Альбом  

Друзья, 

Подводим итоги первой "Домашки" - нового конкруса, который будет еженедельно проводиться в дневниках.

Итак, в первой домашке приняли участие около 40 авторов. К сожалению, некоторые из них не полностью выполнили все условия задания. К сожалению, по этой причине 2 автора, претендовавшие на попадание в перую десятку, не смогли занять призовые места. 

Условиями конкурса было:

- написать текст по заданию

- НЕ МЕНЕЕ 10 предложений

- наличие фотографии черновика.

Итоги подводились подсчетом "Коэффициента популярности".

Коэффициент популярности = Лайки+отзывы / Количество прочтений.

Другими словами, это % читателей, которые отреагировали на запись (а не просто прошли мимо).

Такой подход позволил нам нивелировать преимущество авторов с большим количеством подписчиков. 

Итак, победителями становятся:

1 место: Сергей Востриков и его "Кухня изнутри" - 70 золотых монет;

2 место: Елена Львова и ее (ого!) "Обнаженная натура" - 50 золотых;

3 место: Кейн и просто "Домашка" - 40 золотых.

Еще 7 авторов получают по 10 золотых. Вот их имена в порядке увеличения призового места: Aveshavi, aerozol, Важинская Лора, Доминика, LIGHT.IN.MIST, Бригитта, Кристина Штейн.

Спасибо всем, кто принял участие в Домашке!

Поздравляем победителей!

До встречи. 

П.С. Призовые монеты будут зачисляться победителям в течение дня понедельника, 12 февраля.

Литературная Гостиная

8 февраля 2018

Ведущая рубрики: Иванна Дунец

Друзья,

сегодня в Литературной Гостиной необычный гость. Это не эссеист «Поэмбука», который вдохновенно участвует в Чтениях, рассказывая нам о своём любимом писателе. Это даже не наш с вами современник. Это классик великой русской литературы — Фёдор Михайлович Достоевский.

В год трагической гибели Пушкина ему исполнилось всего 16 лет. В этот же год не стало его матушки, и отец отправил их с братом в Петербург для поступления в Главное инженерное училище. Фёдор Михайлович мечтал заниматься литературой, однако «…отец считал, что труд писателя не сможет обеспечить будущее старших сыновей…» и, конечно, настоял на их поступлении в инженерное училище, служба по окончании которого гарантировала материальное благополучие. В то время Фёдор Достоевский уже знал наизусть почти все произведения Александра Сергеевича Пушкина. Пушкин будет «рядом» с ним всегда. Через сорок лет 8 июня 1880 г. Фёдор Михайлович напишет очерк, посвященный творчеству А.С. Пушкина, и произнесет его на заседании «Общества любителей российской словесности»(«…Что петербургские успехи мои! Ничто, нуль сравнительно с этим!..», — напишет он в письме к жене вечером того же дня). Не станет Фёдора Михайловича через полгода, в канун гибели Пушкина (мистика, да?)…

Ф.М. Достоевский

«Пушкин»

|очерк|

«Пушкин — есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание.

Я делю деятельность нашего великого поэта на три периода. Говорю теперь не как литературный критик: касаясь творческой деятельности Пушкина, я хочу лишь разъяснить мою мысль о пророческом для нас значении его и что я в этом слове разумею. Замечу, однако же, мимоходом, что периоды деятельности Пушкина не имеют, кажется мне, твердых между собою границ. Начало «Евгения Онегина», например, принадлежит, по-моему, еще к первому периоду деятельности поэта, а кончается он во втором периоде, когда Пушкин нашел уже свои идеалы в родной земле, восприял и возлюбил их всецело своею любящею и прозорливою душой. Принято тоже говорить, что в первом периоде своей деятельности Пушкин подражал европейским поэтам: Парни, Андре Шенье и другим, особенно Байрону.

Да, без сомнения, поэты Европы имели великое влияние на развитие его гения, да и сохраняли влияние это во всю его жизнь. Тем не менее, даже самые первые поэмы Пушкина были не одним лишь подражанием, так что и в них уже выразилась чрезвычайная самостоятельность его гения. В подражаниях никогда не появляется такой самостоятельности страдания и такой глубины самосознания, которые явил Пушкин, например, в «Цыганах» — поэме, которую я всецело отношу еще к первому периоду его творческой деятельности. Не говорю уже о творческой силе и о стремительности, которой не явилось бы столько, если б он только лишь подражал. В типе Алеко, герое поэмы «Цыганы», сказывается уже сильная и глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потом в такой гармонической полноте в «Онегине», где почти тот же Алеко является уже не в фантастическом свете, а в осязаемо реальном и понятном виде. В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей русской земле поселившийся.

Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится, — конечно, пока дело только в теории. Это все тот же русский человек, только в разное время явившийся. Человек этот, повторяю, зародился как раз в начале второго столетия после великой петровской реформы, в нашем интеллигентном обществе, оторванном от народа, от народной силы. О, огромное большинство интеллигентных русских и тогда, при Пушкине, как и теперь, в наше время, служили и служат мирно в чиновниках, в казне или на железных дорогах и в банках, или просто наживают разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читают лекции — и все это регулярно, лениво и мирно, с получением жалованья, с игрой в преферанс, безо всякого поползновения бежать в цыганские таборы или куда-нибудь в места более соответствующие нашему времени.

В «Онегине», в этой бессмертной и недосягаемой поэме своей, Пушкин явился великим народным писателем, как до него никогда и никто. Он разом, самым метким, самым прозорливым образом отметил самую глубь нашей сути, нашего верхнего над народом стоящего общества. Отметив тип русского скитальца, скитальца до наших дней и в наши дни, первый угадав его гениальным чутьем своим, с историческою судьбой его и с огромным значением его и в нашей грядущей судьбе, рядом с ним поставив тип положительной и бесспорной красоты в лице русской женщины, Пушкин, и, конечно, тоже первый из писателей русских, провел пред нами в других произведениях этого периода своей деятельности целый ряд положительно прекрасных русских типов, найдя их в народе русском. Главная красота этих типов в их правде, правде бесспорной и осязательной, так что отрицать их уже нельзя, они стоят, как изваянные. Еще раз напомню: говорю не как литературный критик, а потому и не стану разъяснять мысль мою особенно подробным литературным обсуждением этих гениальных произведений нашего поэта.

О типе русского инока-летописца, например, можно было бы написать целую книгу, чтоб указать всю важность и все значение для нас этого величавого русского образа, отысканного Пушкиным в русской земле, им выведенного, им изваянного и поставленного пред нами теперь уже навеки в бесспорной, смиренной и величавой духовной красоте своей, как свидетельство того мощного духа народной жизни, который может выделять из себя образы такой неоспоримой правды. Тип этот дан, есть, его нельзя оспорить, сказать, что он выдумка, что он только фантазия и идеализация поэта. Вы созерцаете сами и соглашаетесь: да, это есть, стало быть и дух народа, его создавший, есть, стало быть и жизненная сила этого духа есть, и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского человека.

Все эти сокровища искусства и художественного прозрения оставлены нашим великим поэтом как бы в виде указания для будущих, грядущих за ним художников, для будущих работников на этой же ниве. Положительно можно сказать; не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов. По крайней мере, не проявились бы они в такой силе и с такою ясностью, несмотря даже на великие их дарования, в какой удалось им выразиться впоследствии, уже в наши дни. Но не в поэзии лишь одной дело, не в художественном лишь творчестве: не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такою непоколебимою силой (в какой это явилось потом, хотя все еще не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов. Этот подвиг Пушкина особенно выясняется, если вникнуть в то, что я называю третьим периодом его художественной деятельности.

Пушкин был всегда цельным, целокупным, так сказать, организмом, носившим в себе все свои зачатки разом, внутри себя, не воспринимая их извне. Внешность только будила в нем то, что было уже заключено во глубине души его. Но организм этот развивался, и периоды этого развития действительно можно обозначить и отметить, в каждом из них, его особый характер и постепенность вырождения одного периода из другого.

Знаю, слишком знаю, что слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими. Пусть, но я не раскаиваюсь, что их высказал. Этому надлежало быть высказанным, но особенно теперь, в минуту торжества нашего, в минуту чествования нашего великого гения, эту именно идею в художественной силе своей воплощавшего. Да и высказывалась уже эта мысль не раз, я ничуть не новое говорю. Повторяю: по крайней мере, мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чем этой фантазии основаться.

Если бы жил он дольше, может быть явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь ещё смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем!»

И ещё. Я позволю себе порекомендовать несколько исследовательских статей, посвященных личности и творчеству А.С. Пушкина. Их автор — Михаил Павлович Алексеев (1896—1981). Литературовед, академик АН СССР, исследователь взаимовлияния русской и западноевропейской литературы и, конечно, один из самых известных пушкинистов в России. Они очень интересные!

Алексеев М.П.

«К источникам «подражаний древним» Пушкина»

«Легенда о Пушкине и Вальтере Гёте»

«Пушкин и Шекспир»

«Пушкин и Чосер»

P.S: Друзья, с радостью напоминаю вам, что в конце февраля под эгидой рубрики и при поддержке администрации (призовой фонд) пройдут Пушкинские Чтения. Так что, на написание эссе о вашем любимом произведении у Александра Сергеевича у вас есть две недели. Вдохновляйтесь! И по традиции — автор самого интересного вопроса или комментария к этому выпуску ЛГ, получит 15 серебряных монет!

Хорошего чтения! :)

Дорогие друзья!

Предлагаем вашему вниманию новый вид конкурса, который будет проводится в Дневниках.

Итак, «Домашка»: мы анонсируем задание, вы пишете текст в соответствии с ним и публикуете у себя в дневнике.

Спустя несколько дней мы отбираем самые популярные записи и награждаем их авторов самой устойчивой валютой: биткоинами золотыми монетками нашего сайта!

Итак, первое задание:

Черновики. Очень редко стихи пишутся «набело». Почти всегда рождению стиха предшествует черновик. Раньше: лист бумаги, блокнот, тетрадь, салфетка. Сейчас – заметки в телефоне, файл Word.

Кроме этого, интересна и манера написания стиха. Чьи-то черновики такие «чистые», что не отличить от финального текста. А у кого-то перечеркнуты так, что черт ногу сломит. Черновики некоторых авторов содержат рисунки. А у других – нет.

А как у вас?

В сегодняшней домашке вам нужно написать небольшой рассказ о том, как и на чем вы пишете стихи. Что чаще всего является черновиком? Много ли помарок в ваших черновиках? Рисунки? Другие особенности?

