                     Теперь ты учишься не доверять росе:
сирень, гроза и все, и всё вокруг тебя подыгрывает смерти. Ещё минута
и — светает.

Там что-то шаркает.. застыть? кричать? ..вот-вот!! 

Но это бабушка идёт. Дверь, наконец, скрипит. 

И всё в тебе мгновенно засыпает.

II.

Ты ни за что губами не коснёшься уже чужого дедовского лба.
Но первым твой ком земли ударит в крышку гроба. Отступит смерть.
Сова и ты — вы оба сочтёте ласточек в промытой вышине
над кладбищем. Поверх чужих могил. И ты почувствуешь,
как дед тебя любил: сурово, сдержанно, необычайно —
что было сил — и в отходном бреду.
Так ложечка кружится в чашке чайной и увязает в сахарном меду. 

Бабуля доживёт до взрослых лет. Твоих. Уйдёт внезапно.
На кладбище соседка и сосед поедут. Там ты осознаешь: дед
не был отпет, как следует. На ватных ногах домой вернёшься.
Молод. Сед. Глядеться в толщу лет — чужих, своих, непрожитых,
нестрашных, какие есть. На завтра съешь обед, тот что был сварен
бабушкой. Домашних харчей забудешь вскоре вкус и цвет. 

До той поры, когда.. Сирень. Сосна. Снята на отпуск дача на берегу
реки. Луна и ласточки. Любовь. Полоска света прорежется из-под
дверной доски. Но детские секреты рассказывать не станешь милой.
С ней меж свежих простыней так славно, так легко молчать про это,
как отсчитать по списку кораблей свою судьбу.
Гроза. Начало лета. Стрекочут насекомые в траве,
цикады и кузнечики — поэты.  

..и ласточка мутирует к сове.

 28-30.01.2018г.                             г. Пекин, Байваньчжуан — Лунцзэ

     Стихотворение вызывает много вопросов. Мучить его построчным разбором мне совершенно не хочется (думаю, такого обращения этот текст и не заслужил), поэтому сначала я просто немного поговорю о своём видении. Но первое, о чём мне хочется сказать, довольно банально. По графике стихотворение может казаться чуть ли не верлибром, но ухо быстро выделяет в нём ямб. При этом длина стиха (хотя «стиха» сказать не совсем правильно, стих — это всё-таки строка) переменна, но тяготеет к пятистопному ямбу (много строчек более коротких, обычно трёхстопных). Тут, честно говоря, я не понимаю, почему бы не облегчить читателю задачу и не использовать более традиционную графику с членением на строки, соответствующим ритму. Единственная моя гипотеза — что автор не хочет, чтобы читатель «пролетел» стихотворение быстро, а провоцирует на очень медленное и вдумчивое чтение. Оспаривать подобное графическое решение я не могу (сами понимаете, это настолько не ученические стихи, что автор имеет право буквально на всё), но согласиться с ним — тоже трудно, слишком уж много усилий у меня уходит на поиск стыков на слух, особенно если учесть постоянные вариации ритма.

     Первая мысль, на которую наводит текст лично меня, может показаться странной. Всё это напоминает Ауробиндовские представления о поэзии озарённого разума, льющегося чередой образов, иногда кажущихся бессвязными. Но эти внешне бессвязные образы воспринимаются мною как очень настоящие, и что-то в самой ткани текста кажется совершенно завораживающим. Текст явно скреплён не поверхностной бытовой логикой, он держится на ключевых образах, и эти образы — очень живые.

     Основная загадка стихотворения — про ласточку и сову. Как нетрудно догадаться, ласточка — символ дня, а сова — ночи. А уж трактовка связки противоположных понятий «день — ночь» в контексте образов стихотворения вообще достаточно широка. Тут и «жизнь — смерть», и «свет — тьма» (во всех смыслах), и многое другое. «Мутирует» — мне видится плавный переход картинки, как бы открывающаяся изнанка. Через всё стихотворение недвусмысленно проходит тема смерти, тем самым автор явно погружает читателя в мир самых базовых человеческих страхов. Детство, первое соприкосновение со смертью (смерть деда), затем смерть бабушки. Наконец, любовь как нечто, противопоставляемое смерти. Тем не менее, и сквозь тему любви и жизни, звучащую в финале, опять проступает та же тема смерти, о которой «рассказывать не станешь» — и финальное «и ласточка мутирует к сове», закольцовывающее стихотворение. Мне в финале стихотворения видится взгляд на всё то, что заполняет нашу жизнь, весь этот огромный «культурный слой» красот мира, любви, даже, возможно, исторической и культурной перспективы (отсылка к Мандельштамовскому «Я список кораблей прочёл до половины») и ещё Бог знает чего — и констатация того, что тема смерти и смертности, тема наших самых базовых страхов — никуда не делась и живёт под толщей жизни.

