Альбом
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
7 июня 2020
Книга-открытие,
или о том, что я/ты/мы прочли в изоляции.
Друзья,
прошло два месяца с выпуска Литературной Гостиной о книгах, которые мы только планировали прочесть в изоляции. Отклик на подобный формат был. И был он, скажу я вам, классным! По итогам определился не один победитель, а пятеро. Спасибо вам за активность и готовность делиться читательским опытом. Сегодня же я предлагаю поделиться друг с другом книгами, которые в этот непростой период всё-таки были нами прочитаны. Подведём итоги нескольких месяцев читательской изоляции?
Это НАШ с вами общий выпуск. Вновь можно рассказать о книге, которая стала для вас, в буквальном смысле, открытием месяца/года/жизни. Или о любимой книжке, которую вы прочли своим детям. Или о перечитанной классике. Выбор, как всегда, только за вами.
Формат. Как и в первом изоляционном выпуске, вы в комментарии к этому выпуску рассказываете читателям Литературной Гостиной о вашей Книге. В ветке к ней вы общаетесь с читателями исключительно о своём выборе. В других ветках вы можете спрашивать/полемизировать/оценивать истории о прочитанных книгах других авторов. По итогам выпуска рассказ одного из вас о книге, который более всего получит откликов читателей и #нравится, удостоится Приза от администрации Поэмбука (а какой – вновь сюрприз!).
Друзья, будьте здоровы!
И, по-прежнему, берегите себя и своих близких.
Начнём вашу Литературную Гостиную?
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
31 мая 2020
«Человек в футляре», или Двойное дно»
|эссе|
«А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт — разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор — разве это не футляр?..»
Сложно говорить о творчестве Антона Павловича Чехова без должного уважения. Несомненно, этот человек является одним из самых узнаваемых писателей русской классической литературы наряду с Толстым, Достоевским и Пушкиным. По крайней мере, его фамилию я узнаю в любой ситуации, а моё отношение к нему всегда останется глубоко уважительным. Для меня именно Чехов в своих сатирических рассказах, через насмешки и гротескные образы, умудряется передать мысли отнюдь не забавные, а те, которые запускают «моторчики» где-то внутри головы, которые вынуждают мозг думать и размышлять. Размышлять о людях, о жизни, о любви, о чинах, о чести и благородстве – и нередко всё это есть в одном только произведении. «Человек в футляре» пример именно такого комплексного рассказа, в котором активно и органично синергируют темы людских пороков; описывается диковинный характер человека, за каждым углом поджидающего опасность; и поднимаются весьма философские вопросы о человечестве. И даже в нём нашлось место для любви.
(Делая небольшое отступление перед основной частью, хотелось бы сказать, что я не ко всем произведениям классики отношусь так, как это обычно принято. Понимаете, полностью признавая самобытность и художественную ценность известнейших классических романов, пьес и поэм, гениальность некоторых, по-моему, можно было бы и оспорить. Но это ни в коем случае не призыв НЕ любить и НЕ уважать известных, и даже признанных классиками, писателей и их творчество. Наоборот, всё они – отличное отражение той эпохи, «историческое зеркало», состоящее из сотен и тысяч осколков. И каждый осколок, как часть целого, но, в то же время, обособленная от него часть, может показать истинное лицо того времени с разных ракурсов).
По-моему, Антон Павлович Чехов писал иначе, нежели присуще большинству классиков. В его творчестве нередко во главу угла встает СМЕХ. Показывая, к примеру, тех же жадных, порочных чиновников, которые обычно в романах только мешают жить, он их непременно выставляет нам на посмешище. Те же пороки, но вместо желания «удавить» мерзавца, ты хочешь просто показать на него пальцем, пока свободной рукой «держишься за живот». И хотя такую реакцию чаще называют «смех сквозь слезы», мы с вами не тратим нервы на ненависть к самодурам, а просто насмехаемся над ними вместе с писателем. И я уверен, что, если бы образы такого чиновничества можно было возродить в наши дни, для них подобное было бы гораздо оскорбительнее и обиднее, нежели наш праведный гнев и скрежет зубов.
