№1 («..и ласточка мутирует к сове»)

Гость рубрики — Ирина Чуднова

Ведущий — Илья Рейм

     Добрый день, друзья. Давно прекратила своё существование рубрика «Ищу критика!», где производился разбор (преимущественно технический, хотя и не всегда только технический) стихов желающих (а ведь очереди же были!). Её сменила рубрика «Да или нет?» — и тоже канула в Лету, во многом исчерпав себя. Впрочем, в «Да или нет?» уже не разбирались стихи, там обычно задавались темы для дискуссий на околопоэтические темы. Кажется, на сегодня из наследников этих рубрик живо в альбоме лишь детище Андрея Мансветова «БЮРОНАХОДОК», да изредка появляется Пилигриммм (а он был тут уже, когда я пришёл на сайт летом 2015 — старая гвардия), по-прежнему осуществляя преимущественно технический разбор стихов.

     Теоретически «Ищу критика!» можно было бы и оживить, но проблема в том, что делать одно и то же — не так уж интересно, в этом нет развития, нет выхода на новый уровень — ни для тех, чьи стихи разбираются (правда, авторы сменяются), ни для тех, кто разбирает, ни, наконец, для сайта. А хотелось бы какого-то движения, ведь механическое повторение свойственно лишь мёртвому, а мы пока живы. 

     Честно говоря, меня всегда интересовали разговоры о стихах, но эти разговоры не так просто вывести на хороший уровень — так уж получается, что мы обычно не склонны говорить о том интересном, что можно в стихах найти, не решаемся вслух поразбираться в сути стихотворения, вероятно, из опасения быть непонятыми. «Что вложил автор?» — это вообще, на мой вкус, один из самых интересных вопросов в поэзии. Многие стихи классиков — целые ребусы, которые можно разгадывать, блуждая, как в лабиринте. И я уверен, что именно в таких блужданиях мы и сами переживаем немаловажный этап поэтического становления.

     Думаете, я только о диких зарослях стихов раннего Пастернака, где вообще что-то понять иной раз непросто? Нет, Пастернака-то я очень люблю, но и у существенно более традиционных поэтов можно найти много загадок. Мандельштам, Блок, даже Гумилёв (посмотрите, скажем, его «У цыган», а уж, казалось бы, вот поэт — яснее некуда, да?) полны такого, что иной раз прочтёшь стихотворение — и сидишь в недоумении. Что это? О чём это? Явно интересно, явно неспроста написано, но в первую минуту совсем непонятно.

     При этом существует не так уж много примеров того, чтобы поэты сами (именно сами!) объясняли и расшифровывали свои стихи, раскрывая свою творческую кухню. В русской поэзии мне приходит на ум разве что «Как делать стихи» Маяковского. Собственно, у нас на сайте тоже не очень принято пускаться в пояснения. Даже бытует мнение «Если надо объяснять, то не надо объяснять». Отчасти под этим мнением есть своя разумная основа: восприятие стихов отнюдь не ограничивается рациональным. Но ведь в том и вызов, чтобы суметь соединить рациональное с иррациональным, научиться за красивым набором образов и цветных пятен различать и общую схему, и ту цель, которую они преследуют, видя все основные пласты смыслов и их связь. И потом, хорошо, когда вам удаётся понять, что стихи интересны и хороши. А если нет? А если мнения с кем-то разошлись? Как прийти к взаимопониманию? А если не разобрались — как разобраться? В конце концов, именно распознавание прекрасного даёт нам сопутствующее чтению хороших стихов ощущение удовлетворения. Кстати, именно по этой причине сложные стихи, которые конкретный читатель не в состоянии одолеть, воспринимаются им «бездушными». Можно снизить сложность читаемого. А можно повысить навыки читателя — и многое, казавшееся «бездушным», имеет шанс заиграть новыми красками.

     И это вовсе не про «Моцарта и Сальери» с «поверить алгеброй», о котором писал Пушкин. Да и в реальности, как известно, даже Моцарт был не только порхающим гением, но и блестящим профессионалом, получившим великолепную подготовку в детстве у собственного отца, серьёзного музыканта. Так что — не бойтесь думать, друзья-поэты, непосредственности вашего восприятия это не испортит, только добавит к ней новые краски! И, надеюсь, что сегодня получится предложить для этого достаточно интересную тему.