Кроме этого – к вашей дневниковой записи должна быть обязательно приложена фотография вашего черновика. Будет это фото вашей тетрадки или скриншот экрана телефона с заметкой – не имеет значения.

Итак:

Необходимо написать текст по теме задания и опубликовать его в вашем ДНЕВНИКЕ, не забыв о фотографии.

Записи можно публиковать по мере готовности.

Размер записи – не менее 10 предложений.

Название записи должно начинаться словом «Домашка» – чтобы мы могли отличить тематические посты.

Результаты будут подводиться вечером в воскресенье, 11 февраля. Оцениваться будут количество лайков и комментариев к записи. 

Призы:

1 место: 70 золотых монет

2 место: 50

3 место: 40

С 4 по 10 – по 10 золотых.

Читайте и комментриуйте рассказы ваших коллег!

Удачи!

Да или Нет?

6 февраля 2018,

Илья Рейм.

ОБ ОЦЕНКЕ СТИХОВ

В прошлый раз мы с Вами говорили о стихотворениях, которые стали в русской поэзии особенно значимыми. Не о конкретном списке, конечно, а о том, почему некоторые (по правде сказать, единичные даже у крупнейших поэтов) стихотворения оказываются со временем таковыми. Тема сегодняшнего выпуска касается оценки стихотворений и самой возможности такой оценки (поговорим и о том, какие навыки нужны для содержательной оценки стихов). И ясно, что между этими двумя темами есть связь, может быть, не самая прямая, но и не слишком таинственная.

Когда говорят об оценке стихов, обычно речь идёт о двух возможных подходах (сразу скажу: я не согласен ни с одним из них, причём своё несогласие объясню):

1. Стихи могут нравиться или не нравиться, трогать душу или не трогать. Это принципиально субъективно, только на этом субъективном «нравится или нет» можно основывать оценку. «Вкусовщина» неискоренима.

2. При оценке стихотворения должен применяться «критериальный подход»: необходимо оценить стихотворение по множеству объективных параметров (в этом месте часто пытаются привести список параметров) и попытаться максимально абстрагироваться от личного восприятия.

Логика первого подхода проста, понятна и не лишена привлекательности. В конце концов, задача стихов — оказывать влияние на душу читателя, и если этого влияния нет, то стихотворение (в случае данного конкретного читателя, конечно) потерпело неудачу, «умерла — так умерла». А поскольку душа конкретного читателя, даже квалифицированного, универсальным мерилом всего быть всё-таки вряд ли может, в первый подход заведомо заложена субъективность, с которой ничего нельзя сделать. Понятно, что, как бы человек ни оценил то или иное стихотворение (кстати, это ведь даже не про судейство и баллы, а просто про определение ценности читаемого лично для себя), никаких претензий здесь быть не может.

Логика второго подхода более замысловата. То, что она претендует на объективность, само по себе неплохо. Беда в том, что обычно этот подход предполагает частичную подмену настоящей объективности — максимального абстрагирования от личного вкуса — математически объяснимой справедливостью. Только стихи — вещь не математическая. Их задача, как уже говорилось выше, есть воздействие на душу читателя. И когда мы приходим к «тут нам автор насыпал пять килограммов вкусных рифм, три килограмма хорошего ритма, семь кило хороших образов, два килограмма композиционных находок, вычитаем два килограмма за фонетические тяжести — получаем пятнадцать килограммов оценки», то каков бы ни был список критериев, измеряемых в килограммах, получается полнейший маразм. Стихи нельзя объяснить до конца. Можно объяснить многое в них, можно понять детали, приёмы, технические особенности, разобрать мотивы и отсылки к другим текстам. Можно разобрать всё на буквы и звуки, осмыслить любой конкретный аспект стихотворения. Но это будут аспекты, кусочки, мёртвые осколки. Стихотворение умирает в тот самый момент, когда начинается процесс его расщепления. Это не значит, конечно, что ничего никогда не надо расщеплять. Расщепляют для анализа и понимания деталей, расщеплению всегда должна предшествовать некая интегральная оценка. Это значит, что если расщепление становится основным инструментом оценки, то некая важнейшая суть оказывается за бортом.

Словом, я, прямо как Полиграф Полиграфович, не согласен ни с Энгельсом, ни с Каутским. Оба описанных подхода кажутся мне, будучи декларированными достаточно последовательно, манифестами ограниченного восприятия. Но попробуем подумать, каким мог бы быть более интегральный подход.

Что такое стихотворение? Это некоторое поэтическое высказывание, сообщение читателю. И у этого высказывания есть содержание, то, что автор хотел сказать (упаси Боже сводить это к примитивной идее и логической мысли: хорошая лирика может достаточно иррациональным образом буквально в несколько мазков изобразить нам целый способ переживания мира, в этом, наверное, и есть великая сила и великий соблазн Поэзии), и есть то, во что автор содержание облёк, форма. Кстати, содержание с формой трудно отделяемы друг от друга, если речь о действительно хороших стихах. Что такое оценка стихотворения? Это оценка общей гармоничности результата (и отчасти — его оригинальности, то есть сделанности не по готовым образцам, кем-то уже наработанным). Того, что хотели сказать и того, как это удалось донести. И всё. И ничего больше. «И никаких контрреволюций.» Не важно, соответствует ли глубинное содержание мировоззрению читателя, важно то, насколько это содержание небанально и многомерно. Не важно, соответствуют ли технические средства вкусу читателя и привычным для читателя рамкам поэтической формы, важно то, насколько эти средства гармонируют друг с другом и с самой сутью стихотворения (правда, фундаментом для понимания этого всё-таки является знание технических деталей). Мир вокруг нас чрезвычайно вариативен. Нет «правильного мировоззрения». Нет «правильной формы». Никаких универсальных правил, начиная с какого-то уровня, не существует. Но есть лирические высказывания глубокие, цельные и гармонично опирающиеся на слова и звуки, из которых они составлены, а есть — куцые, примитивные, рассыпающиеся на фрагменты. Первые — это Поэзия. Вторые — в лучшем случае ученические попытки. Естественно, между теми и другими есть целое пространство. И именно по тому, где в нём находится стихотворение, последнее и можно оценивать.

Кратко подытоживая, стихотворение — не сумма приёмов, а его качество — не сумма оценок по каким-то более или менее проработанным критериям (и, кстати, вычитание суммы придирок к тексту из базовой оценки — тоже не метод, т. к. мало чем по сути отличается). Оценка стихов всегда достаточно иррациональна, но всё-таки степень субъективности этой оценки сильно зависит от квалификации оценивающего. Что же требуется от оценивающего? Попытаюсь сформулировать основные принципы, во всяком случае, то, как я их вижу.

1. Ориентация на целостную оценку произведения, при которой первично общее восприятие, а анализ технических деталей и особенностей следует за этим восприятием, расшифровывая и дополняя, но не опережая его.

2. Поэтический кругозор и общий уровень культуры, достаточный для того, чтобы видеть не только ту поэзию, которую читатель лично предпочитает, а вообще сколько-нибудь значимую поэзию, в том числе далёкую от личных вкусов. Знакомство с разными стилями и определённое внутреннее принятие даже тех, которые «не входят в круг поэтических предпочтений» читателя.

3. Достаточный уровень знания стиховой механики и аспектов техники. Но и готовность принять использование тех технических решений, которые противоречат личным пристрастиям читателя, если есть ощущение, что они являются органичным элементом стиля автора, не нарушающим целостность стихотворения.

4. Изначальная доброжелательность взгляда. Она совершенно необходима для того, чтобы механизм интуитивной оценки отработал приемлемо. Изначальная установка «А поглядим, какие коряги тут нам автор влепил» приведёт к полному разрушению работы упомянутого механизма. Если не задавать изначально вопроса «что тут хорошо и что стихотворение нам говорит?», текст сразу распадётся на технические моменты разной степени шероховатости.

5. Пассивная по отношению к оцениваемому произведению позиция. Не важно, что и как на месте автора на конкретную тему хотел бы сказать читатель. Важно то, что и как сказал автор. Не важно, насколько читатель согласен с авторской позицией. Важно то, насколько сказанное автором глубоко, точно и целостно.

Заметьте, что широта кругозора и уровень непредвзятости, требующиеся для глубокой оценки стихотворений в разных стилях, существенно выше, нежели те, которые требуются для написания стихов. Собственно, именно из этого факта проистекает большое количество случаев, когда вроде бы приличный поэт начинает оценивать чужие работы — и терпит полное фиаско. То, что человек научился писать (и даже, возможно, создал свой узнаваемый личный стиль), определённо значит, что ему есть что сказать, что он научился это говорить, наработал свою личную технику — набор приёмов, работающих для его стиля. Но применение данных наработок к оценке разнообразных стихов других авторов часто приводит к реализации мифа о Прокрусте: всё, что не влезло — отсечь, везде, где не хватило, растянуть. Кроме того, при этом часто имеет место эффект Даннинга — Крюгера, и то, что автор уже умеет писать сам, дополнительно подпитывает его самооценку в области анализа стихов, которая и так, в силу упомянутого эффекта, сильно завышена. Да, так бывает: в сфере написания стихов человек уже давно миновал Долину Отчаяния (см. иллюстрацию к статье в Википедии) и годами карабкается по Склону Просветления к открывающимся новым и новым высотам, а вот в области универсальной оценки поэзии он всё ещё успешно покоряет Пик Глупости. Причём, будучи помещён своим основанием на всю высоту поэтического опыта индивидуума, этот блистательный пик сам становится ещё более высоким, бессмысленным и беспощадным. Как раз поэтому мы довольно часто видим безапелляционно-наивные комментарии хороших авторов под конкурсными работами. В первый момент удивляешься: с чего бы? Потом понимаешь: просто оценивающий не читает стихотворение как поэтическое высказывание, он всего лишь предлагает автору оцениваемого стихотворения путь «как стать мной и писать как я». Совершенно, естественно, не понимая, что не вполне осознанно замышляет поэтическое (и отчасти психическое) убийство. К счастью, таких комментаторов обычно никто не слушает, да ещё и «спустить с лестницы», высказав своё ответное мнение об оценке, норовят. Что их чаще всего обижает. Но оставлять без ответа безапеляционные и не слишком компетентные буквоедские (а любое разглагольствование о технике и смысле, не увязанное с целостным восприятием и попыткой абстрагирования от личного вкуса — это и есть буквоедство) замечания — тоже не совсем правильно.

