Альбом
Литературная Гостиная
Литературная Гостиная
11 января 2018
Ведущая рубрики: Иванна Дунец.
Дина Лукоянова
«По пьесе Тома Стоппарда «Индийская тушь»
|эссе|
Сэр Том Стоппард – британский драматург, сценарист, режиссёр и критик, в этом году отметивший 80-летие, — стал классиком уже сейчас. Конечно, долгожительство в признании играет не последнюю роль, но все же приятно видеть пример справедливого и при этом не посмертного воздаяния за талант и труды.
Одна из последних пьес Стоппарда «Индийская тушь» как раз об обратном примере — несправедливости. Действие происходит параллельно в двух временах: в 1930 году в Индии и в 1980-е в Индии и Англии. Главная героиня поэтесса Флора Крю в возрасте 35 лет приезжает в Индию по совету докторов. Она больна туберкулезом в последней стадии и это знает. Флора пишет письма о своей жизни в Индии младшей сестре, и на этих же письмах паразитирует (в 80-е годы в параллельном повествовании) Пайк — исследователь творчества Флоры, которую в его время настигла настоящая посмертная слава.
Вообще на Пайке сразу хочется остановиться особо. Еще Владимир Набоков в анти романе «Бледное пламя» (тоже постмодернистском, где важна и сама организация текста) высмеял этот тип комментаторов, любителей примечаний, публикаторов, более озабоченных собой и своим «я», чем теми, кому они обязаны этой деятельностью. «Вся прелесть в примечаниях!» — кричит Пайк родной сестре Флоры. — «И тут вступаю я в своей редакторской тоге. Чтобы развеять мглу».
Мглу сознания Пайка развеивает как раз сестра поэта, но все равно главное он трактует неправильно. Казалось бы, удача сама идет ему в руки — в Индии спустя полвека он находит людей, которые видели и помнят Флору, у него есть и её стихи, и письма, и пояснения очевидцев и близких, — но все это бесполезно. Пайк реагирует только на громкие имена — Герберт Уэллс, Модильяни, — не понимая, что при жизни Флоры это были обычные люди, такие же, как она. Да, и главное событие в последний год её жизни он пропустил за поиском сенсаций, не понял и не поймет никогда, даже несмотря на то, что рукописи, действительно, не горят. Зато горят — еще как! — их авторы, и это, увы, навсегда. И особенно необратимо — в плане последующего понимания — горят поэты. Здесь уместно привести фрагмент пьесы, исчерпывающе характеризующий Пайка и авторское к нему отношение (напомню, что Флора и Дас из 1930 года, а Пайк — из 1980-х):
«Флора. «Поэма, которую я не пишу, о том, каково оно – сидеть сиднем и перемогать жару. Поэма была повержена собственной темой, а мне пора в Холмы. Я только и жду, когда мой художник закончит. Говорят, вот-вот начнется Сушь, но я не могу вообразить ничего жарче теперешних дней. А за этим наступит Время дождей, хотя я и сейчас чувствую себя так, будто сижу в луже. Не думаю, чтобы доктор Гаппи имел в виду такой теплый климат».
Пайк. Доктор Альфред Гаппи был семейным врачом Крю после их переезда из Дербишира в тысяча девятьсот тринадцатом году. Его первые записи о болезни Ф. К. со ссылкой на застой крови в легких датированы тысяча девятьсот двадцать шестым годом.
Флора. О-о-о, заткнись!
Она поворачивается в сторону Пайка. Одновременно Дас, потеряв терпение, кричит на хинди: «Убирайся! Убирайся!» Оба они кричат на пару незримых дворняжек, которые, судя по звукам, тявкают, лают, а теперь и дерутся под верандой. Посреди шума Дилип выкликает Элдона. Суматоха утихает сама собой. Пайк уходит за сцену вслед за Дилипом. Собаки, скуля, исчезают в небытие…»
Как всегда у Стоппарда, переплетение времен, сюжетов и конфликтов занимает почти весь объем памяти читателя и зрителя. Но в основе пьесы звучит чудесная, тонкая любовная линия, эффект которой усиливается тем, что для Флоры эта любовь последняя. Я настолько сильно верю, что у пьесы будут новые читатели, что не стану раскрывать ни главную интригу, ни, тем более, её разгадку, — такое наслаждение нельзя отравлять спойлерами. Но «тизер» тут необходим. Я долго выбирала, какой фрагмент лучше поставить в виде завлекающего, — и пришла к выводу, что можно ставить любой.