     Когда-то, как раз в одном из последних выпусков рубрики «Ищу критика», я уже пробовал использовать формат, близкий к сегодняшнему — мой краткий разбор, авторский разбор и интервью. Тогда выпуск был посвящён нашумевшему на сайте «Ave» Хельги. И в этот раз работа, о которой мы будем говорить, не менее загадочна.

     Ирина Чуднова, «..И ласточка мутирует к сове»

I.

..и ласточка мутирует к сове — чей глаз как жёлтая полоска
из-под двери, а ты лежишь на свежей простыне, тебе шесть лет:
ты мал, пуглив, безмерен и любопытен. Тени на стене рисуют
крыльев мах и посекундно меняются: ты замер беспробудно,
ты жмуришь страх, ты в доме и вовне. Ты — ветер, и колышешь
кроны ив, движением ресниц стреножишь время сторожкое,
лишь потому раним и чуток, что на долгий миг доверил сердечный
стук дверному косяку и замер ожиданьем скрипа несмазанных петель.

                                    Она безлика, но ощутима. Смерть. Она в дому.

Пространство упирается в глаза, рождая красный отсвет на сетчатке,
клонируются тени — отпечатки совиных крыльев. Майская гроза и та
не заглушит их чёткий след: полночный шорох, метроном печальный —
назад тому две ночи умер дед. Сосновый гроб стоит в угрюмой спальне —
потусторонней мебели предмет. Там сладковатый обморок сирени
тревожит надзеркальный креп и забивает ноздри. 

                                                                  Эхо тени и тени эха —
дед был глух и слеп, и молчалив, бездвижен, недвижим, лишь
вязкий сип, надсадный голос лёгких, подсказывал, что дед пока что жив.
Босая смерть облизывала стёкла на всех часах. Сырой рассвет
день ото дня худел. Замком гремел, как тощая сиделка,
когда входило утро. Стрелка на дедовых часах умаялась вконец,
замкнув собой дыхание и боль. Ловец разжал ладонь: и загнанная
белка легла ничком в сердечном колесе. 

                                                     Теперь ты учишься не доверять росе:
сирень, гроза и все, и всё вокруг тебя подыгрывает смерти. Ещё минута
и — светает.

Там что-то шаркает.. застыть? кричать? ..вот-вот!! 

Но это бабушка идёт. Дверь, наконец, скрипит. 

И всё в тебе мгновенно засыпает.

II.

Ты ни за что губами не коснёшься уже чужого дедовского лба.
Но первым твой ком земли ударит в крышку гроба. Отступит смерть.
Сова и ты — вы оба сочтёте ласточек в промытой вышине
над кладбищем. Поверх чужих могил. И ты почувствуешь,
как дед тебя любил: сурово, сдержанно, необычайно —
что было сил — и в отходном бреду.
Так ложечка кружится в чашке чайной и увязает в сахарном меду. 

Бабуля доживёт до взрослых лет. Твоих. Уйдёт внезапно.
На кладбище соседка и сосед поедут. Там ты осознаешь: дед
не был отпет, как следует. На ватных ногах домой вернёшься.
Молод. Сед. Глядеться в толщу лет — чужих, своих, непрожитых,
нестрашных, какие есть. На завтра съешь обед, тот что был сварен
бабушкой. Домашних харчей забудешь вскоре вкус и цвет. 

До той поры, когда.. Сирень. Сосна. Снята на отпуск дача на берегу
реки. Луна и ласточки. Любовь. Полоска света прорежется из-под
дверной доски. Но детские секреты рассказывать не станешь милой.
С ней меж свежих простыней так славно, так легко молчать про это,
как отсчитать по списку кораблей свою судьбу.
Гроза. Начало лета. Стрекочут насекомые в траве,
цикады и кузнечики — поэты.  

..и ласточка мутирует к сове.