Помню, Владимир Смоляков просил меня посмотреть сторонним взглядом несколько своих стихотворений. Одна из особенностей стихов этого автора в том, что он любит ритмические тяжести, большое количество сверхсхемных ударений и т. п. Мне же такое количество ударений обычно режет слух, я предпочитаю гораздо более легко прописанный ритм. Но всё-таки тут надо понимать: если чуждая тебе ритмическая особенность является одной из характерных черт стиля автора, безоговорочно предлагать править это — мысль странная. В итоге я написал в нескольких местах, что «лично я бы здесь ритм смягчил, но предлагать это всерьёз не стал бы, поскольку это могло бы частично разрушить твой индивидуальный стиль». Естественно, Владимир ничего смягчать не стал (точно не помню, может быть, лишь однажды, там, где уж совсем выпирало), и был абсолютно прав.

Как проверить себя и свои оценки? Как понять, где ты находишься? Очень просто. Надо взять достаточно большую подборку стихов разных (и разнообразных по стилю) заведомо больших поэтов. Скажем, взять Пушкина, Блока, Пастернака, Есенина, Бродского, Маяковского, Ахматову, Цветаеву (список, конечно, открытый)... Причём важно, чтобы в списке были и Ваши любимые поэты, и те, чьё творчество «не входит в круг Ваших поэтических предпочтений», лучше даже, если оно откровенно Вам не по вкусу. И про каждого надо прочувствовать, чем оно замечательно. Скажем, я терпеть не могу Бродского. В целом неприятны его стихи (за некоторыми исключениями), неприятна его личность, манера чтения и манера держаться (известная по видеозаписям), неприятно мировоззрение. Но это — мои личные проблемы. Что я ощущаю, когда читаю его стихи? «Это отлично! Жаль лично для меня, что столько поэтической мощи пошло в русло, которое мне не интересно и даже местами отвратительно.» Почему? Да потому, что, хотя многие работы Бродского неприятны лично мне, трудно не видеть за ними своего рода глубины и совершенства. Ещё я не люблю Цветаеву и не в восторге от Маяковского с Есениным. Но как это может помешать видеть значимость и ценность их вклада в поэзию? При честном и хотя бы стремящемся к объективности подходе — почти никак. Да, я вряд ли часто буду проводить вечер с книгой Бродского. Но к Бродскому ли претензия? Нет, конечно! Ко мне? Да тоже нет, потому что ценность стихов Бродского я от этого видеть не перестаю. Просто этот поэт, при всей его масштабности, не является лично моим поэтом. Ну и не беда, от этого никому не плохо.

А вот если в стихах кого-либо из заведомо больших поэтов Вы стабильно не видите ничего, кроме естественных технических особенностей, которые вызывают бурный внутренний протест, видимо, с универсальностью восприятия есть проблемы. Это не значит, что у великих не может быть неудачных стихотворений. Вне всяких сомнений, такие стихотворения есть. Но если в целом творчество крупного поэта заставляет Вас думать не просто о том, что оно Вам не нравится, а о том, что в нём отсутствует какая-либо значимая ценность и «король-то — голый», проблема наверняка отнюдь не в поэте. И это простой факт, на который стоит ориентироваться.

Нет, разумеется, полностью абстрагироваться от личных предпочтений не получится. Но хотя бы постараться — стоит. И в этом усилии состоит некая часть процесса обретения культуры чтения поэзии.

Последнее, о чём хочется сказать — об оригинальности стихов. Очень часто оригинальность понимают как нарочитую необычность приёмов, строения, образов, словом, как причудливую непонятность. В этом качестве многие вообще не хотят признавать оригинальность ценностью. Но, как мне кажется, это всё-таки от неправильного понимания оригинальности как таковой. Оригинальность — это вовсе не внешняя необычность. Совершенно «традиционалистское» стихотворение может быть оригинальным, и до ужаса новаторское может при этом оригинальным не быть. Оригинальность — это всего лишь построенность не по готовым лекалам. Если стихотворение оригинальным не является, по нему обычно можно чётко сказать: автор любит стихи такого-то поэта, вследствие чего думает и пишет похоже. Оригинальность есть тогда, когда автор думает и пишет сам, не заимствуя ни ход мыслей, ни манеру письма. А вот необычность (до вычурности) поэтической манеры — это просто стилевая особенность. И хорошие стихи есть в каждом стиле. Есть отличные необычные (и даже иногда вычурные) стихи. И есть отличные «традиционалистские», в которых внешней необычности мало, но мысли и чувства, то, как эти мысли и чувства раскрываются, не списаны с готового образца. Бывает и отвратительная вычурность, и отвратительная стандартность манеры. Более того, вычурные стихи могут быть насквозь вторичны, даже если механически построены на приёмах, которые автор долго и мучительно придумывал и которых нигде больше не встретишь. Почему? Да потому, что новизна — не в приёмах. Новизна в том, что автор говорит своё и по-своему, думает и чувствует сам, а не пишет в готовой манере, не выражает готовые мысли и не держит в голове некий образец или канон. Вот и всё. Оригинальность — всегда большое достоинство, важная составляющая качества стихов, а необычность — просто особенность, которая с качеством чаще всего не слишком связана.

Да или Нет?

2 февраля 2018

Сергей Крюков

ПРОБЛЕМЫ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПЕРЕВОДА

Сегодня я хочу поднять тему художественного перевода – на примере переводов сонетов Шекспира.

Русскоязычный читатель знает о них, прежде всего, по работам Самуила Яковлевича Маршака. И большинству читателей не приходит в голову мысль усомниться в качественности перевода. И вполне понятно, почему. Потому, что сонеты Маршака, напечатанные в качестве переводов сонетов Шекспира – хороши сами по себе.

Читателю зачастую всё равно, читает он стихи, полностью доносящие смыслы и эмоции оригинала, или же ремейк, написанный по мотивам оригинала.

Но достаточно взглянуть на такой перевод, чтобы понять, что по переводам Маршака мы порой не сможем подобраться к смыслам Шекспира.

Sonnet 20 by William Shakespeare

A woman's face with Nature's own hand painted

Hast thou, the master-mistress of my passion;

A woman's gentle heart, but not acquainted

With shifting change, as is false women's fashion;

An eye more bright than theirs, less false in rolling,

Gilding the object whereupon it gazeth;

A man in hue, all hues in his controlling,

Which steals men's eyes and women's souls amazeth.

And for a woman wert thou first created,

Till Nature as she wrought thee fell a-doting,

And by addition me of thee defeated,

By adding one thing to my purpose nothing.

But since she pricked thee out for women's pleasure,

Mine be thy love and thy love's use their treasure.

Лик женщины, но строже, совершенней

Природы изваяло мастерство.

По-женски ты красив, но чужд измене,

Царь и царица сердца моего.

Твои нежный взор лишен игры лукавой,

Но золотит сияньем все вокруг.

Он мужествен и властью величавой

Друзей пленяет и разит подруг.

Тебя природа женщиною милой

Задумала, но, страстью пленена,

Она меня с тобою разлучила,

А женщин осчастливила она.

Пусть будет так. Но вот мое условье:

Люби меня, а их дари любовью!

Перевод Cамуила Маршака

Лик женщины, начертанный природой,

Имеешь ты, царица-царь души;

И сердце женское без безбородой

Притворности, изменчивости, лжи.

Твой взор правдивей, проще и свежей,

Все золотя вокруг, куда ни взглянет,

Равно и жен пленяя и мужей,

К себе невольно все живое манит.

Сперва женой ты зачат был природой:

Творя, она влюбилась и потом

Прибавкою, лишив меня свободы,

Оставила на свете ни при чем.

Раз сотворен ты женам в наслажденье,

Дай мне любовь, а им - ее свершенье.

Перевод Модеста Чайковского

Твой женский лик - Природы дар бесценный

Тебе, царица-царь моих страстей.

Но женские лукавые измены

Не свойственны душе простой твоей.

Твой ясный взгляд, правдивый и невинный,

Глядит в лицо, исполнен прямоты;

К тебе, мужчине, тянутся мужчины;

И души женщин привлекаешь ты.

Задуман был как лучшая из женщин,

Безумною природою затем

Ненужным был придатком ты увенчан,

И от меня ты стал оторван тем.

Но если женщинам ты создан в утешенье,

То мне любовь, а им лишь наслажденье.

Перевод Александра Финкеля

А вот как выглядит современный перевод этого сонета, сделанный на основе подстрочника Александра Лукича Соколовского (1837—1915), лауреата Пушкинской премии 1901-го года.

Тебе природа женственность дала,

Чем вызвала любовь мою к мужчине.

А нега сердца твоего поныне

Изменами не причиняет зла.

Куда светлее женского – твой взгляд,

Притворной позолоты нет в котором, –

И – привлекаешь ты мужские взоры

И женские сердца приветить рад.

Природа, создававшая тебя,

Сперва увидеть женщину хотела,

Но перепутала придатки тела, –

И я терзаюсь, издали любя.

Плодов любви отведать не сумею,

Но буду называть любовь – моею.

William Shakespeare

Sonnet 66

Tired with all these, for restful death I cry,

As, to behold desert a beggar born,

And needy nothing trimm'd in jollity,

And purest faith unhappily forsworn,

And gilded honour shamefully misplaced,

And maiden virtue rudely strumpeted,

And right perfection wrongfully disgraced,

And strength by limping sway disabled,

And art made tongue-tied by authority,

And folly doctor-like controlling skill,

And simple truth miscall'd simplicity,

And captive good attending captain ill:

Tired with all these, from these would I be gone,

Save that, to die, I leave my love alone.

Устал я жить и умереть хочу,

Достоинство в отрепье видя рваном,

Ничтожество — одетое в парчу,

И Веру, оскорблённую обманом,

И Девственность, поруганную зло,

И почестей неправых омерзенье,

И Силу, что Коварство оплело,

И Совершенство в горьком униженье,

И Прямоту, что глупой прослыла,

И Глупость, проверяющую Знанье,

И робкое Добро в оковах Зла,

Искусство, присуждённое к молчанью.

Устал я жить и смерть зову скорбя.

Но на кого оставлю я тебя?!

Перевод А.М. Финкеля              Я жизнью утомлён, и смерть — моя мечта.

Что вижу я кругом? Насмешками покрыта,

Проголодалась честь, в изгнанье правота,

Корысть — прославлена, неправда — знаменита.

Где добродетели святая красота?

Пошла в распутный дом, ей нет иного сбыта!..

А сила где была последняя — и та

Среди слепой грозы параличом разбита.

Искусство сметено со сцены помелом,

Безумье кафедрой владеет. Праздник адский!

Добро ограблено разбойнически злом,

На истину давно надет колпак дурацкий.

Хотел бы умереть, но друга моего

Мне в этом мире жаль оставить одного.

Перевод В. Бенедиктова

Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг...