«Дас. Ваша поэма о жаре.
Флора. Да.
Дас. А её раса, вероятно, гнев?
Флора. Секс.
Дас (без колебаний). Раса плотской любви называется Шрингара. Ее бог – Вишну, её цвет – шьяма, то есть иссиня-черный. Вишваната говорит нам в книге о поэтике: Шрингара, естественно, предполагает любовника и его возлюбленную, которая может быть и куртизанкой, если только она искренне влюблена. Эту расу вызывает, например, луна, запах сандалового дерева или пустой дом. Шрингара гармонично сочетается со всеми другими видами расы и связанными с ними эмоциями, кроме страха, жестокости, отвращения и лени...»
Линия Флоры и Даса — это не только о людях. Это и о взаимоотношениях поэзии и изобразительного искусства, Англии и Индии, умирающего и цветущего и даже бога Кришны и пастушки Радхи. Обещаю, это будет последний кусок из пьесы, но какой!
«Дас. Может быть, я не художник, как вы и говорили.
Флора. Я не говорила. Все, что я сделала, – я придержала язык, а вы впали в истерику. Что бы вы делали в гуще и буче лондонской литературной жизни? Я думаю, вы бы уже повесились. Когда вышла моя «Нимфа в молитве», один из рецензентов назвал ее «Нимфа в мании», как будто стихи, которые мне так трудно даются, блажь, и только. Через несколько месяцев я повстречала этого критика, вылила ему пойло на голову, пошла домой и написала новый стих. Это было правильно. Но он украл у меня не одну неделю жизни, и сейчас я это чувствую.
Дас. О! Вы ведь не умираете?
Флора. Вероятно, умираю. Но я рассчитываю умирать еще годы и годы. И вы умрете однажды, так пусть я буду вам уроком. Учитесь жить без оглядки. Я ничего не сказала о вашей картине, если хотите знать, потому что думала, что вы окажетесь индийским художником.
Дас. Индийским художником?
Флора. Да. Вы – индийский художник, правда? Держитесь своего. Почему вы так любите всё английское?
Дас. Я люблю не всё английское.
Флора. Любите. Вы околдованы. Челси, Блумсбери, «Оливер Твист», сигареты «Голд-флейк», «Винзор и Ньютон»… даже пишете маслом, это не по-индийски. Вы пытаетесь нарисовать меня с моей точки зрения вместо вашей собственной… с той точки зрения, которую вы считаете моей. Вы заслужили проклятую Империю…»
Думаю, мы все заслужили проклятую Империю. Тем более, она может быть и в личной жизни тоже. Так что да — рукописи не горят. Но кто знает, как их потом прочитают. Правда о том, что в них было на самом деле, — смертна, как всё живое, — особенно когда дело касается любви.
Что же касается самой пьесы Стоппарда, она точно заслужила бессмертие: в ней есть все, что нужно для полноценной жизни и на сцене, и в книге. Отношения мужчины и женщины, колонизаторов и колонизируемых, развитого и отсталого, холодного и жаркого, слова и изображения, поэзии и критики, жизни и смерти, прошлого и будущего, яви и ее отражения, — я устала перечислять, и уверена, что каждый читатель найдет в ней свое.
P.S: Друзья, автор самого интересного вопроса или комментария к данному эссе, получит 15 золотых монет. А решение, кому именно, будет принимать автор эссе — Дина Лукоянова.
Хорошего чтения! :)
Литературная Гостиная
Литературная Гостиная
4 января 2018
Ведущая рубрики: Иванна Дунец
Пиля Пу
«Ни одного костра на километры вьюг»
|эссе|
Первые мысли, после прочтения предложенной темы, были написать о любимом романе «Овод», который я не брал в руки, наверное, последние лет пять. Следующая мысль была рассказать о поэзии любимого мной Михаила Лермонтова, походя, упомянув, что в чеченскую компанию его стихотворения, записанные на обрывках бумаги, шли на раскурку табака. Выкурив горькую сигарету, понял, что очень хочу рассказать о малоизвестных авторах, чьи стихи и романы подвергались гонениям, не издавались и уничтожались за раскрытие персонажей мира «нетрадиционных» ценностей. Талантливых, самобытных Авторов, очень мало известных русскоязычному читателю. Оценив запас времени — вечер и утро, доставшиеся редкому гостю от заявленного месяца, понял, что не хочу писать ни о ком из них вскользь и наспех.