Тем не менее, не одной только сатирой известен Чехов. Есть у него и рассказы, где юмор уступает психологии персонажей и глубокой философии. Тот же «Ионыч», к примеру. Он, безусловно, может блеснуть своим гротеском, но поднимаемая тема там не вызовет читательской улыбки. Однако в названии моего эссе заявлено другое произведение. «Человек в футляре». Рассказ о замкнутом учителе греческого языка, живущем, как подчеркнуто в названии, в абстрактном «футляре» и о людях, которые с ним пытаются ужиться. Но только ли об этом рассказывает нам Чехов? Определенно, нет.
В первую очередь, в своём повествовании Антон Павлович не ограничивается сатирой над образом «необычной личности». Он не останавливается на высмеивании замкнутого Беликова, а пытается раскрыть его как человека, обреченного на бесконечные страх и тревогу. И затеивает он всё таким интересным образом, чтобы, вероятно, ещё и пристыдить читателя, смеющегося над «человеком в футляре» вместе с Буркиным. После рассказа соседа Беликова, почти в самом финале, через персонажа Ивана Ивановича Чехов освещает нам вторую сторону ситуации. Даёт альтернативное мнение, касательно таких людей, как несчастный «футлярный человек». И даёт его под самый занавес повествования, когда на протяжении всего рассказа нам приоткрывают только точку зрения рассказчика, который отзывался о Беликове как о простом забавном «чудаке».
Не исключено, что итоговой целью Чехова была именно насмешка над пороком закрытости, подозрительности, страха за каждую следующую секунду, однако, по-моему, в произведении есть почва для гораздо более глубоких рассуждений.
Казалось бы, учитель греческого языка, придерживающийся в любую погоду и время года одной моды – меховое пальто, тёмные очки, зонт и калоши; сидящий в своей квартире за замками, с закрытыми ставнями на окнах; трясущийся по ночам, как бы его не убил собственный повар Афанасий – идеальный пример персонажа для чеховских «упражнений» в юморе. Он пугает коллег, и каким-то неведомым образом заставляет их потакать своим параноидальным мыслям и предложениям; весь город знает о Беликове и опасается такой чрезвычайно странной и страшной личности.
На самом деле, для людей, у кого чувство эмпатии развито сильнее, чем желание посмеяться над кем-либо, подобный герой произведения одной только своей характеристикой может в каком-то смысле вызвать сочувствие и сожаление. Таким читателем являюсь и я. Ставя себя на место Беликова, можно представить состояние человека, ведущего подобный образ жизни. Бесконечный страх неизвестного, подозрительность и ОЖИДАНИЕ УЖАСНОГО, которое не покидает тебя ни на секунду – настоящее проклятие. Но в рассказе упор делается именно на комичность героя, на то, как он контрастирует с остальными. И я убежден, что единственная причина этого в том, что история Беликова рассказана как раз одним из его соседей, обычным сторонним наблюдателем. С другой стороны, нельзя отрицать, что Беликов действительно совершает поступки, назвать адекватными которые не получится никому. И почему бы, в таком случае, вдоволь не посмеяться над чудаковатым гражданином, осуждающим такие банальные вещи? Но здесь всё не так просто.
Особенности характера Беликова действительно создают комичные ситуации. Например, когда его сильно взволновала езда Вареньки и Коваленко на велосипедах. Очевидно, что подобное – перебор и глупость. Но здесь как раз всплывает один момент, который полностью переворачивает как смысл рассказа, так и его жанр в принципе. Антон Павлович Чехов как врач, вполне вероятно знал или слышал об обсессивно-компульсивном расстройстве (ОКР), или хотя бы о схожем психическом заболевании. Болезнь эта подразумевает приступы подозрительности, навязчивых мыслей, мешающих повседневным делам. Моя теория состоит в том, что писатель наделил персонажа именно этим расстройством. Иными словами, Беликов мог быть просто-напросто болен.