Но как тебя покинуть, милый друг?!

Перевод С. Маршака   Ни жить, ни видеть больше не могу:

Величье побирается под дверью,

И высота — у низости в долгу,

И верою командует безверье,

И почести бесчестью воздают,

И честь девичья пущена по кругу,

И перед правдой прав неправый суд,

И услуженье ставится в заслугу,

И свет доверья обратился в тьму,

И власть уста замкнула златоусту,

И доброта сама идет в тюрьму,

И ложь диктует истины искусству...

Не жить, не видеть, сжечь бы все мосты,

Да пропади всё пропадом! Но ты...

Перевод Н. Голя

Я смерть зову. Я до смерти устал

От гордости — жеманной приживалки,

От пустоты, занявшей пьедестал.

От вымученной веры из-под палки.

От срама орденов и галунов,

От девушек, что смолоду пропали,

От силы под пятою болтунов,

От мудрого величия в опале,

От простодушия исподтишка,

От человеколюбия без прока,

От знания в руках у дурака,

От красоты на стрёме у порока.

Устал — но как мне выпустить из рук

Ту жизнь, в которой остается друг?

Перевод В. Орла           Измучась всем, я умереть хочу.

Тоска смотреть, как мается бедняк,

И как шутя живётся богачу,

И доверять, и попадать впросак,

И наблюдать, как наглость лезет в свет,

И честь девичья катится ко дну,

И знать, что ходу совершенствам нет,

И видеть мощь у немощи в плену,

И вспоминать, что мысли замкнут рот,

И разум сносит глупости хулу,

И прямодушье простотой слывёт,

И доброта прислуживает злу.

Измучась всем, не стал бы жить и дня,

Да другу трудно будет без меня.

Перевод Б. Пастернака

Перевод по подстрочнику А.Л.Соколовского.

Всем утомлён, желаю смерти миру.

Невмочь мне видеть, как не может честь

Ни в счастье быть, ни досыта поесть,

А мразь меж тем подобна в масле сыру.

Отторгнута людьми святая вера,

Достоинство в гонимости мертво,

Над чистотой – порока торжество,

А красота – в когтях у изувера.

Покорена убогой властью сила,

Над разумом глумится серебро,

И служит злу бессильное добро,

А знанье и искусство – у могилы…

И мне бы вместе с миром умереть,

Когда б с тобой не разлучила смерть.

И ещё пример.

Sonnet 102 by William Shakespeare

My love is strength'ned, though more weak in seeming;

I love not less, though less the show appear:

That love is merchandised whose rich esteeming

The owner's tongue doth publish every where.

Our love was new, and then but in the spring,

When I was wont to greet it with my lays,

As Philomel in summer's front doth sing,

And stops his pipe in growth of riper days:

Not that the summer is less pleasant now

Than when her mournful hymns did hush the night,

But that wild music burthens every bough,

And sweets grown common lose their dear delight.

Therefore like her, I sometime hold my tongue,

Because I would not dull you with my song.

Люблю, - но реже говорю об этом,

Люблю нежней, - но не для многих глаз.

Торгует чувством тот, что перед светом

Всю душу выставляет напоказ.

Тебя встречал я песней, как приветом,

Когда любовь нова была для нас.

Так соловей гремит в полночный час

Весной, но флейту забывает летом.

Ночь не лишится прелести своей,

Когда его умолкнут излиянья.

Но музыка, звуча со всех ветвей,

Обычной став, теряет обаянье.

И я умолк подобно соловью:

Свое пропел и больше не пою!

Перевод Cамуила Маршака

Моя любовь растет, хоть не на взгляд.

Люблю не меньше, меньше выражая.

Любовь - товар, когда о ней кричат

На площади, ей цену поднимая.

В весеннюю пору любви моей

Тебя встречал моею песней звонкой,

Как у порога лета соловей.

Но чуть окрепнет в ниве стебель тонкий,

Смолкает он, - не потому, что слаще

Пора весны, когда он пел о розе,

Но потому, что там гудит в зеленой чаще

И глушит песнь любви в вседневной прозе.

Поэтому, как он, и я молчу,

Тебя тревожить песней не хочу.

Перевод Модеста Чайковского

Люблю сильней - хотя слабее с виду,

Люблю щедрей - хоть говорю скупей.

Любви своей наносим мы обиду,

Когда кричим на все лады о ней.

Любовь у нас цвела весенним цветом,

И пел тогда я в сотнях нежных строк,

Как соловей, чьи трели льются летом

И умолкают, лишь наступит срок,

Не потому, что лето оскудело,

Что ночь не так прекрасна и чиста.

Но музыка повсюду зазвенела,

А став обычной, гибнет красота.

И я на губы наложил печать -

Тебе не буду песней докучать.

Перевод Александра Финкеля

Моя любовь – всё крепче, всё сильней,

Хотя о том не подаю я виду:

Любви нетрудно нанести обиду,

Как на базаре, голося о ней.

В любви царил весенний карнавал,

Природа буйством красок истекала –

И я в пылу весеннего накала,

Как соловей, восторги изливал…

Но звонкий летний голос соловья

Привычным стал бы осенью преклонной,

Когда с ветвей стекают гулко стоны

Мудреющего счастья бытия…

Своей любви я сдерживаю весть,

Боясь любовной песней надоесть.

Современный перевод на основе подстрочника А.Л.Соколовского.

Обратите внимание на то, как далеко по смыслам от оригинала ушёл Маршак, создавая свою версию перевода.

Каждое поколение стремится осмыслить вершины мировой художественной классики с учетом реальностей современной жизни, поэтому до тех пор, пока существует и развивается русский язык, неизбежны все новые обращения к шекспировским сонетам. Как справедливо отмечает Борис Кушнер, универсального решения проблемы перевода сонетов, к счастью, не существует. Поэтому «многие и многие поколения переводчиков будут предлагать читателям «свои» Сонеты Шекспира. И это — прекрасно!». На сегодняшний день имеется уже более десятка полных русских переводов сонетов Шекспира.

Напомним, что первые полные переводы сонетов на русский язык принадлежат Николаю Васильевичу Гербелю (1880) и Модесту Ильичу Чайковскому (1914). За ними следуют ставший классическим перевод Самуила Яковлевича Маршака (1949) и перевод Александра Моисеевича Финкеля, оконченный им незадолго до смерти, наступившей в 1968 году. Этот перевод увидел свет лишь в 1977 году в материалах Шекспировских чтений. В том же 1977 году в Лондоне вышел из печати перевод Якова Иосифовича Бергера.

В 1990 году в Ленинграде вышла книжка переводов Игоря Фрадкина, переизданная (в новой редакции) в 2003 году. В 90-е годы появляется еще целая серия полных переводов сонетов Шекспира. Их авторы — Сергей Степанов, Андрей Кузнецов, Вера Тарзаева, Алексей Бердников. Уже в начале нынешнего века, в 2001 году, в Санкт-Петербургском издательстве «ТЕССА» вышли переводы Игнатия Ивановского. Наконец, в 2003 году Издательский дом «Удмуртский университет» выпустил сборник переводов ижевского поэта Владимира Тяптина.

Быстро меняющиеся реальности современного русского языка объективно требуют переосмысления классического литературного наследия иностранных авторов, неоднократно переводившихся на русский язык. Всплеск интереса к творчеству В.Шекспира порожден отчасти значительной (и все более растущей) дистанцией между психолингвистическими особенностями известных классических переводов сонетов Шекспира и мироощущением современного русского (русскоязычного) читателя.

Подобные процессы традиционно имели место в истории русской лингвистики. В качестве примера можно привести историю русских переводов пьесы Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак». Вслед за переводом Т. Щепкиной-Куперник, который для своего времени (конец XIX века) казался вполне адекватным и, более того, исчерпывающим, в середине 30-х годов появляется перевод Вл. Соловьева: иная эпоха, иное прочтение тех же самых событий, иные знаковые (и, соответственно, языковые) реальности. Нечто подобное происходит и сегодня в русском языке, в русской истории и культуре.

Заметим, что подобные изменения, происходящие в современном русском языке, порой глубже и тоньше чувствуют (и отражают в своем творчестве) не профессиональные лингвисты, поэты и переводчики, а «рядовые» носители языка. По мнению многих литературных критиков-шекспироведов, необходимо всерьез задуматься над тем, почему переводчики-любители так хотят переводить именно Шекспира, почему они отказываются доверять Маршаку и Пастернаку, какого Шекспира открывают они сами, как влияет это «реформаторство» на традиции русского прочтения Шекспира. «Нам кажется, подобные вопросы заслуживают серьезного внимания, и не стоит отворачиваться в академическом негодовании от этих «новых русских», надо к ним присмотреться». Наметившуюся тенденцию можно считать позитивной в том смысле, что ни один перевод в отдельности не может дать иноязычному читателю не то что полного, но даже сколько-нибудь близкого представления о поэтическом оригинале, и только все вместе, в сравнении, как замечает Леонид Ситник, они, может быть, позволят судить о нем с известной степенью уверенности.

Среди причин столь частого обращения переводчиков к сонетам Шекспира следует упомянуть и часто отмечавшееся в критической литературе несоответствие стиля классических переводов Маршака и Финкеля стилю оригинала. По-видимому, эта проблема была неразрешима в рамках системы художественных, выразительных средств той эпохи, в которую жили и творили эти великие переводчики, мастера художественного слова. «Мы, безусловно, будем уточнять какие-то детали, какие-то строчки будут получаться лучше, чем у предшественников; какие-то пьесы… будут переведены более современным и более крепким стихом, — писал в 1966 году В. Левик. — Но все эти улучшения не изменят существо дела, пока не явится поэт, который переведет Шекспира заново, тем свежим, безудержным, буйным и многоцветным языком, которым писал великий Вильям». И лишь сегодня, когда наступил новый период развития русского языка, стало возможным приблизиться к выразительным средствам, сходным с теми, которые были использованы самим Шекспиром.

Впрочем, сказанное вовсе не означает, что переводы полувековой и даже вековой давности следует считать лишь достоянием истории.

Прошу высказываться.

Литературная Гостиная

1 февраля 2018

Ведущая рубрики: Иванна Дунец. 

Александр Сергеевич Пушкин

«Станционный смотритель»

|повесть|

О, если б голос мой умел сердца тревожить!

Почто в груди моей горит бесплодный жар

И не дан мне судьбой витийства грозный дар?..
«Деревня» 1819 г.