«Рукописи не горят», — пробовал я на вкус предложенный посыл, поднеся спичку к пожелтевшему, истёршемуся до дыр листочку от постоянного ношения в заднем кармане брюк.
В последний раз я обнимаю Образ.
Нелепые слова швыряю резко в спину.
Кто умирал, поймёт, насколько это просто.
Последняя глава - лист за листом в Могилу.
И больше ничего, и никаких Преград.
Последней жизни день в сыром тумане тает.
Я просто ухожу. Не так, как все. Я рад.
И я молюсь, но Тень от Божьих глаз скрывает
Всё то, чем жил, что написал на лист,
Как ветер-листопад смешал, что Будет и как Было...
Путь долгий предстоит, но я пред Богом чист.
А Душу ТЫ прости, и Сердце, что Любило.
— Эх, Пашка-Пашка…
Я понял, что хочу рассказать именно о его стихах, которых осталось очень мало, а те, что живы, возможно, никогда не появятся даже в интернете. А ведь я ими жил, уходя от опостылевшей жизни, когда «всё было против», только его стихи освещали мой мир, потому, что сам я, так сказать, не умел. Его убийственные строки дарили мне жизнь и, нисколечко не стыдно тех слёз, что застилали глаза чёрными ночами, принося очищение и силы.
Я больше не приду.
Нет смысла тянуть время.
Я возвращаю неразгаданные сны.
Не дрогнули слова,
Не расплескалось семя.
Я просто дал тебе свою любовь взаймы…
«Рукописи не горят». Горят! Ещё как горят! Гулкие тетрадные листочки в клеточку, сплошь испещрённые не очень ровной убористой карандашной вязью. Чистые странички, — Пашка во всём был очень аккуратен, не смотря на свою вредность и разгильдяйский характер. Безупречное каре светлых волос, «седых уже с рождения», скрывал капюшон его ярко-фиолетовой «кенгурухи», надвигая который, он прятал свой, по-детски пронзительный взгляд и синеватые круги под глазами, от постоянных пьянок и прочих «примочек».
Пламя жадно листает страницы потрёпанной общей тетради, раскидывая в темноту красные ошмётки, которые, точно адские кровавые леденцы облизывает ветер, пока от них не остаётся даже пепла. И лишь пурга, да карканье воронов поодаль от костра, замерзшая река, да чёрные дремучие ёлки. А может, то вовсе не вороны, а демоны, крылами своими раздувают адское пламя, пожирающее страницы рукописи. Горят, ещё как горят! Под «неистовую вакханалию» мелких готов — пацанов и девчонок, замирающих перед объективом фотоаппарата в вычурных эпатажных прикидах на голое тело и, нипочём им ни снег, ни ветер, ни беснующееся пламя, в которое кто-то метнул недопитую спирта «Royal». Пламя сжирает нехитрую экипировку, бокалы, баяны, да пропитанные слезами страницы, и жизни тех, чьи фотографии (только фотографии), которые никак не может спалить возбужденная в ночи память.
Украсит стены тень воспоминаний.
В абсент пипеткой капну лауданум.
И снова кровь блестит на стенках ванной,
И снова сигарет дым кажется туманом…
Мне холодно и зябко в вашем мире.
Вы выгнали меня. Я без вины виновен.