И если смотреть на «Человека в футляре» с этой позиции, становится уже не так смешно и забавно. Теперь это не комическое произведение, а полу-трагический философский рассказ про психически нездорового человека, которого, вместо лечения и терапии, пытаются женить и влезают в его жизнь. А в итоге ещё и вздыхают с облегчением, когда Беликов умирает. Уже не так комично выглядит человек, которому мало было просто всю жизнь чувствовать себя «не в своей тарелке», и каждую секунду переживать за свою жизнь, так ещё которого втайне недолюбливают и все окружающие в городе? Только подумайте, каким ударом должна была бы стать для этого человека карикатура от незнакомца? И самое ужасное. Смех невесты, которая увидела Беликова в самом унизительном положении. Когда его коронная фраза «как бы чего не началось» воплотилась для её хозяина в самой страшной форме: что-то действительно началось и случилось. Неудивительно, что Беликов (банально) не выдержал такого стресса, ведь за короткое время, описываемое в рассказе, он пережил немало волнительных явлений, хотя по натуре своей предпочитал вообще не высовываться из квартиры, кроме походов к коллегам с целью «поддержать дружбу».
В любом случае, всё это не больше, чем моя теория, но выглядит это правда, как хитрое Двойное дно, которое рискует для многих остаться незамеченным.
И даже если это всё не так, рассказ не теряет своей главной идеи и всё ещё его мораль остается крепкой и внятной. Иван Иванович, собеседник и скромный слушатель Буркина, в конце произносит важную фразу, которая переворачивает всё ранее сказанное – она же является и эпиграфом моего эссе:
«А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт — разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор — разве это не футляр?..»
На этой фразе читатель, который успел, как должно проникнуться рассказом, может задуматься: «А ведь, и правда. Свободных людей не существует. Каждый ограничен законами, нормами морали, запретами родителей. А есть и те, чьи границы установлены их телесной оболочкой — в то время как у простых людей зона комфорта может простираться от дома до двора, улицы или даже целого города, у некоторых людей её просто нет. Даже под одеялом в собственной кровати тревога не отпустит их. От этого невозможно скрыться».
Таким человеком и был Беликов.
Но заслуживают ли такие люди, как Беликов, глумления? Заслужили ли они карикатуры, одну из которых он получил? Заслуживают ли они того, чтобы земский врач писал про них рассказы только с целью «поиздеваться»? Или, может быть, между грамотных строк скрывается нечто большее? И много ли таких людей живет среди нас, которые вынуждены терпеть общество людей, каждый раз судорожно вытирая пот со лба? У каждого из нас есть границы дозволенного. Каждый из нас, по-своему, «связан по рукам и ногам». И если читатель задался такими вопросами, смог задуматься хоть на секунду, так ли сильно он сам отличается от бедолаги Беликова, можно будет считать, что Антон Павлович прекрасно справился с главной задачей рассказа; я думаю, что именно в этом и состояла основная идея чеховского повествования.
Все мы, в какой-то степени, Беликовы. Все мы, в какой-то степени, психи и паникёры. Просто наши стены сомкнуты вокруг нас не так тесно; наш футляр не так сдавлен, как у него. Каждый человек чего-нибудь боится. Каждый опасается за собственное благополучие, за светлость завтрашнего дня. Беликов просто воплощение оного, доведённое до абсурда. Беликов – это гротескная версия каждого из нас.
Так стоит ли смеяться над таким человеком?
Смеяться над ним = смеяться над самим собой?
Эссе «Человек в футляре» или Двойное дно в Чеховских Чтениях
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
24 мая 2020
«Маленькие» люди и два «Предложения» от Чехова»
|эссе|
«Все мы прекрасные люди, а между тем…»
Это фраза из спектакля по произведению другого великого русского писателя и, тем не менее, она крутится в голове, не отпускает, когда читаешь Чехова. Принимаясь за написание эссе, я так и не смогла до конца понять, как подступиться к этой «глыбе». Писать о творчестве Чехова вообще – почти непосильная задача. Писать об одном произведении – жаль, потому что Чехов настолько разный и многогранный: боишься упустить что-то важное – то, что зацепило, заставило размышлять. И тогда начинает «душить жаба». Потому что я, в этом смысле, «жадна» до безобразия.
О маленьком человеке писали и Пушкин, и Гоголь, и Салтыков-Щедрин, и Достоевский. И, конечно, Чехов. О маленьком человеке в русской классике не писал только ленивый: от школьника до маститого литературоведа. Да и как не писать, если это один из самых главных, самых любимых типов героя, благодатнейшая почва для любого писателя. Он – репрезентативен весьма, и в то же время, у каждого – разный. Жалкий или ничтожный, трогательный или одержимый страстями, сомневающийся или наоборот, закостенелый в убогих рамках собственных суждений. И разное отношение к нему и писателя, в том числе.