Александр Сергеевич, поверьте, Ваш голос умеет сердца наши тревожить. До сих пор… И не важно, какое ваше произведение первым войдёт в нашу читательскую жизнь — будет ли это «Сказка о рыбаке и рыбке» или «Руслан и Людмила», станет ли им «Евгений Онегин» или «Борис Годунов», или, быть может, это будут «Пир во время чумы» или «Моцарт и Сальери» — не важно! Главное, что они будут! Каждое в своё время. И на каждое из ваших произведений — наше читательское сердце откликнется. 

Размышляя, о каком произведении Александра Сергеевича я бы хотела сегодня упомянуть особо (и с определённой целью, надо сказать), поняла, что «сердце моё» настойчиво тревожит история «маленького человека» Пушкина. Что ж, друзья, противиться ему не буду — сегодня речь пойдёт о повести «Станционный смотритель» из «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина» (1830).

Из повести «Станционный смотритель»:

«… Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или, по крайней мере, муромским разбойникам? Будем, однако, справедливы, постараемся войти в их положение и, может быть, станем судить о них гораздо снисходительнее. Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей). Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский («Коллежский регистратор, почтовой станции диктатор»)? Не настоящая ли каторга? Покою ни днем, ни ночью. Всю досаду, накопленную во время скучной езды, путешественник вымещает на смотрителе. Погода несносная, дорога скверная, ямщик упрямый, лошади не везут — а виноват смотритель. Входя в бедное его жилище, проезжающий смотрит на него как на врага; хорошо, если удастся ему скоро избавиться от непрошеного гостя; но если не случится лошадей?.. боже! какие ругательства, какие угрозы посыплются на его голову!

В дождь и слякоть принужден он бегать по дворам; в бурю, в крещенский мороз уходит он в сени, чтоб только на минуту отдохнуть от крика и толчков раздраженного постояльца. Приезжает генерал; дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую. Генерал едет, не сказав ему спасибо. Чрез пять минут — колокольчик!.. и фельдъегерь бросает ему на стол свою подорожную!.. Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием. Ещё несколько слов: в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны; несколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не имел я дела; любопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать в непродолжительном времени; покамест скажу только, что сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в самом ложном виде. Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые. Из их разговоров (коими некстати пренебрегают господа проезжающие) можно почерпнуть много любопытного и поучительного. Что касается до меня, то, признаюсь, я предпочитаю их беседу речам какого-нибудь чиновника 6-го класса, следующего по казенной надобности…»

Скажу сразу — это не история дочери станционного смотрителя Авдотьи (из воспоминаний нашей школьной полемики). Это история её отца — Самсона Вырина. Его пути к осознанию, пониманию и принятию того, что произошло с его единственной дочерью, с его семьей и с его любящим отцовским «сердцем». Трагическая история. Но, прежде, всего, это история «маленького», но огромного «сердца», по-моему. Повесть Александра Сергеевича буквально напичкана аллюзиями (имя героя, бальзамин на окнах, немецкие картинки «блудного сына», три медали на сюртуке), цифрами и статистикой встреч-расставаний. Неспроста это. Малый прозаический жанр — ограничение — и ты либо сразу усыпляешь бдительность читателя и заманиваешь его в своё повествование, наращивая так называемую «интригу», либо теряешь своего читателя. Пушкин же всегда мастерски «держит» тебя до развязки.

И, когда она наступает, ты отчетливо понимаешь, что не понимаешь (как так?!), что тебе не хватает знаний истории того времени — обычаев, условностей. Замечательно сказал об этом в статье «Мудрость Пушкина» Гершензон Михаил Осипович: «…В рассказе о фактах Пушкин, можно сказать, принудительно правдив до щепетильности; выдумывать он не мог, даже если бы хотел, потому что тогда его перо писало бы плохо — плохие стихи или плохую прозу. Но ровно так же он был неспособен раскрывать до конца или ясно высказывать свои замыслы, свои постижения и предчувствия — «мечтанья неземного сна», потому что они и не могут быть выражены ясно; и если бы он пытался делать это, его стихи и проза были бы плоски. Он сплошь и рядом утаивает или даже умышленно прячет концы в воду…». И ты погружаешься в это время. Изучаешь. Сравниваешь его с реальностью, которая окружает тебя. И тут происходит так называемое «смещение точки сборки». Всё встает на свои места — и ты понимаешь главное — Пушкин современен и своевременен всегда! Так как его понимание «чести», «безусловной любви» и «прощения» не претерпело с того времени изменений.     

Из статьи Арона Симоновича Искоза «Станционный смотритель» Пушкина: суть, смысл и идея произведения», 1910 г.:

 «… «Станционный смотритель» безусловно, ближе к «Капитанской дочке», «Дубровскому» и другим прозаическим произведениям, написанными после 1830-го года, чем остальные «Повести Белкина». Ближе он примыкает и ко всей будущей русской литературе, которая так любовно относится к «маленькому» забитому человеку, с его простой, незатейливой душой и с его несложными, бесхитростными переживаниями. Здесь уже мощно звучит нотка той жгучей любви к «меньшому» брату, которая впервые нашла свое полное выражение в ничтожном, стоящем почти на грани жизни чисто физиологической — Акакие Акакиевиче...

«Станционным смотрителем» открывается новая полоса в творчестве Пушкина. Если в «Евгении Онегине» любовное отношение к быту еще прячется под мягким, но все же явным юмором; если в остальных «Повестях Белкина» художник все ещё несколько маскирует свое сочувственное отношение к простой обыкновенной жизни, то здесь он уже весь на её стороне. Пушкину глубоко жаль этой разбитой жизни, жаль, что смотритель изведал такую бурю на старости лет, и так печально кончил свою жизнь. Впервые в «Станционном смотрителе» прозвучала у Пушкина нотка осуждения тому божественному легкомыслию, которое было так дорого и близко его многогранной душе. Ведь гусар, очень слабо очерченный, может быть даже и намеренно (!), все же напоминает своей бурной жизнью, остроумными уловками и беззаботностью вечно юного Дон Жуана. А, между тем, симпатия художника явно не на его стороне. Пушкину открылась новая правда. Начиная с этого времени, мотив любви к «меньшому» брату звучит у Пушкина довольно часто. Вы его слышите в «Истории Села Горюхина», в незаконченном «Галубе», в «Капитанской дочке», в «Дубровском» и, пожалуй, даже в «Медном всаднике»…»

Февраль. В начале этого месяца 181 год назад не стало Александра Сергеевича Пушкина. О, сколько бы он мог ещё сотворить произведений, которые растревожили бы наши с вами сердца! Но и тех, которые останутся в них навсегда — великое множество, друзья. А посему, обязательно должно было прийти время Пушкинских Чтений!

Друзья, с радостью сообщаю Вам, что в конце февраля под эгидой рубрики Литературная Гостиная и при поддержке администрации литературного портала Поэмбук (призовой фонд) они и пройдут. Так что, на написание эссе о вашем любимом произведении у Александра Сергеевича Пушкина у Вас есть три недели. И, конечно, следите за анонсом Пушкинских Чтений в Альбоме!

P.S: С удовольствием напоминаю Вам, что автор самого интересного вопроса или комментария к этому выпуску, получит 15 серебряных монет!

Хорошего чтения! :)

Интервью с... Аким

31 января 2018

Ведущий рубрики: Сергей Касатов

Здравствуйте, друзья.  Рад представить для вас интервью с Акимом. 

СК

Приветствую, Аким. Скажите, чем для вас именование Аким ближе, чем Савелий? На мой взгляд - Савелий - замечательное и не так часто встречающееся имя.

Аким

Привет, Сергей) Аким - наименование производное, оно от фамилии) так уж повелось, мои друзья любят сокращать до минимума) а Савелий - это любимое имя моей мамы)

СК

А ваше? К вам лучше обращаться Аким или Савелий? Савва?

Аким

Друзья (опять же, сокращая) зовут Сава. Савва - это другое имя, оно такое серьезное, громкое) а Савелий - простое, юморное ) и оно у меня в паспорте)

СК

Аким и Савелий - разные люди?

Аким

Нет, конечно, один, просто иногда людям проще обращаться по нику. Поэтому я даю им выбор)

СК

Хорошо. Ваши работы отличаются качественно весьма оригинальной и сильной рифмой. Это стоит большого труда или, напротив, обычно даётся легко?

Аким

Даже не знаю. Я стал обращать внимание на звучность рифмы, только когда пришел на Поэмбук. Раньше мне казалось, что смысл гораздо важнее формы. Думаю, это легко отследить по моим работам. Ранее острее и ярче, прямолинейнее по смыслу и проще по технике. Рифмы простые, непритязательные. Сейчас, как мне кажется, наоборот. Не хочу сказать, что отдаю предпочтение технике, нет. Смысл, по-прежнему, главное. Но стал писать более продуманно. Не знаю, хорошо это или плохо. Просто стал писать меньше. Раньше все приходило само)

СК

Это как, если живёшь на своём острове, готовишь свою похлёбку, а потом вдруг узнаешь, что ещё много островов и похлёбок и можно добавлять соль или другие приправы? И вдруг начинаешь, сравнивать?

Аким

Не совсем) Это когда живешь скромно, на отшибе, в коммуналке - и счастлив) и точно знаешь, что где-то есть пентхаусы и презентабельные районы, где-то - трущобы. Но тебя перестаёт устраивать твой мирок, потому что все кругом свои, слова плохого не скажут, а м.б. надо? И тогда ты ищешь новое. Просто другое, где что-то отличается от твоего. Чтобы было с чем сравнивать)

СК

Мы же понимаем, что спор между сторонниками лёгких, глагольных рифм и поборниками рифмы более неординарной, - это спор между относительно простой, доступной подачей идеи и идеи многослойной, неоднозначной? Как вы считаете?

Аким

На самом деле, я не стал бы так утверждать. Да, противостояние очевидное. "Физики и лирики" всегда находятся в состоянии антогонизма, противодействия. Простое и сложное, доступное и эксклюзивное. Но у каждого направления найдутся свои почитатели. невозможно навязать одно мнение (какое бы утончённое и интеллектуальное оно ни было). Я не люблю глаголные рифмы, если они в переизбытке. Если вся техника стиха хромает, что толку вычислять процент грамматических и прочих на квадратный сантиметр творчества?

СК

Понял вас. Скажите, для вас работа со стихами - что это? Способ познания себя? Необходимое самовыражение? Благодарность судьбе за талант?

Аким

Для меня это способ выхода эмоций. В жизни я стараюсь не показывать свои переживания, что очень негативно отражается на нервах) 
В стихах я могу позволить себе выразить чуть больше, чем в повседневности.

СК

У вас есть цель или желание стать популярным, известным поэтом? Хотели бы остаться в таком амплуа в памяти современников и потомков?