И одиночества оскал становится всё шире,
Спокойствия язык, как у змеи раздвоен…
Привожу лишь запомнившиеся строки, написанные пятнадцатилетним пацаном, в компании которого никто не мог и представить, что творится внутри у этого мальчишки. Наверное, он не зачитывался нетленными стихами Пушкина, не просиживал ночи на литературных сайтах, потому, что интернета ещё не было. Как и большинство мальчишек его возраста — гулял, бухал, «старался с каждой переспать в дурном тумане», упивался этой жизнью по полной, «любил, но любовью пропащей, непродуманной, чистой, внеплановой». Вот и рождались стихи, как любил и умирал, каждой строкой пытаясь ощутить хоть что-то божественное или человеческое в сплошном безумии окраины провинциального городка конца девяностых. Писал, чтобы ощущать, что он ещё жив, потому, что не мог не писать…
Я убегал в Леса Потусторонних Красок,
Я больше не хотел сливаться с этим миром.
Но клочья шерсти вылезли из масок —
Последняя чума, оконченная пиром.
Своих последних снов растрёпанные тени,
Быть может, сохраню, как память НИОТКУДА.
Но вряд ли прозвучат застенчивые трели —
Моих стихов Отвергнутое чудо…
Когда этот «юноша бледный со взором горящим» недоверчиво и боязливо открыл для меня свои строки, я ночь не спал, меня колотило в какой-то нервной истерике, выворачивало наизнанку от чувствования, как болит и кровоточит каждая строка.
А сколько было авторов, ещё совсем мальчишек, чьи строки мы не услышим НИКОГДА. Тех, кто писал «в стол», «выдавая своё за чужое», без возможности быть услышанным, понятым даже в кругу своих лучших друзей.Чьи строки пронизаны вселенской болью и одиночеством, «неправедной» любовью. Чьи души сгорали вместе с нестройными строками, открывавшими перед ними вселенский канал понимания и своей полнейшей безысходности с той чистотой, которая бывает только в детстве. Ибо, вырастая, мы учимся лгать и лицемерить, становимся «как все», чтобы выжить в этом продуманном мире людей и вещей.
Одиночества вкус
На губах воспалённых.
Разрывай мою грудь,
Ветер мыслей тлетворных.
Я хотел быть как все,
только крылья мешали,
я их бритвой кромсал —
вы же не замечали…
Безусловно, столетиями люди зачитывались и вдохновлялись творениями мастеров слова но, не будем лукавить, у каждого на слуху есть авторы, или великие учёные, предавшие огню свои творения и, мы никогда не узнаем, какую истину или величайшее заблуждение постигли они. Первый раз, когда записали, второй, — когда сжигали.
Раскололась хрустальная призма.
Кровь струится с порезов на шее.
Я прощаюсь с тобой в этой жизни,
в Новой встречи просить я не смею.
Ночью, дым сигареты вдыхая,
Прочитай пожелтевшие строки.
Не кляни, что Судьба молодая —
Молодые всегда одиноки.
Постарайся забыть об ушедшем,
Полюбить Снегопады и Грозы.
Душу вновь Лунный Пепел залечит.
Яркий бисер теперь твои слёзы.
И в прохладе ночи засыпая,
Не проси повстречаться со мною.
Я тебя в новой Жизни узнаю —
Улыбнусь одинокой звездою.
Не пишу имя автора, вы всё равно не найдёте его стихов в интернете. Горят рукописи, сгорают люди, выгорает память и пламя, словно чистилище, как проводник в мир, где «все ещё живы».
Ты знай о том, что я тебя не жду.
Я сплю без страха о потере.
И я не бегаю к окну,
Тебя искать в ночной метели.
Я не включаю свой ночник,
Не жгу свечей ночные краски.
Я не желаю, чтоб возник
Твой силуэт, лицо за маской.
Давно… Теперь уже давно,
Я не желаю быть любимым.
Нет страха выйти чрез окно.
Нет страха быть опять гонимым.
Я больше не услышу слов,
Клеймом поставленных на сердце.
Ты знай о том, что без оков
Остался я. Закрыта дверца.
https://poembook.ru/contest/842-rukopisi-ne-goryat-%7Cliteraturnyj-zhanr---esse%7C/poem/54734-ni-odnogo-kostra-na-kilometry-vyug
P.S: На изображении — картина художника Леонида Осиповича Пастернака (1862–1945) «У окна» (1913). Друзья, автор самого интересного вопроса или комментария к данному эссе, получит 15 золотых монет. А решение, кому именно, будет принимать автор эссе — Илья (Пиля Пу).
Хорошего чтения! :)