 28-30.01.2018г.                             г. Пекин, Байваньчжуан — Лунцзэ

     Стихотворение вызывает много вопросов. Мучить его построчным разбором мне совершенно не хочется (думаю, такого обращения этот текст и не заслужил), поэтому сначала я просто немного поговорю о своём видении. Но первое, о чём мне хочется сказать, довольно банально. По графике стихотворение может казаться чуть ли не верлибром, но ухо быстро выделяет в нём ямб. При этом длина стиха (хотя «стиха» сказать не совсем правильно, стих — это всё-таки строка) переменна, но тяготеет к пятистопному ямбу (много строчек более коротких, обычно трёхстопных). Тут, честно говоря, я не понимаю, почему бы не облегчить читателю задачу и не использовать более традиционную графику с членением на строки, соответствующим ритму. Единственная моя гипотеза — что автор не хочет, чтобы читатель «пролетел» стихотворение быстро, а провоцирует на очень медленное и вдумчивое чтение. Оспаривать подобное графическое решение я не могу (сами понимаете, это настолько не ученические стихи, что автор имеет право буквально на всё), но согласиться с ним — тоже трудно, слишком уж много усилий у меня уходит на поиск стыков на слух, особенно если учесть постоянные вариации ритма.

     Первая мысль, на которую наводит текст лично меня, может показаться странной. Всё это напоминает Ауробиндовские представления о поэзии озарённого разума, льющегося чередой образов, иногда кажущихся бессвязными. Но эти внешне бессвязные образы воспринимаются мною как очень настоящие, и что-то в самой ткани текста кажется совершенно завораживающим. Текст явно скреплён не поверхностной бытовой логикой, он держится на ключевых образах, и эти образы — очень живые.

     Основная загадка стихотворения — про ласточку и сову. Как нетрудно догадаться, ласточка — символ дня, а сова — ночи. А уж трактовка связки противоположных понятий «день — ночь» в контексте образов стихотворения вообще достаточно широка. Тут и «жизнь — смерть», и «свет — тьма» (во всех смыслах), и многое другое. «Мутирует» — мне видится плавный переход картинки, как бы открывающаяся изнанка. Через всё стихотворение недвусмысленно проходит тема смерти, тем самым автор явно погружает читателя в мир самых базовых человеческих страхов. Детство, первое соприкосновение со смертью (смерть деда), затем смерть бабушки. Наконец, любовь как нечто, противопоставляемое смерти. Тем не менее, и сквозь тему любви и жизни, звучащую в финале, опять проступает та же тема смерти, о которой «рассказывать не станешь» — и финальное «и ласточка мутирует к сове», закольцовывающее стихотворение. Мне в финале стихотворения видится взгляд на всё то, что заполняет нашу жизнь, весь этот огромный «культурный слой» красот мира, любви, даже, возможно, исторической и культурной перспективы (отсылка к Мандельштамовскому «Я список кораблей прочёл до половины») и ещё Бог знает чего — и констатация того, что тема смерти и смертности, тема наших самых базовых страхов — никуда не делась и живёт под толщей жизни.

     Вообще стихотворение кажется мне ценным именно тем, что охватывает какой-то очень обширный пласт человеческой личности, находя где-то глубоко под поверхностью ту самую сову-тьму-смерть и бесстрашно глядя ей в лицо. Лицо и изнанка человеческой жизни, впервые открытые однажды в детстве — вот о чём, на мой взгляд это стихотворение. Можно долго анализировать детали, поданные автором с бытовой непринуждённостью, удачно контрастирующей с основной темой, и радоваться, но разбирать по косточкам не так уж продуктивно: основное, что я увидел, высказано, уступлю место самой Ирине для её авторского разбора стихотворения. Он подробнее моего.

   Метафизический символизм стихотворения задаётся сразу же первой строкой, не случайно она же и последняя. Это выраженный в образе птиц - дневной и ночной, образ-символ даосской монады, "великого предела", в просторечии часто называемого Инь-Ян. Где ласточка - лёгкое, быстрое, небесное, дневное, юное, янское начало, сова - медленное, тяжёлое, земное, ночное, зрелое, иньское начало. "Мутирует к" - такой, несколько странной синтаксически, конструкцией задаётся направление движения и невозможность его окончательного завершения. Это указание одновременно и на направление действия, и на его длительность и неполноту, неодноактность действия. То есть - бесконечно приближается, но никогда не становится. На уровне дуализма предмета стихотворения - это смерть и любовь. 