Аким

Известным поэтом не стану, т.к. я не поэт) поэт - профессия, а я любитель. И предпочитаю радовать читателей, тех, кому нравятся мои работы, друзей, близких и самого себя (высвобождением всего, что требует выхода). Как-то двойственно и немного пафосно прозвучало, да?)

СК

Ну, прозвучало так, как вы сказали) Вы, действительно, считаете, что поэтом может называться лишь тот, кто закончил Лит институт и имеет в дипломе соответствующую запись?

Аким

Я юрист, для меня запись в трудовой книжке определяет профессию человека) 
Другое дело, что для тебя самого значит - поэт. Если хочешь поэзии, пиши. Не ищи признания, медные трубы – последнее (и не самое простое) испытание человека. По-моему, огонь и вода проще. И только время всё расставляет по местам)

СК

Уж простите, не могу не продавить ещё немного. Что есть такого неудачного в признании, почему вы считаете, что его намеренно искать не стоит.? Скажем, противопоставим мою позицию: признание - штука вполне нарабатываемая и даже необходимая и для внутренней уверенности и для более комфортного движения вперёд в рамках той или иной профессии и занятия.

Аким

Вопрос в том, считаешь ли ты себя поэтом (в смысле профессиональном) или же в смысле осознания, что то, что ты делаешь, вполне возможно - поэзия? Как известно, признание к поэтам при жизни не приходит) или случается чрезвычайно редко. Успех в той или иной области - все же профессиональная фишка.

СК

Я так понимаю, что настойчивость – одна из черт вашего характера. А вот, например, ваше стихотворение Ванда. Замечательное, на мой взгляд. Вы так легко фантазируете и работаете с портретом, развивая сюжет. При этом, в ваших строках чувствуется плотность, убедительность, содержательность. Как вам так успешно удаётся перекладывать фантазию во вполне реалистичный рисунок

https://poembook.ru/poem/1651381-vanda

Аким

Охохо) я считаю, что на сегодняшний день это - одна из моих самых удачных работ, хотя беднягу Ванду в конкурсе не просклонял только ленивый). Именно в плане работы с образом, удачности сочетания истории и лирической героини. Этот стих был наслоением - от прочитанного, просмотренного на данную тему. В то же время, он был как выброс, реакция на определенное событие, встречу. Это повлекло за собой цепочку образов, и так далее. Трудно сказать: почему? Легче сказать: зачем? Мне нужно было донести мысль, вызвать эмоцию у читателя, как это вызвало эмоцию у меня. Это как уколоть, ударить. Стихи не обязаны вызвать эйфорию и экстаз от прекрасного. Они должны заставлять думать и сопереживать. Если прочитанное забывается назавтра - вся работа автора прошла впустую.

СК

Какой колоритный ответ. Столько конструкций, чтобы зацепиться. То, что работа одна из самых удачных - очевидно. А какая работа наиболее полно олицетворяет вас, как автора? Где искать Акима?

Аким

Думаю, искать надо во всем) от первых (пусть немного смешных и наивных) стихов. Автор Аким не выпрыгнул, как трое из ларца, откуда-то из-под земли) я осознанно пришел на Поэмбук, чтобы понять - чего стоят мои стихи? Искал развития, я его получил. Я реально сейчас стал писать лучше. Правда, значительно реже.

СК

А вот, что вам нужно больше: чувство удовлетворения от выполненной работы, от качества сборки или чувство пойманной за хвост музы, удивительного момента инсайта и откровения?

Аким

Второе. Именно откровения, момента истины, ощущения того, удалось сказать именно то, что хотел, без допусков и погрешностей.

СК

Удивительно. Для меня вы - автор высококлассной сборки.

Аким

Если честно, я не знаю, что это такое) я пишу по наитию. Чаще всего минут за 15, если не отвлекают

СК

Аким. Вот, есть такое шутливое выражение "каждый раз, когда ты пишешь в диалоге "при встрече расскажу" - где-то в мире грустит маленький сотрудник ФСБ". А вы считаете, что в стихотворении важную роль играет недосказанность?

Аким

Важную роль играет) как одежда и интимные моменты) иногда ее присутствие - как раз аналог некоей недосказанности)

СК

Хорошо. Давайте немного отдадим дань традиционным вопросам. Ваши университеты, конечно, интересуют и что-то о своей биографии - то, что сами хотите рассказать читателям.

Аким

Что сказать? Родился в 1986, учился средне, звёзд с неба не хватал. Учительница по русскому и литературе сказала мне как-то, что у меня очень слабо развито воображение, сочинения мои ее совсем не радуют) оставалось доказать обратное. Поэтому взялся за изучение родного языка, а читать и так всегда любил. Закончил школу без трок (!) Для меня это супер) 
Закончил Ярославский гос.университет имени Демидова, юрист. Специализация - гражданское право и процесс. Работа нравится, я доволен своими достижениями. Что еще сказать? А, ну, еще я тот чел, который бегает по утрам. Я существую) люблю спорт: лыжи, плавание. Хобби - рыбалка.

СК

Пример с учительницей показательный, как образец ответственной и реалистичной реакции на то, что может цеплять сознание. Один после такой фразы поступит так, что примет слова о слабом развитии воображения на веру и плюнет. Другой - станет искать и развивать данный психический процесс. Вот, что я люблю) Скажите, Аким, гражданское право - также часть какой то компенсации из детства? Спрошу даже так: за чьи права боретесь?)

Аким

Всё у нас родом из детства). Мой отец человек ответственный и строгий, а я был бесшабашным, и характер не сахар. Как-то само собой получилось, что в одно "прекрасное" время я оказался не в той компании, не в том месте. Если бы не отец, неизвестно, где бы я сейчас был) Именно ему я обязан тем, что пошел в юриспруденцию.

СК

Этот ответ не хочется раскапывать, настолько он интригующий. Пусть каждый додумает сам. Есть ещё традиционный вопрос - список ваших предпочтений в мировой литературе. Поделитесь, пожалуйста.

Аким

Наверное, я всеядный) люблю читать что-то под настроение, потому это м.б. Чехов, Достоевский или Фрай, очень люблю Булгакова, стихи читал много и разные, в основном, серебряный век, и сейчас читаю. Некогда увлекался философией, всего начитался понемногу. 
Люблю фантастику, в студенческие годы читал ее пачками). Так что предпочтений, как таковых, нет. Если мне что-то интересно, я это беру и изучаю. Как-то так)

СК

А кто из местных авторов любимчики?

Аким

Их тоже много. Это и известные авторы, и те, кто не на слуху. Давно в моих избранных Люда Знаменева (Милица), Aveshavi, Тимур Дамир, Зимняя Стася, Влад Южаков, Владимир Смоляков, Сергей Воронов, Кир Лего, табакера, Татьяна Тесса, Игорь Филатов, Королевна, Part1sanka, из последних - anshe, Виталий Мамай и Елена Скачко) 
Авторов добавляю по мере знакомства, никаких предпочтений и закономерностей нет)

СК

Наше интервью подходит к концу. Аким, скажите всё, что вы хотели бы, а я так и не спросил

Аким

Главный вопрос всегда останется неосвещенным) 
Просто хочу пожелать всем авторам и читателям сайта добра и душевной гармонии.

СК

Спасибо вам за интервью. Оставляю вас на растерзание читателям. Всего доброго!

Аким

Вам спасибо, Сергей, за интервью) было интересно!

А я напоминаю, что лучший вопрос Акиму премируется 10 золотыми

Литературная Гостиная

25 января 2018

Ведущая рубрики: Иванна Дунец.

Константин Жибуртович

«С днём рождения, Антон Павлович!»

|эссе|

Чехов... Врач из Таганрога, проросший в нашей вечно нераспаханной целине. Интеллектуал, в коем, действительно, всё прекрасно — и душа, и тело. Здоровый циник и мастер миниатюр. Глубоко верующий человек, сам не осознававший этого. И умные, сострадательные глаза, запрятанные под привычное пенсне на чёрно-белых фотокарточках.

Я долго размышлял, как рассказать читателям о нём. Потому что над моими искренними эпитетами во вступлении он сам бы по-доброму рассмеялся, хлопнул по плечу, и сказал бы: «Эко ты, брат, хватил!» И я подумал... А давайте прочтём его письма! Признаюсь честно, это одно из моих любимых занятий. Конечно, не без любопытства от подглядывания в замочную скважину (грешен). Но ведь это ещё и динамика живого пути писателя-классика. Иногда — куда в большей степени, нежели произведения.

Из письма брату Николаю:

«Ты часто жаловался мне, что тебя «не понимают!». На это даже Гёте и Ньютон не жаловались. Жаловался только Христос, но тот говорил не о своём «я», а о своём учении. Тебя отлично понимают! Если же ты сам себя не понимаешь, то это не вина других…»

Нуждался ли Чехов в понимании? Да. Как и всякий живой человек, тем более — литератор. Искал ли его? Думаю, что — нет. Делай, что должен, возделывай свой сад, и ничего не жди. Для меня это единственная «мораль» в его рассказах и письмах. Впрочем, сегодня понимаешь, что не мораль. А мудрость.

Из письма М.В. Киселёвой:

«Для химиков на земле нет ничего не чистого. Литератор должен быть так же объективен, как химик. В литературе маленькие чины так же необходимы, как и в армии…»

Из письма А.С. Суворину:

«Художник должен быть не судьёй своих персонажей и того, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем…»

В самом деле, Чехов не брезглив в литературном плане! Всякий законченный подлец выходит у него не плосковатым негодяем, а вполне достоверным персонажем, не менее жизненным, чем те, кто вызывают сочувствие читателя: «каждая рожа должна быть характером и говорить своим языком!». Прочувствовать симпатии самого автора, подчас, невозможно. В лучших рассказах он словно фотограф. Снято! Точка поставлена. Но рассматривать этот «снимок» хочется снова и снова, удивляясь ракурсу и качеству проявки.

Из письма А.С. Суворину:

«Эти упрямые мужики всегда хватаются за великое, потому что не умеют творить малого, и имеют необыкновенные грандиозные претензии, потому что вовсе не имеют литературного вкуса. Про Сократа легче писать, чем про барышню или кухарку. Исходя из этого, писание одноактных пьес я не считаю легкомыслием…»

Антон Павлович Чехов — сам по себе человек очень красивый, «благородной породистости», если хотите, начисто лишен и навязчивого морализаторства, и неумного радикализма, и самонадеянного мессианства. Он точен, сдержан и лаконичен, но, к примеру, не надо углубляться в Бердяева, чтобы понять, почему в России полыхнула революция — достаточно короткого чеховского фельетона «Свистуны»; нет смысла изучать причины непрочности любого, даже внешне счастливого брака — хватит пяти минут на рассказ «Дачники»; не нужно излагать тома повествования о трагизме человека «без лица», вечно живущего чужой судьбой и оттого уничтожившего собственный уникум — прочтите «Душечку».