И если у Пушкина к своему герою жалость и сочувствие, то у Грибоедова – презрение, а у Гоголя – насмешка и, временами, сочувствие и жалость (достаточно вспомнить Жевакина в «Женитьбе»). У Достоевского – всегда желание спасти, привести к Богу. Но Гоголь, так или иначе, играет со своим героем, а Достоевский и его, и читателя ведёт к пониманию и осознанию, терпеливо объясняя, иногда почти не оставляя люфта для собственных домыслов. А что же Чехов?
Антон Павлович, вобрав в себя все лучшие традиции русской классической литературы, предлагает свой собственный подход, который так люб любому думающему читателю. Чеховский «маленький человек» – это «Человек в футляре», и он практически всегда у него «в футляре». Чехов, да простят меня за крамольную мысль, как хороший врач-профессионал достаёт его из этого футляра и производит «вскрытие». Он методично изучает героя, описывает симптоматику болезни, анамнез и так далее, но никогда не ставит окончательный диагноз. Антон Павлович просто предлагает сделать это читателю. И читатель, с удовольствием попадаясь на удочку, ставит «диагноз» или ничего не поняв, уходит, недоумевая и, как правило, больше не возвращается. Но для меня лично – это самое вкусное. Когда мне изложили факты и предлагают сделать вывод самостоятельно! Ничего не объясняя и ничего не доказывая.
Отличительная черта Чехова – он играет не с литературным персонажем, он играет с читателем, «проверяет его на вшивость», если можно так выразиться. Это не означает, что он беспристрастен к героям. Все они люди: жалкие, смешные, подлые или несчастные, но люди. Он чётко разделяет их на маленьких по положению и на маленьких в душе. Первых он жалеет и сочувствует им (Ванька Жуков, Иона из рассказа «Тоска», Иван из «Студента»), вторых – презирает или просто не любит (Ионыч или Беликов). Нет, он явно имеет своё собственное о них мнение, но не озвучивает его в лоб. Он – исследователь душ человеческих, но прежде всего, ему интересен читатель и поставленный над ним эксперимент. Даже, если он не узнает о его результатах. И не важно, рассказ ли это о бесславной судьбе милейшего, но скучного и, в общем-то, никчёмного Владимира Семёновича Лядовского из рассказа «Хорошие люди», который искренне считал себя литератором.
«Это пишущий, которому очень шло, когда он говорил: «Нас немного!» или: «Что за жизнь без борьбы? Вперёд!», хотя он ни с кем никогда не боролся и никогда не шёл вперёд. Владимир Семёнович искренне веровал в свою программу, не знал никаких сомнений, и по-видимому, был очень доволен собой…»
И который взбеленился, когда его невзрачная во всех отношениях сестра, до этого благоговейно наблюдавшая, как он пишет, осмелилась спорить с ним, высказывать собственные суждения и подвергла сомнению нужность всего того, чем он так упоённо занимался. А в результате, он умер один, никому не нужный и был забыт вскорости, как будто бы его и не существовало, как тот «хлам», который он пытался вытащить на свет божий в качестве литературных шедевров.
Или очаровательная и горячо любимая мною пьеса шутка «Предложение» про незабвенные Воловьи лужки (практически Гоголевская по форме и содержанию). С явной аллюзией к грибоедовскому Фамусову и даже цитатой из уст главы семейства, который ещё и на городничего из «Ревизора» похож (думаю, что всё это не случайно) и мнительным женихом, у которого каждые пять минут «отказывало сердце» и «отнималась нога».
Или знаменитый «Вишнёвый сад», в котором все герои – неприятны, и неприятны по-своему. И только Фирс (маленький человек со своей, в общем-то, жалкой психологией служения хозяевам, но и искренней к ним любовью и заботой) – трогательный, настоящий и уходящий. Символ уходящей эпохи. Неслучайно Чехов заканчивает пьесу его мини-монологом, и эта финальная сцена душу раздирает и заставляет ещё больше с неприятностью относиться ко всем остальным персонажам.
«Про меня забыли... Ничего... я тут посижу... А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал... (Озабоченно вздыхает.) Я-то не поглядел... Молодо-зелено! (Бормочет что-то, чего понять нельзя.) Жизнь-то прошла, словно и не жил... (Ложится.) Я полежу... Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего... Эх ты... недотёпа!..»