   Смерть деда - своего рода, инициация страхом, временем, причём, это как бы флэш-бэк в прошлое, в этой части лексика соответствующая, детские чувства и состояния описываются через взрослые образы.

   Похороны - осознание любви и утраты, и они дневные, "ласточкины", хотя и сова рядом, как символ и своего рода талисман.

   Смерть и похороны бабушки - взрослость, одиночество, но и быт, и память, и эта часть "дневная", хотя и бедная на тропы, но эта скупость для контраста, там уже этот обед, съеденный на следующий день после похорон бабушки, его приготовившей, может и банально, но чётко показывает это одиночество и потребность в женщине вообще.

  Собственно, женщина в жизни героя этой потребностью и материализуется. Именно для лапидарности и контраста с первой, насыщенной тропами и показывающей подробно одну ночь, в то время как вторая часть - сжато целый период. Не случайно ночь в начале - ночь в конце закольцовываются, и ряд образов разрешаются окончательно.

   По мысли автора, смена дня и ночи, а также перетекание противоположностей одна в другую, не зависят от культуры, в китайской даосской натурфилософии просто лучше раскрывается эта особенность мироздания, но считать и понять эти образы можно и без глубокого знакомства с даосизмом. Тут может вполне хватить и западных аналогий, даже античных, или каких-то других. Ласточка и сова образы скорее характерные для западного символьного ряда, чем для восточного.

   Сирень и сосна отражение ласточки и совы в мире растений. В первой части диптиха сосна выступает в качестве дерева, из которого сделан гроб, и сопровождает мёртвого на тот свет, а сирень показана через запах, причём аллюзивно отсылает к стихотворению Мандельштама (стихотворение "Импрессионизм"), это не единственная аллюзия на Мандельштама, в стихотворении появится ещё список кораблей ("Бессонница. Гомер. Тугие паруса"). Во второй части диптиха сирень и сосна констатируются прямо. Это маркер прихода сюжета на вторую ключевую точку, в которой отражается первый эпизод с ночью перед похоронами деда. Сирень перекрывает запахом запах соснового гроба и смерти. Сосна во многих культурах символ вечности, долголетия, перехода в мир иной и постоянства. Внутритекстовый метафоризм довольно сложен в первой части диптиха и становится простым и даже констатирующим во второй.

   Некоторые образы из первой части, на которые часто обращают внимание критики, как на странные:

1. глаз совы - полоска под дверью, а тени на стене рисуют крыльев мах - этим задаётся то, что сова метафизическая, собирательный образ-символ всего того, что мы определяем, как ночное, загадочное, потустороннее;
2. страхи и переживания маленького ребёнка тут заведомо описаны не языком и не в понятиях ребёнка, и именно сама подача через это самое "ты", даёт взгляд намеренно взрослый, который называет и определяет пережитое именно со взрослой позиции;
3. жмуришь страх, доверил сердечный стук дверному косяку, стреножишь время сторожкое - эти метафоры задают состояние суггестии, передающееся читателю напрямую, через воспоминания о своих детских переживаниях темноты (по сути ощущения страха смерти, здесь же они сводятся воедино): у страха глаза велики - потому, "жмуришь страх", "доверил сердечный стук дверному косяку" - это значит затаился, когда боишься, что ОНО тебя найдёт по стуку сердца, и стараешься стук умерить, и всё внимание сосредоточено на самом ожидании скрипа. "Стреножишь время сторожкое" - это об относительности времени в наших переживаниях, его, времени, чувственное восприятие. А также и о том, что ночью время вообще ощущается иначе;
4. замер ожиданьем скрипа - герой и есть это ожидание, как бы состояние слитости воедино органами чувств с деревяхой, это как лучник одновременно сливается со стрелой и мишенью в момент выстрела;
5. метонимические переносы: "звук - изображение", когда звук (на грани слышимости, а может кажущийся или рождаемый воображением), и визуальное - тени (такие же, на грани видимости) - как бы два в одном. Гроза тоже не случайна, "не заглушит" - потому, что гроза не страшна герою, она далёкая, пусть и громкая, а это страшное, потому, что здесь, и непосредственно связано с ним. Есть тут и третий слой - на уровне метафоры и образа - эти тени крыльев совиных ещё и потусторонни, они складываются из теней вообще, может, это штора, или это ветви деревьев (ты - ветер, и колышешь кроны ив), а сову мальчик "складывает" из жёлтой полоски, из теней, из самой ткани ночной, из загадочности и страха ночи, к которому ещё и примешивается страх смерти, которая собственно и не даёт спать и заставляет в эти ночные образы включаться, воспринимать их, впитывать, наполнять их собой и себя ими.
6. "бездвижен и недвижим" - это не тавтология, это о разных качествах, бездвижен - это об отсутствии видимых глазу движений умирающего, а вот недвижим - это об отсутствии связи умирающего с реальностью, он как бы всем собой уже не здесь. Именно употребление близких по корню слов, намеренное это "масло масляное", должно разницу показывать более выпукло.
7. "тощая сиделка" - ещё один метонимический перенос, это от того, что "рассвет день ото дня худел", ну, и движения сухопарой, женщины всегда более резки, следовательно производят больше шума. Плюс сиделка это и рассвет, и собственно сиделка, которая приходит в дом со своим ключом утром. Образ мне кажется точным ещё и потому, что худой человек действительно в пространстве производит звуки не такие, как полный. Может, это безразлично для обыденности, но для поэзии это вполне предмет для наблюдения.