Но! Чехов не глобалит, не миссионерит, не пророчествует, не имперствует, а отображает реальность и вполне себе «по-европейски» с любовью к каждому человеку, правом на доверие к нему, эдакой «презумпцией невиновности» личности; чеховская сдержанность и здоровая умеренность — что в жизни, что в литературе — многим почему-то претит.

Из письма А.Н. Плещееву:

«Беллетристика – покойное и святое дело. Повествовательная форма – это законная жена, драматическая – эффектная, шумная, наглая и утомительная любовница...»

Антон Павлович совершенно не стеснялся не только беллетристики. Он отказывался браться за масштабные романы — невозможно представить его засевшим за написание «Войны и Мира». Но интересно, что Толстой (по-моему, эгоцентрик во всём) по свидетельствам современников считал Чехова едва ли не единственным равным себе. Однажды к Толстому в Ясную Поляну пожаловал Тургенев и, отобедав, с воодушевлением читал вслух черновики нового романа, не заметив, как граф задремал. Тургенев был глубоко уязвлён. С Чеховым подобное обращение представить едва ли возможно. Впрочем, это лирика. В цитате из письма Плещееву мы, как мне думается, ближе всего подходим к разгадке уникума Чехова. Ведь его едва ли возможно назвать даже беллетристом в современном понимании. Он не ухватывает читателя нарочитым динамизмом повествования с первых строк, не цепляет изо всех сил внешним драматизмом: «Чем чувствительнее положение, тем холоднее следует писать и тем чувствительнее выйдет. Не следует обсахаривать». Если немного обобщить, то его герои сидят, пьют чай и беседуют. И в это время незаметно, как пожелтение осенних листьев, вершатся их судьбы. Мы не всегда осознаём — как это произошло, но видим результат. То самое «чеховское ружьё» чаще всего стреляет беззвучно. Но. Не это ли и есть сама жизнь?!

Из письма И.Л. Леонтьеву (Щеглову):

«У больших, толстых произведений свои цели, требующие исполнения самого тщательного, независимо от общего впечатления. В маленьких же рассказах лучше недосказать, чем пересказать…»

Начинающим писателям нередко советуют браться за так называемую «крупную прозу». В этом есть свой резон — в масштабном по объёму и наличию персонажей произведении проще спрятать несовершенства текста и нестыковки сюжета. Короткий рассказ и миниатюра подвластны лишь перу мастера, ведь в них любая фальшь видна как на ладони. В этом смысле, равных Чехову найдётся немного. Быть может, О’Генри. Незнакомые лично люди, общавшиеся на разных языках, оказались наиболее созвучны.

Из письма брату Николаю:

«Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, в которую попал, недостаточно прочесть только Пиквика и вызубрить монолог из «Фауста». Недостаточно сесть на извозчика и поехать на Якиманку, чтобы через неделю удрать оттуда. Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля. Тут дорог каждый час. Иди к нам, разбей графин с водкой и ложись читать… хотя бы Тургенева, которого ты не читал. Самолюбие надо бросить, ибо ты не маленький…»

Перечитывая письма, я вновь и вновь думаю о «своём» Чехове. О том, насколько тонко он ощущал хрупкость культуры и безжалостность внешней среды. Был чужд всяким «измам»: «большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, насколько нужно обороняться от неё», а самым большим унижением считал недобровольную аскезу — когда человек вынужденно поставлен в невыносимые условия быта. Он осознавал пагубность отношения к народу как к безграничному ресурсу. И, вероятно, он предвидел будущие потрясения начала ХХ века. А мечтал Антон Павлович — о просвещении и устройстве жизни, которая позволит человеку хоть иногда освобождаться от рутины и поднимать глаза к Небу. В этом — акт подлинной веры, но всякие прямые проповеди он почитал за дурновкусие.

В 2015 году, когда в России был объявлен Год Литературы, много говорилось о Пушкине, Толстом, Достоевском, Гоголе. Чехов (на их фоне) был почти незаметен. Он даже не номинировался на признание в известном телепроекте «Имя России». И я думаю, что это к счастью! Ибо, если бы сегодня Чехов являлся для нас наиболее бы насущным классиком, но (как последние лет 500) в стране ничего бы глобально не поменялось, это означало бы только одно — его талант ничего не стоит. Что, разумеется, не так! И, подчас, мне видится, что настоящее время осмысления и понимания Чехова ещё не пришло. Что и оставляет надежду, как и всё его творчество!

P.S: Друзья, 29 января — День рождения Антона Павловича Чехова. С днём его рождения всех нас! И напоминаю, что автор самого интересного вопроса или комментария к данному эссе, получит 15 серебряных монет. А решение, кому именно, будет принимать автор эссе — Константин Жибуртович.

Хорошего чтения! :)

Да или Нет?

23 января 2018

Ирина Кабачкова.

О лице сайта и о нас.

Последнее время любят у нас порассуждать о критиках и о критике. Нужно ли, хорошо ли? Я хочу поговорить о другом аспекте критики. Коллективном. Да, существует и такая. Как она складывается? – из приоритета частных мнений людей, признаваемых авторитетными, популярными по самым разным параметрам. Наверное, к этим людям частично можно отнести и меня.

Итак, некое мнение высказывается и многократным повторением возводится в догму. Что это означает для данного сайта? Это определяет его лицо. особенности тех текстов, которые признаются общественностью шедеврами, эталоном, "как нужно писать".Так и каков же наш эталонный текст?

Я вижу возможными такие варианты.

1. Произведение с сильным сюжетом, претендующее на роль небольшого рассказа в стихах. \ Лирическое бессюжетное произведение с ослаблением логических связей между микротемами, с ослаблением логических связей внутри микротемы , выраженной тропом.
2. Произведение с нарочито простой лексикой и нарочито малометафоричное, возможно, с одной развёрнутой метафорой. \ Произведение с нарочитым включением специальной и малоупотребимой лексики, с избыточностью метафор и метонимий.
3.Нарочитая синтаксическая упрощённость\усложнённость.
4.Обязательная техническая изощрённость: "трудная" и ассонансная рифма, нарочито короткая\длинная строка при почти обязательной простой рифмовке абаб, аабб, абба.
5. В области звукописи табу: совпадающие по звучанию с ближайшими буквами предлоги типа "с саней", "новостей и истин"…, сдвиги разного рода (к окну…) и включение в рифму звука, отсутствующего на письме: [акт'а́б()р'].Да, пишем "октябрь", но русская фонетика допускает включение в данном звукосочетании дополнительного гласного. Также мы традиционно не учитываем при разборе звукописи текста его внутренние необходимые цезуры, поэтому слипания зачастую у нас получаются там, где их быть не может.

Чего у нас нет – и это меня удивляет:
1. Отношение ко всякого рода модернизму. Оно тут отрицательное. Я имею в виду именно коллективное мнение.
2. Отношение ко всякого рода игре с формой и содержанием. Это тоже давно в тренде в мировой литературе и в загоне здесь.
3. У нас нет истинного понимания, что лишь оригинальность, новизна во множественности смыслов, делает стихотворение произведением искусства. Определяющим является не эталонность, а уникальность. При этом у каждого большого автора в любом виде искусства со временем вырабатывается его собственная система средств и методов, зачастую он при этом естественным образом искренне считает свою систему эталоном. И это правомерно: это эталон для него лично. При этом мы все дружно фактически путаем эту самую систему (определяемую как стиль и манеру автора) с творческим застоем и стилистической искусственностью.
4. У нас мало внимания уделяется композиции (но при этом уделяется внимание эпилогу текста), не вычленяется ЛГ, его особенности, не учитывается развитие автора, автора- героя и ЛГ, провисает тема системы образов текста и текстовых связей.
5. Очень многие не отделяют критику личности автора от критики текстов, смысл критического анализа ясен не всем, результатом чего имеем бессмысленность местных межличностных баталий. Призову в очередной раз: давайте анализировать творчество, а не личности авторов!
6. Мы никак не можем договориться о той роли, которую мы играем друг для друга:

      1. мы – читатели и это ценно для каждого автора.

      2. мы – учителя, все и каждый. Ведь обучение – процесс многосторонний и многовекторный.

      3. мы - психотерапевты и друзья.

Имеет ли всё это отношение к мировой литературе? – понятия не имею!))

Литературная Гостиная

18 января 2018,

Ведущая рубрики: Иванна Дунец

Лика Ромахина

«Венера в мехах. Леопольд Захер-Мазох»

|эссе|

Имя австрийского писателя Леопольда Захер-Мазоха известно даже тем, кто никогда не видел его сочинений. Известно, благодаря слову «мазохизм», вошедшему во все основные языки мира и образованному от фамилии писателя. Но многие ли знают, что это был за человек? Я в сомнении, подходит ли рассказ о Захер-Мазохе для Чтений, но уверена, что мемуары жены Леопольда с вкраплениями личной переписки с писателем в пору их развивавшихся ещё отношений, вполне можно поставить в графу «Рукописи не горят», потому что они приоткрывают завесу тайны создания романа «Венера в мехах», рассказывают нам о том, как сюжет романа может запросто превратиться из безумных фантазий автора в самую, что ни на есть, реальность.

История отношений австрийского классика и той, что долгое время шла с ним по жизни рука об руку, отразилась на его творчестве. Эта женщина вошла в литературу как Ванда фон Дунаева, хотя родители дали ей другое имя, куда более романтичное — Аврора. Аврора фон Рюмелин. Родилась она в австрийском городе Граце, где с малолетства познала нужду (отец, разорившись, покинул семью), и где начальником полиции служил дворянин Захер-Мазох. Лицо известное в городе, но в один день он оказался в тени собственного сына, совсем ещё молодого человека, только что дебютировавшего в роли писателя и имевшего достаточно громкий и вполне благопристойный успех. Звали его Леопольдом. Говорили, что он помолвлен с красавицей полькой (своей двоюродной сестрой), и что «любовь его к ней была необыкновенно возвышенной и чистой».