Ну, и апофеоз эксперимента над читателем – маленький рассказ «Предложение», рассказ для девиц, как написано у Чехова, но в том-то и штука, что он НЕ для девиц. В крохотном произведении намеренно собраны все пошлые литературные шаблоны дамских романов и концовка, рассчитанная на умного читателя, который будет в восторге.
И везде Чехов констатирует, фиксирует, но окончательный диагноз – всегда за читателем. А ружьё, висящее на стене, в конце концов, стреляет в вас!
Эссе «Маленькие» люди и два «Предложения» от Чехова» в Чеховских Чтениях
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
17 мая 2020
«Ревность и великодушие»
|эссе|
Предубеждения, штампы и навязанная экраном образность — всё это разбивается проникновением в сюжет — в то, что послужило истоком, ab ovo художественного замысла. Зал Левитана в Третьяковской галерее, Мелихово, значительно позже Плёс на Волге — мой маршрут открытий человеческих судеб, тесно связанных с литературными героями А. П. Чехова.
Рациональный практик, остряк и затейник Антон Чехов в студенческие годы сдружился с Исааком Левитаном — талантливым начинающим художником, склонным к меланхолии. Всю жизнь на контрастах характеров происходило взаимное перетекание эмоций, интересов, событий. Как могло случиться, что в зрелые годы, после стольких лет теснейшей дружбы, между ними едва не состоялась дуэль? Причиной долгой размолвки явилась женщина, знакомая всей московской богеме. Софья Петровна Кувшинникова — способная художница и пианистка, в доме которой Чехов и сам часто бывал гостем. Именно Софью Петровну и увидел читатель в образе главной героини рассказа «Попрыгунья», напечатанном в журнале «Север» в ноябре 1891 года.
В гротескно-легкомысленной Ольге Ивановне Дымовой угадываются черты возлюбленной Исаака Левитана. Героиня на двадцать лет моложе прототипа, в котором, на самом деле, было много больше интересных и положительных качеств. Чехов отметил некоторые из них: «Она пела, играла на рояли, писала красками, лепила, участвовала в любительских спектаклях, но всё это не как-нибудь, а с талантом; делала ли она фонарики для иллюминации, рядилась ли, завязывала ли кому галстук — всё у нее выходило необыкновенно художественно, грациозно и мило». В остальном же автор холодно и жёстко обозначил то, что присуще светской кокетке — поверхностной и увлекающейся: «Всякое новое знакомство было для неё сущим праздником. Она боготворила знаменитых людей, гордилась ими и каждую ночь видела их во сне. Она жаждала их и никак не могла утолить своей жажды. Старые уходили и забывались, приходили на смену им новые, но и к этим она скоро привыкала или разочаровывалась в них и начинала жадно искать новых и новых великих людей, находила и опять искала».
Антитезой легкомысленной героине, человеком почтенным и уважаемым, Чехов представил доктора — Осипа Степаныча Дымова. Здесь и профессиональная солидарность сказалась, и желание выразить сочувствие «Великому человеку» (так изначально автор хотел назвать рассказ), которому не повезло с супругой. Важнее своего «пустяшного» писательства Чехов считал работу земского врача — более значимое для общества дело. Великодушный и щедрый доктор Осип Степаныч противопоставлен тщеславному и непостоянному в своих чувствах художнику Рябовскому, в облике которого внешне нет никакого сходства с Левитаном, но в характере и поведении героя проявляется натура друга. В конце рассказа Чехов выносит свой приговор главной героине, как небесную кару за совершённый проступок: умирает от заражения при лечении больного муж Попрыгуньи. Сама она только после смерти Осипа Степаныча осознаёт, насколько была несправедлива к этому замечательному, воистину великому человеку. Ольга Ивановна рыдает и кается, пытаясь выпросить прощения, внимая холодному совету позвать чужих людей для омовения покойного.
На самом деле брак Софьи Кувшинниковой был неравным ни по возрасту, ни по жизненным интересам. Муж значительно старше, не разделявший её увлечений, был спокойным и домашним человеком. Он действительно сам угощал гостей художественного салона супруги, как и герой рассказа Осип Дымов. Служил Дмитрий Кувшинников простым полицейским врачом, никаких званий, равно и выдающихся успехов, в отличие от героя рассказа, у него не было. Левитан же привлёк внимание Софьи Петровны и как яркий, интересный человек, и как талантливый художник, друг и наставник.