   Итак, стихотворение написано о метафизическом отражении мира: о ночном, дневном, о смерти, о жизни, о любви, об их соотношении, о том, как противоположности вызревают друг в друге и одно переходит к другое, как одно другим обусловливается.

   Основной разрабатываемый архетип: дуализм страха, в корне которого лежит страх смерти, и желание любви, которой страх смерти избывается, претворяясь в самоотдачу, в жизнь не для себя и не в одного лишь себя.

   В стихотворении есть и другие пласты, но не стану загромождать текст, он и без того получился достаточно объёмным. Спасибо за прочтение и понимание!

И несколько вопросов о творческом процессе.

Скажи, пожалуйста, ты достаточно детально описываешь «расшифровку» стихотворения. А в какой момент ты сама её осознаёшь? До написания, в процессе, после? Вообще насколько рационален твой процесс письма и в какой степени ты сама открываешь для себя стихотворение после написания?

Что-то я как будто бы знаю, но, скорее предчувствую до, что-то узнаю по ходу написания, что-то осознаю после, иногда сильно после, даже случалось, что через несколько лет. В ласточке-сове мне пришлось после посмотреть на текст уже отчасти с позиции некоторого отстранения — я не включала в расшифровку какие-то мои личные моменты, они не важны для читателя и не могут быть им прочитаны ни в каком виде, это я-читатель чувствую, хотя и я-автор.

Процесс письма — это как хождение куда-то за грань и вытаскивание оттуда чего-то особенного, процесс исследования. Когда-то я писала на Поэмбуке эссе про то, как некоторые поэты идут в лес и приносят оттуда нечто, тем остальным, кто сидит у костра. Это один из образов того, как поэт взаимодействует с социумом.

Но есть и другой образ — как поэт нащупывает нечто. Мне всегда представлялось это в виде «хождения за три неба» — то есть путешествия по высшим сферам или глубинам, но пусть это будут всё же сферы, небеса, или, может быть, круги чащи по степени удалённости от костра. Я могла бы распределить свои стихи по этим кругам, более того, некоторые чужие стихи мне кажутся взятыми в том или ином общем круге с какими-то моими стихами. Иногда бывает, что всё стихотворение было взято в одном круге, а одна строчка или образ — из более высокого. Иногда значительно более высокого. И за это я его люблю особенно.

Я озабочена не столько способностью складывать стихи, сколько способностью бывать, а лучше пребывать в этих кругах, и протискиваться всё выше и выше, глубже и глубже, дальше от костра и дальше. Разумеется, я озабочена и тем, как это принесённое оттуда оформляется в текст — он должен быть понимаемым.

Мне всегда казалось, что поэзия в значительной степени опирается на внутренний ритм, приходящий откуда-то изнутри в те моменты, когда ты в привычном понимании «не думаешь». Так ли у тебя? Вообще — думаешь ли ты обычно, или нормальным является состояние «полубезмолвное»?