     Вообще стихотворение кажется мне ценным именно тем, что охватывает какой-то очень обширный пласт человеческой личности, находя где-то глубоко под поверхностью ту самую сову-тьму-смерть и бесстрашно глядя ей в лицо. Лицо и изнанка человеческой жизни, впервые открытые однажды в детстве — вот о чём, на мой взгляд это стихотворение. Можно долго анализировать детали, поданные автором с бытовой непринуждённостью, удачно контрастирующей с основной темой, и радоваться, но разбирать по косточкам не так уж продуктивно: основное, что я увидел, высказано, уступлю место самой Ирине для её авторского разбора стихотворения. Он подробнее моего.

   Метафизический символизм стихотворения задаётся сразу же первой строкой, не случайно она же и последняя. Это выраженный в образе птиц - дневной и ночной, образ-символ даосской монады, "великого предела", в просторечии часто называемого Инь-Ян. Где ласточка - лёгкое, быстрое, небесное, дневное, юное, янское начало, сова - медленное, тяжёлое, земное, ночное, зрелое, иньское начало. "Мутирует к" - такой, несколько странной синтаксически, конструкцией задаётся направление движения и невозможность его окончательного завершения. Это указание одновременно и на направление действия, и на его длительность и неполноту, неодноактность действия. То есть - бесконечно приближается, но никогда не становится. На уровне дуализма предмета стихотворения - это смерть и любовь. 

   Смерть деда - своего рода, инициация страхом, временем, причём, это как бы флэш-бэк в прошлое, в этой части лексика соответствующая, детские чувства и состояния описываются через взрослые образы.

   Похороны - осознание любви и утраты, и они дневные, "ласточкины", хотя и сова рядом, как символ и своего рода талисман.

   Смерть и похороны бабушки - взрослость, одиночество, но и быт, и память, и эта часть "дневная", хотя и бедная на тропы, но эта скупость для контраста, там уже этот обед, съеденный на следующий день после похорон бабушки, его приготовившей, может и банально, но чётко показывает это одиночество и потребность в женщине вообще.

  Собственно, женщина в жизни героя этой потребностью и материализуется. Именно для лапидарности и контраста с первой, насыщенной тропами и показывающей подробно одну ночь, в то время как вторая часть - сжато целый период. Не случайно ночь в начале - ночь в конце закольцовываются, и ряд образов разрешаются окончательно.

   По мысли автора, смена дня и ночи, а также перетекание противоположностей одна в другую, не зависят от культуры, в китайской даосской натурфилософии просто лучше раскрывается эта особенность мироздания, но считать и понять эти образы можно и без глубокого знакомства с даосизмом. Тут может вполне хватить и западных аналогий, даже античных, или каких-то других. Ласточка и сова образы скорее характерные для западного символьного ряда, чем для восточного.

   Сирень и сосна отражение ласточки и совы в мире растений. В первой части диптиха сосна выступает в качестве дерева, из которого сделан гроб, и сопровождает мёртвого на тот свет, а сирень показана через запах, причём аллюзивно отсылает к стихотворению Мандельштама (стихотворение "Импрессионизм"), это не единственная аллюзия на Мандельштама, в стихотворении появится ещё список кораблей ("Бессонница. Гомер. Тугие паруса"). Во второй части диптиха сирень и сосна констатируются прямо. Это маркер прихода сюжета на вторую ключевую точку, в которой отражается первый эпизод с ночью перед похоронами деда. Сирень перекрывает запахом запах соснового гроба и смерти. Сосна во многих культурах символ вечности, долголетия, перехода в мир иной и постоянства. Внутритекстовый метафоризм довольно сложен в первой части диптиха и становится простым и даже констатирующим во второй.

   Некоторые образы из первой части, на которые часто обращают внимание критики, как на странные:

1. глаз совы - полоска под дверью, а тени на стене рисуют крыльев мах - этим задаётся то, что сова метафизическая, собирательный образ-символ всего того, что мы определяем, как ночное, загадочное, потустороннее;
2. страхи и переживания маленького ребёнка тут заведомо описаны не языком и не в понятиях ребёнка, и именно сама подача через это самое "ты", даёт взгляд намеренно взрослый, который называет и определяет пережитое именно со взрослой позиции;
3. жмуришь страх, доверил сердечный стук дверному косяку, стреножишь время сторожкое - эти метафоры задают состояние суггестии, передающееся читателю напрямую, через воспоминания о своих детских переживаниях темноты (по сути ощущения страха смерти, здесь же они сводятся воедино): у страха глаза велики - потому, "жмуришь страх", "доверил сердечный стук дверному косяку" - это значит затаился, когда боишься, что ОНО тебя найдёт по стуку сердца, и стараешься стук умерить, и всё внимание сосредоточено на самом ожидании скрипа. "Стреножишь время сторожкое" - это об относительности времени в наших переживаниях, его, времени, чувственное восприятие. А также и о том, что ночью время вообще ощущается иначе;
4. замер ожиданьем скрипа - герой и есть это ожидание, как бы состояние слитости воедино органами чувств с деревяхой, это как лучник одновременно сливается со стрелой и мишенью в момент выстрела;
5. метонимические переносы: "звук - изображение", когда звук (на грани слышимости, а может кажущийся или рождаемый воображением), и визуальное - тени (такие же, на грани видимости) - как бы два в одном. Гроза тоже не случайна, "не заглушит" - потому, что гроза не страшна герою, она далёкая, пусть и громкая, а это страшное, потому, что здесь, и непосредственно связано с ним. Есть тут и третий слой - на уровне метафоры и образа - эти тени крыльев совиных ещё и потусторонни, они складываются из теней вообще, может, это штора, или это ветви деревьев (ты - ветер, и колышешь кроны ив), а сову мальчик "складывает" из жёлтой полоски, из теней, из самой ткани ночной, из загадочности и страха ночи, к которому ещё и примешивается страх смерти, которая собственно и не даёт спать и заставляет в эти ночные образы включаться, воспринимать их, впитывать, наполнять их собой и себя ими.
6. "бездвижен и недвижим" - это не тавтология, это о разных качествах, бездвижен - это об отсутствии видимых глазу движений умирающего, а вот недвижим - это об отсутствии связи умирающего с реальностью, он как бы всем собой уже не здесь. Именно употребление близких по корню слов, намеренное это "масло масляное", должно разницу показывать более выпукло.
7. "тощая сиделка" - ещё один метонимический перенос, это от того, что "рассвет день ото дня худел", ну, и движения сухопарой, женщины всегда более резки, следовательно производят больше шума. Плюс сиделка это и рассвет, и собственно сиделка, которая приходит в дом со своим ключом утром. Образ мне кажется точным ещё и потому, что худой человек действительно в пространстве производит звуки не такие, как полный. Может, это безразлично для обыденности, но для поэзии это вполне предмет для наблюдения.

   Итак, стихотворение написано о метафизическом отражении мира: о ночном, дневном, о смерти, о жизни, о любви, об их соотношении, о том, как противоположности вызревают друг в друге и одно переходит к другое, как одно другим обусловливается.

   Основной разрабатываемый архетип: дуализм страха, в корне которого лежит страх смерти, и желание любви, которой страх смерти избывается, претворяясь в самоотдачу, в жизнь не для себя и не в одного лишь себя.

   В стихотворении есть и другие пласты, но не стану загромождать текст, он и без того получился достаточно объёмным. Спасибо за прочтение и понимание!

И несколько вопросов о творческом процессе.

Скажи, пожалуйста, ты достаточно детально описываешь «расшифровку» стихотворения. А в какой момент ты сама её осознаёшь? До написания, в процессе, после? Вообще насколько рационален твой процесс письма и в какой степени ты сама открываешь для себя стихотворение после написания?

Что-то я как будто бы знаю, но, скорее предчувствую до, что-то узнаю по ходу написания, что-то осознаю после, иногда сильно после, даже случалось, что через несколько лет. В ласточке-сове мне пришлось после посмотреть на текст уже отчасти с позиции некоторого отстранения — я не включала в расшифровку какие-то мои личные моменты, они не важны для читателя и не могут быть им прочитаны ни в каком виде, это я-читатель чувствую, хотя и я-автор.

Процесс письма — это как хождение куда-то за грань и вытаскивание оттуда чего-то особенного, процесс исследования. Когда-то я писала на Поэмбуке эссе про то, как некоторые поэты идут в лес и приносят оттуда нечто, тем остальным, кто сидит у костра. Это один из образов того, как поэт взаимодействует с социумом.

Но есть и другой образ — как поэт нащупывает нечто. Мне всегда представлялось это в виде «хождения за три неба» — то есть путешествия по высшим сферам или глубинам, но пусть это будут всё же сферы, небеса, или, может быть, круги чащи по степени удалённости от костра. Я могла бы распределить свои стихи по этим кругам, более того, некоторые чужие стихи мне кажутся взятыми в том или ином общем круге с какими-то моими стихами. Иногда бывает, что всё стихотворение было взято в одном круге, а одна строчка или образ — из более высокого. Иногда значительно более высокого. И за это я его люблю особенно.