Небольшой домик в Плёсе, который художники снимали на летние сезоны, и сегодня хранит особенную творческую атмосферу. Там, где видны берега Волги, в большой светлой комнате с мольбертами и этюдниками жили художники. В скромной, но уютной комнатке рядом — пианино, стол и кровать музы и друга, дарившей вдохновение и покой. Левитан обожал музыку, а Софья Петровна прекрасно играла на фортепиано.
«Я никогда ещё не любил так природу, — писал Левитан Чехову, — никогда ещё так сильно не чувствовал это божественное нечто, разлитое во всём... Оно не поддаётся разуму, анализу, а постигается любовью…»
Пожалуй, самые вдохновенные залитые солнцем пейзажи были созданы Исааком Левитаном в этой любви и взаимном горении в искусстве. Не пустой и легкомысленной, не бездарной «попрыгуньей» была и сама Софья Петровна: её работы (натюрморты и пейзажи) неоднократно участвовали в выставках передвижников, а одну из картин приобрёл П. М. Третьяков для своей художественной галереи. Умная, образованная и заботливая, Софья Кувшинникова была преданной музой художника: она и опекала его, и умела вдохновить. «Это было самое счастливое время в жизни Левитана. Он любит и любим, окружен заботой. Чувствует поддержку в творческих начинаниях», — отмечал искусствовед Н. М. Яновский-Максимов.
Публикация «маленького чувствительного романа для семейного чтения» в журнале стоила Антону Павловичу нескольких лет размолвки с другом. Левитан решительно предлагал стреляться, а в дом Кувшинниковых Чехов никогда больше приглашён не был. Сложно объяснить, для чего острое перо Антона Павловича так безжалостно ранило друга? Трезвый ли рационализм автора в творческом поиске интересных сюжетов, преподносимых жизнью, был причиной? Возможно, Чехов, испытывая глубокую привязанность, ревновал Левитана к той, что отнимала внимание и время, надолго уезжая с художником на этюды? Можно представить, будто бы радеющий за нравственность в супружеских отношениях Антон Павлович был возмущён недостойным поведением Софьи Петровны — это ведь был настоящий вызов моральным устоям патриархального общества. Кто знает? Взамен неоправданной ревности творческий союз Левитана и Кувшинниковой был щедр для друга на сюжеты. Кульминация знаменитой чеховской «Чайки» — реальный фрагмент охоты, когда расстроенная Софья Петровна укоряла Левитана за убитую из прихоти, неизвестно зачем, птицу.
В «Попрыгунье» за несколько лет до событий автор предугадал разрыв художника и его музы. Не Софья Петровна, но любвеобильный Левитан оставил свою верную спутницу, увлёкшись очередной пассией. Но век его был недолог, подвело сердце. Остались память, множество картин и слава непревзойдённого русского пейзажиста. Софья Петровна Кувшинникова умерла, не намного пережив художника, заразившись от больной тифом, за которой сама ухаживала. Прежде, после смерти Левитана, в своих воспоминаниях, она трогательно и нежно отозвалась о возлюбленном, ни разу не упрекнув его ни в чём.
За несколько лет до ухода, помирившись с другом, Исаак Ильич напишет сирень у крыльца дома Чехова в Мелихове. С Софьей Петровной Кувшинниковой Антон Павлович так никогда и не примирился. Она не смогла простить знаменитому литератору сюжетной линии его рассказа, его «Попрыгуньи».
Примечание: На изображении к этому выпуску представлены работы художника Исаака Левитана. Слева «Автопортрет», 1880; в центре «Портрет Софьи Петровны Кувшинниковой», 1888; справа «Портрет А. Чехова», 1890.
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
10 мая 2020
Светлана Вильям Скотт
«Плохой хороший Чехов»
|эссе|
Никогда не угадаешь, куда заведет разговор о русской литературе, даже если просто упомянуть автора или название книги. Впрочем, вру: в итоге всё непременно сведётся к одному из столпов и мерил – Толстому, Чехову, Достоевскому, Бунину, наконец. Благо, что имён, достойных носить на своем литературном гербе девиз «Наше всё», немало.