Молодой человек, казалось бы, воспитанный в благопристойной семье, имел свои склонности, пока ещё нежные и безвинные фантазии — тайный посыл к плотским страстям, переносить в сюжетную канву написанных им сочинений. Читая его первые произведения, читатель и не догадывался, какой «демон» сидит в душе молодого человека. Школьница Аврора не находила в этом ничего удивительного. В её мемуарах — дневниковых записках, она пишет: «Захер-Мазох обладал не только умом и талантом, но отличался также удивительной добротой и благородством, был целомудрен и чист, как молодая девушка». Этот внутренний облик вполне соответствовал внешнему: «Весь в чёрном, тонкий, с бледным лицом, лишённым растительности, с острым профилем». Таким впервые увидела его будущая Ванда фон Дунаева, признавшая: «Леопольд Захер-Мазох произвёл на меня впечатление молодого богослова». И я склонна верить юной Авроре, тому, что попросту так оно и было. Не замечалось в нём психического расстройства или ещё каких-нибудь подобных вещей.

Помолвка с двоюродной сестрой вскоре расстроилась, как, впрочем, и все другие. Ничего удивительного! Читаю дальше откровения Авроры: «Захер-Мазох очаровывал всех женщин, и все они бегали за ним. У него бывали самые изящные, самые красивые и интересные женщины, но ни одной из них не удавалось внушить ему глубокого чувства». Почему? Чего недоставало им, самым изящным, самым красивым? Быть может, любовного искусства? Да. Любить, быть любимым — это, соглашается Северин, герой «Венеры в мехах», самого знаменитого произведения писателя, большое счастье, но, продолжает он упоённо, «как бледнеет его сияние перед полным мукой блаженством — боготворить женщину, которая делает нас своей игрушкой, быть рабом прекрасной тиранки, безжалостно попирающей нас ногами». Это не просто слова, это — кредо, если угодно, ключ к сердцу художника, и Аврора, со школьных лет завидовавшая женщинам литературной знаменитости, мечтавшая занять их место навсегда, воспользовалась этим ключом с виртуозностью! «Я воображала себя женой писателя в изящном доме, окружённая прелестными детьми», — читаю в её дневнике-откровении.

Началось с писем. «Доктор! – писала она кумиру своих школьных лет, чьи сочинения внимательно проштудировала. – Во мне бушует демон! Я не знаю — любовь или ненависть заставляет жаждать видеть Вас у ног моих, изнывающим от желания и боли. Я хотела бы Вас видеть умирающим от страсти! О, как дрожит моё сердце, пока я пишу эти строки, от нетерпения…»

Я не знаю, дрожало ли её сердце, тем более от нетерпения, но вот, что его дрожало — это точно, на такого рода признания и такого рода призывы Захер-Мазох откликался мгновенно: «С тех пор, как я имею счастье знать Вас, то есть, с тех пор, как Вы милостиво разрешили писать Вам и отвечали на мои письма, мои мысли и чувства совершенно изменились. Мне кажется, что я нашёл свой идеал!», написал он в «Венере в мехах». Идеал? Какой идеал? Вопрос далеко не праздный, так как по собственному признанию Захер-Мазоха, «в его воображении колебались два женских идеальных образа – один добрый, другой злой».

Добрый образ олицетворяла Мать, существо благородное и возвышенное. Но он скоро понял, что подобной женщины ему не встретить. Почему? Да потому что, видел, что «современное воспитание, среда, общественные условия делали женщин лживыми и злыми. Их нравственность и доброта были или расчётом, или недостатком темперамента; в них не было ни капли правды». А раз так, он, больше всего на свете ненавидящий ложь, предпочитает иметь дело со злой женщиной — та, «по крайней мере, искренна в своей грубости, эгоизме и дурных инстинктах».

Вот о каком идеале толкует он! Аврора прекрасно понимает это (она и сама отменно владела пером, хотя на хлеб себе зарабатывала шитьём перчаток). Она знает, что он обожает меха, и делает ещё один смелый ход — таинственная незнакомка (до сих пор они  виделись лишь однажды) милостиво соглашается принять от него мех — красную с горностаем, кофточку. Но честно предупреждает, чтобы он ни в коем случае не дарил ей своего сердца: «Я растопчу его, потому что мне не нужна Ваша любовь. Вы любите меха, — да, найдите блестящий, прекрасный и мягкий. Вы увидите такую красоту, на которую будете молиться на коленях, но коснуться не посмеете…». И, наконец, подписывается именем героини «Венеры в мехах»: Ванда Дунаева. Отныне это становится её именем. Вот и близко к осуществлению одно из самых заветных его мечтаний: «Если бы я встретил женщину, способную быть «Венерой в мехах», я бы любил, боготворил её до безумия, я обратился бы в её раба». Аврора всё принимает за чистую монету и предполагает совсем иной посыл в этих словах.

Она продолжит упорно отказываться на все его приглашения, пока не прочтёт в газете, что Захер-Мазох серьёзно болен воспалением лёгких. И гордая девушка отбросит все свои романтические представления, написав ему, что будет у него в пять вечера. Ответ не заставит себя ждать: «Сегодня вечером я буду счастливейшим человеком на земле!». Жил Леопольд с братом и отцом на втором этаже добротного дома. Войдя в подъезд, девушка растерялась, не зная в какую дверь стучать. И тут одна из дверей распахнулась, на пороге появился хозяин, взволнованный, растерянный, не в состоянии вымолвить и слова. Он опустился перед ней на колени и сложил руки так, будто собирался молиться. С этой минуты заочная дружба, которая состояла из переписки, перешла в горячие личные отношения. Захер-Мазох опекает Ванду как литератора, знакомит её с писателями и художниками. «Я всецело подчинялась его уму, который изливался на мою истерзанную душу точно прохладный источник в бесплодной пустыне. Он открыл моим глазам новый мир, мир лучезарной красоты». 13 октября 1873 года они обвенчались.

Шло время. Мастер писал сочинения и давал их прочитать супруге. Ванда, читая их, всё больше убеждалась, что описанные в сочинениях мужа странности — не только плод его безудержной фантазии, но и то, к чему он тайно вожделеет. «Любовь – это рыцарское служение, это песнь трубадура, это цепи раба». Цепи раба! Безоговорочное, полное унижений и физических мук подчинение мужчины своей избраннице, выполнение любого её, пусть даже самого вздорного каприза — сквозная тема едва ли не всех его книг. Забавы с горничной и с ним, когда они, облачившись в шубы, бегали друг за другом, потом его ловили и, шутя, наказывали веревками, вдруг превращается в более ощутимое: однажды он захотел «настоящего» наказания… Жена долго отказывалась. Леопольд настаивал. Пришлось уступить. «Не проходило дня, чтобы я не била своего мужа, вначале испытывала необычайное отвращение, но мало-помалу привыкла, хотя всегда исполняла это против воли». Болезнь писателя к самобичеванию усиливается. Этот период семейной жизни, по моему определению, самый трагический для Авроры. Женщина не знала, как поступить, как его отгородить от навязчивых идей и прихотей. Сказать о своих опасениях его родителям? Упаси боже! И она исполняла его прихоти, проявив женскую слабость, даже не догадываясь о том, что Леопольда просто нужно отправить к врачу. Да и были ли тогда такого рода врачи? И исполняла – что? Роль своего литературного прототипа, героини «Венеры в мехах», демонической женщины, которая не знает пощады, что, собственно, и вызывает восторг её добровольного раба.

«Если любишь меня, будь жестока со мной!», —  умоляет Северин в романе «Венера в мехах». Ванда любила! И Ванда – героиня книги, и Ванда реальная, вынужденная – ради любви! – не только взять себе чужое имя, но и добросовестно копировать поведение, сотворённое её мужем, образа. А Леопольд шёл всё дальше и дальше. «Видя, что я подчиняюсь его желаниям, он ухитрился придать этому ещё более мучительный характер. Он заказал по своему указанию различные кнуты, между прочим, плеть в шесть ремней, утыканную острыми гвоздями». Термин «мазохизм», введённый в обиход венским психиатром Р. Краффт-Эбингом, подразумевает не только физическое, но и моральное страдание. Возможно даже, моральное страдание в большей степени.

Произведения писателя, и прежде всего, «Венера в мехах», дают для такой интерпретации все основания. Северин не только заставляет Ванду, предварительно облачённую в меха, стегать его кнутом, но и страшно вымолвить! – подбивает изменить ему. Болезнь достигает своего апогея. «В неверности любимой женщины, - постигает Северин, - таится мучительная прелесть, высшее сладострастие». Вот так – высшее сладострастие! И он не желает лишать себя этого изысканного удовольствия, а потому буквально толкает возлюбленную в объятия другого. В романе — это грек Алексей Пападополис. «Он напрямую стал просить меня изменить ему», — пишет в своих мемуарах Аврора. И приводит разговор с ним: «Для работы мне необходимо быть в хорошем настроении и чтобы у меня было какое-то поощрение. Ты знаешь, что я хочу сказать». Она знала, чего он хотел. И она, ради любви, подчинилась. «Я прошла в маленькую комнатку, где ожидал меня другой, а Леопольд, стоя за ширмой, наблюдал все мерзости, которые я вынуждена была делать с молодым человеком». Для чего она это делала? Для того чтобы её кумир продолжал дальше творить свои, ставшие впоследствии скандально-громкими, произведения. Прошло не одно столетие, а их, как ни странно (!), читают и перечитывают…

Сердце Авроры осталось с мужем. Только это было не то прежнее сердце взбалмошной девчонки, которая (озорства ради) строчила знаменитому писателю письма в духе его романов, и которая в угоду ему стала живой мишенью одного, а может быть, и всех вместе, романов. Это было сердце умудрённой опытом, усталой, измученной бесконечными беременностями, дрожащей за своих детей, вынужденной исполнять дикие фантазии своего супруга, женщины. И, тем не менее, она не озлобилась. «Всё то отвратительное, безобразное и безумное, что я пережила — возбудило во мне глубочайшую жалость к этому несчастному человеку. Из этой жалости возникла любовь, пустившая глубокие корни в моём сердце»…

Рукописи Авроры дали ценную информацию врачам-психиатрам, чтобы доподлинно определить и установить редчайшее психическое заболевание писателя. Оно редкое, но оно существует в природе. И это не оспорить. Благодаря психическому недугу, Леопольд Захер-Мазох находил сюжеты к своим произведениям, тонко и артистично описывая их, заставляя возбуждённо биться сердце не у одного поколения, читающего романы в духе его пресловутого «мазохизма».

https://poembook.ru/contest/842-rukopisi-ne-goryat-%7Cliteraturnyj-zhanr---esse%7C/poem/54757-%22venera-v-mekhakh%22-leopold-zakher-mazokh

P.S: Друзья, автор самого интересного вопроса или комментария к данному эссе, получит 15 золотых монет. А решение, кому именно, будет принимать автор эссе — Лика Ромахина (Ромашка).

Хорошего чтения! :)