Есть такое. Мои ритмы очень часто обусловлены особенностями моего дыхания — у меня некоторые врождённые проблемы. Я легко перестраиваюсь и на классические просодические рисунки, и на чужие индивидуальные ритмы, я вообще очень ритмически восприимчива. И поэтому для меня важна ритмическая экология. Например, случайно услышанная «грязная» мелодия, а грязными чаще всего являются все мелодии попсы, дискотек, некоторые ритмы улицы, например, у нас автоматически включается голосовое предупреждение, когда некоторые виды транспорта сдают назад, вот так прицепится, и ходишь, пока не очистишься, а в голове и в теле этот ритм, деструктивны некоторые состояния, вызывающие навязчивый счёт, правда, последнее я научилась отслеживать и искоренять.

Некоторые ритмы хорошо накладываются на ритм дыхания, и из этого может что-то прийти, то есть на это отловиться, как на когерентное сложение волн. У меня почти всегда есть в голове императив сосредоточения на чём-то, иногда на трудноуловимом. И сосредоточение не в смысле — думай, а в смысле эхолота — отражения какого-то моего посыла о какое-то препятствие. Примерно так. Иногда я совершенно осознанно иду в определённый слой, и уже вытаскиваю что-то оттуда. Самое неприятное, когда вот уже текст пошёл, и тут какая-то левая строчка, или кусок чего-то фальшивого, и вот оно прицепилось и загрязняет. У меня столько брошенных набросков именно из-за этих грязных моментов, я жду, иногда годами, когда это место очистится и туда встанет нужное. И это не проблемы с размером или сбоящим ударением, это проблемы с чем-то, что мне самой чужое. Это ощущение в общем-то можно пересилить, я даже делала так. Но я никогда не буду любить эти стихи. А то лучшее, из-за чего я всё же их написала, я надеюсь, будет когда-то реализовано в полной мере.

Что бы тебе хотелось написать, что ещё тобою не написано? Понятно, что мы обычно не очень хорошо представляем какие-то далекие будущие шаги на своём пути, но всё-таки — есть ли у тебя какие-то мысли по этому поводу?

Планов, как водится, громадьё )) Во-первых, надо собрать книгу, которую ждёт издательство «Стеклограф», ждёт, прямо скажем, уже скоро год. Но это в основном собрать, хотя я хочу поставить туда ещё несколько стихов, в которых я не вполне уверена, что они уже дописаны и состоялись. Во-вторых, «сезоны», это будет книга «Двадцать четыре сезона», многие стихи из которой уже так или иначе знакомы на Поэмбуке, какие-то больше, какие-то меньше. В начале 18-го года я решила, что это работа будет закончена за год, трудно ли писать стихотворение определённого плана раз в две недели? как будто бы нет. Но оказалось, не так-то просто. В какие-то периоды приходили стихи совсем для этой книги не подходящие, в какие-то напротив, писалось что-то большое. У книги определённая структура, она нарисовалась где-то к маю 18-го, и я стараюсь придерживаться её. В общем, какие-то сезоны у меня имеют по несколько стихов, написанные в разные годы, какие-то до сих пор не закрыты. В сущности, можно было бы и завершить её к этой весне. Но тут случился коронавирус, и я поняла, что заканчивать вот на том, что как бы было завершающим, не выйдет. Стало быть, «сезоны» переходят на третий годовой виток, углубляются и обрастают. С ними меняюсь и я. Будет интересно посмотреть, как это окажется в итоге.

Ещё я хотела бы написать поэму. Знаю, что сейчас никому не нужна большая поэтическая форма, куда с этим пойти и кому показать, но всё же, есть такое желание. А там, вдруг понравится мне самой? ))

Твои стихи — не самые простые для восприятия. Тем не менее, они получили признание на сайте, что для таких стихов большая редкость. Как ты это объясняешь?

Они понимаемы. На уровне мысли или чувства. Для меня это важно. И ещё — у меня достаточно терпения и желания не опускать рук.

На этом первый выпуск новой рубрики подошёл к концу. Задавайте в комментариях вопросы нам с Ириной. По возможности будем пытаться ответить.