Можно сколько угодно витийствовать, цитируя и опираясь на авторитеты, но начинается всё с «люблю» и сводится к нему же, а любовь начинается с впечатления, которое либо усиливается, либо меняется, оставляя в итоге послевкусие, сухой остаток. Памятный флакон с ним займет нужное место на полочке и будет извлекаться всякий раз. Разумеется, это работает не только с любовью к литературе, но и с людьми, которых встречаешь.
Итак, примерно год назад мы говорили о Константине Воробьеве, пронзительном и не отпускающем:
«– Поэтому и перечитывать его – занятие не для малодушных, – сказал мой собеседник.
– Максимальная до болезненности честность автора – испытание для читателя. Даже себе про себя некоторых вещей не скажешь, а когда другой не стесняется сознаваться в плохом и хорошем, это так же неловко, как в замочную скважину подсматривать.
– Вот да, вероятно, в этом дело. Он ведь и про тебя, стало быть, знает больше, чем ты готов признать. И от этого становится как-то неуютно… Зона дискомфорта какая-то!
– Конечно. Как с Чеховым, только другой ракурс.
– Интересная аналогия; я должен её хорошенько обдумать... Недаром, знать, Ахматова его не любила. И про неё, верно, знал что-то сокровенное.
– Тут мы с ней заодно. У меня тоже к нему сложное отношение.
– За что ж вы тогда Довлатова любите?..»
Тут нужно сделать паузу и достать тот самый флакон «Чехов. Impression». В нём – безинтернетное детство, где из атрибутов безудержного удовольствия – книги, два телевизионных канала и «Театр у микрофона» по радио, любое неполитизированное действо – праздник, комедийное – счастье. Чехов распадается на две ипостаси: в книжках – сам собою, с бородкой и в пенсне, а в кино – с лицом Ильинского. Тот, что в пенсне, молодой, но уже мудрый и грустный, мучает себя, пожилого и одышливого, воруя сапоги, заставляя врать, подсовывая глупых жен и начальников. Предательница Каштанка непростительна, как тургеневская Му-Му, смерть гуся Ивана Ивановича переживается с той же силой, что и смерть толстовского Ивана Ильича. Ванька Жуков – без комментариев.
Потом, в юности – «Моя жизнь» и «Вишневый сад», поздно прозревшая Ольга Ивановна, рано и не так – Анна, вынужденно повисшая на шее Модеста Алексеича, да что там – целая череда героев, потративших жизнь зря, начиная с Ионыча и заканчивая Гуровым. Все живут в тоске или пошлости, не оставляя себе и читателю ни малейшего света и огня. Кажется, что и умирать эти люди должны как диккенсовский самовозгоревшийся старьевщик, от которого остались только нагар, копоть и противный жир на подоконнике.
Непростительно легкомыслие и ветреность жены Дымова, но и ищущая любви Душечка презираема автором – зачем так предана мужьям? В «Даме с собачкой» из курортной интрижки выросло, казалось бы, настоящее чувство, но и тут герои недостойны этой настоящести – равнодушный до цинизма Гуров и пустая, со скуки мятущаяся Анна Сергеевна. Беспросветная история любви, да и жизни в целом: «И казалось, что ещё немного — и решение будет найдено, и тогда начнётся новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца ещё далеко-далеко и что самое сложное и трудное только ещё начинается», – так кончается повесть.
Так же беспросветна и любимая моя «Дуэль», где из приличных людей только доктор Самойленко и дьякон, из честных – страшный в своих теориях о мироустройстве фон Корен, а прочие лгут и притворяются, но и мучаются этим, надеясь на поворот судьбы, чудо. Не то, что прекрасной, даже и новой жизни для них нет и быть не может, потому что любви больше нет – ни у Лаевского к Надежде Федоровне, ни у Чехова к обоим.
Вообще же квинтэссенция того, что ждет любого из нас – в этой вот цитате из «Невесты»: «Впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила её. Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город — как полагала, навсегда».
Чехов из тех, к кому возвращаешься всю жизнь, потому что смыслы его произведений – на вырост: человеческий, душевный, духовный. Разумеется, все примеряешь на себя, свой опыт и обстоятельства.
Меж тем автор, который пишет только о своей жизни, потому что себя знает лучше всего, — а стало быть, не врет, — в сущности, плох, но проживать текст изнутри каждого героя – непременное условие для хорошего писателя. Без этого читатель ничему не поверит.