Я озабочена не столько способностью складывать стихи, сколько способностью бывать, а лучше пребывать в этих кругах, и протискиваться всё выше и выше, глубже и глубже, дальше от костра и дальше. Разумеется, я озабочена и тем, как это принесённое оттуда оформляется в текст — он должен быть понимаемым.

Мне всегда казалось, что поэзия в значительной степени опирается на внутренний ритм, приходящий откуда-то изнутри в те моменты, когда ты в привычном понимании «не думаешь». Так ли у тебя? Вообще — думаешь ли ты обычно, или нормальным является состояние «полубезмолвное»?

Есть такое. Мои ритмы очень часто обусловлены особенностями моего дыхания — у меня некоторые врождённые проблемы. Я легко перестраиваюсь и на классические просодические рисунки, и на чужие индивидуальные ритмы, я вообще очень ритмически восприимчива. И поэтому для меня важна ритмическая экология. Например, случайно услышанная «грязная» мелодия, а грязными чаще всего являются все мелодии попсы, дискотек, некоторые ритмы улицы, например, у нас автоматически включается голосовое предупреждение, когда некоторые виды транспорта сдают назад, вот так прицепится, и ходишь, пока не очистишься, а в голове и в теле этот ритм, деструктивны некоторые состояния, вызывающие навязчивый счёт, правда, последнее я научилась отслеживать и искоренять.

Некоторые ритмы хорошо накладываются на ритм дыхания, и из этого может что-то прийти, то есть на это отловиться, как на когерентное сложение волн. У меня почти всегда есть в голове императив сосредоточения на чём-то, иногда на трудноуловимом. И сосредоточение не в смысле — думай, а в смысле эхолота — отражения какого-то моего посыла о какое-то препятствие. Примерно так. Иногда я совершенно осознанно иду в определённый слой, и уже вытаскиваю что-то оттуда. Самое неприятное, когда вот уже текст пошёл, и тут какая-то левая строчка, или кусок чего-то фальшивого, и вот оно прицепилось и загрязняет. У меня столько брошенных набросков именно из-за этих грязных моментов, я жду, иногда годами, когда это место очистится и туда встанет нужное. И это не проблемы с размером или сбоящим ударением, это проблемы с чем-то, что мне самой чужое. Это ощущение в общем-то можно пересилить, я даже делала так. Но я никогда не буду любить эти стихи. А то лучшее, из-за чего я всё же их написала, я надеюсь, будет когда-то реализовано в полной мере.

Что бы тебе хотелось написать, что ещё тобою не написано? Понятно, что мы обычно не очень хорошо представляем какие-то далекие будущие шаги на своём пути, но всё-таки — есть ли у тебя какие-то мысли по этому поводу?

Планов, как водится, громадьё )) Во-первых, надо собрать книгу, которую ждёт издательство «Стеклограф», ждёт, прямо скажем, уже скоро год. Но это в основном собрать, хотя я хочу поставить туда ещё несколько стихов, в которых я не вполне уверена, что они уже дописаны и состоялись. Во-вторых, «сезоны», это будет книга «Двадцать четыре сезона», многие стихи из которой уже так или иначе знакомы на Поэмбуке, какие-то больше, какие-то меньше. В начале 18-го года я решила, что это работа будет закончена за год, трудно ли писать стихотворение определённого плана раз в две недели? как будто бы нет. Но оказалось, не так-то просто. В какие-то периоды приходили стихи совсем для этой книги не подходящие, в какие-то напротив, писалось что-то большое. У книги определённая структура, она нарисовалась где-то к маю 18-го, и я стараюсь придерживаться её. В общем, какие-то сезоны у меня имеют по несколько стихов, написанные в разные годы, какие-то до сих пор не закрыты. В сущности, можно было бы и завершить её к этой весне. Но тут случился коронавирус, и я поняла, что заканчивать вот на том, что как бы было завершающим, не выйдет. Стало быть, «сезоны» переходят на третий годовой виток, углубляются и обрастают. С ними меняюсь и я. Будет интересно посмотреть, как это окажется в итоге.

Ещё я хотела бы написать поэму. Знаю, что сейчас никому не нужна большая поэтическая форма, куда с этим пойти и кому показать, но всё же, есть такое желание. А там, вдруг понравится мне самой? ))

Твои стихи — не самые простые для восприятия. Тем не менее, они получили признание на сайте, что для таких стихов большая редкость. Как ты это объясняешь?

Они понимаемы. На уровне мысли или чувства. Для меня это важно. И ещё — у меня достаточно терпения и желания не опускать рук.

На этом первый выпуск новой рубрики подошёл к концу. Задавайте в комментариях вопросы нам с Ириной. По возможности будем пытаться ответить.