Понятия не имею, может ли врач, отлично знающий, что именно находится внутри человека, умеющий латать телесные дыры и возвращать к жизни, верить в Бога. Чеховская проза – взгляд атеиста на мир и людей, и христианского в нём мало, если не сказать – нет.
Бог есть любовь, а она – жалость и сострадание.
Антон Палыч гениален и не жалеет никого.
Самое время вернуться к вопросу «За что ж вы тогда Довлатова любите?». Тут легко: это любовь с первого взгляда, обозначаемая одной цитатой: «Мне стало противно, и я ушел. Точнее, остался».
Не думаю, что следует подробно объяснять, отчего, собственно, запараллелены эти два писателя. Мне кажется, что это очевидно, да и не важно в конце концов: мы же помним, что кривая разговора о литературе вывозит на непредсказуемые аллюзии.
А разговор закончился так:
«– То есть Сергей Донатович как бы пилинг, а Антон Палыч освежевывает, стало быть? С последующим размещением в камере сухого созревания? – спросил меня собеседник.
– Донатыч открыто говорит: «Это я. Такой же позорный, жалкий и одновременно страдающий и тонкий, как и ты. Мне смешно жить этой глупой жизнью, и мы оба с тобой одинокие дураки». При этом я понимаю, что быть одиноким жалким дураком, таким же, как Довлатов, это уже не совсем одиночество. И, возможно, есть другие такие же. Возможно, что эти люди мне не нужны, но мысль об их существовании утешает. Из любого его ЛГ торчат длинные авторские ноги-руки. Он оценивает окружающих опосредованно, с точки зрения личного к ним интереса, в основном – копается в себе. Рефлексии чистого эгоизма, и этот эгоизм мне близок и понятен.
Палыч, напротив, прикрывается сотнями характеров: «Вот посмотри, – говорит, – какие бывают люди: глупые, ограниченные, гадкие, жадные. Они напрасно живут, совсем как ты. А я, может, и не идеал, но всё равно над вами: рассматриваю каждого в лупу, накалываю на булавку, клею ярлыки и – в коробочку. В этом мире жить плохо, и хорошо не будет никогда – все одно и то же. Степь, пыль, тоска и глупая жена у самовара».
И понятно, что – да, тоска, и близких тебе нет на сотни верст вокруг. Даже напиться не с кем в чеховском мире – либо пошлый дурак, либо умный нудьга.
Так и стоишь один – позорный, жалкий, трезвый – и ждешь Довлатова».
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
3 мая 2020
Андрей (мистер-твистер бывший-министер)
«Потаённая дверь»
|эссе|
Есть ли у литературного произведения дверь? Некий вход, открывающий читателю небо и землю, бесконечность космоса с миллиардом миров и ошеломительную безграничность потока грёз? Давайте поразмышляем об этом. Возможно, дверь – это первая фраза, или абзац, а может – эпиграф? Разумное предположение, но.
Первая фраза – это начало произведения, его парадный вход, куда ступают все, его ежедневно просматривают тысячи читательских глаз, сотни рук перелистывают первую страницу, разумом поднимают столбы пыли над словами, а их смысл гремит на всю прихожую эхом скрипящих половиц.
Мы же не будем поступать как все, мы найдем тайную дверь, скрытую за скромной картиной трагедии, засыпанную описанием чувств, людей, мест и событий, одним словом, всем, чем приличный автор не скупится маскировать входы, а порой и выходы из своего произведения. А уж Чехову, этому гениальному писателю, набросать перед тайным книжным входом блестящих литературных находок ничего не стоит. Но я предлагаю не отвлекаться на блеск или даже ценность, а ещё менее – на смысл и идею рассказа, а всё-таки пойти дальше и, откладывая в сторону, безусловно, великолепные вещи, найти тайную дверь, ту самую, которая позволит нам войти в неизвестное, невероятное, а может, и несуществующее пространство чеховского рассказа «Враги».
Разумеется, искать мы будем не наобум – к тайным дверям, как это ни странно, существуют универсальные отмычки, выполненные древними мастерами ещё во времена Римской империи. На конце этого ключа-отмычки есть две выемки: одна в виде красоты, другая – смерти.
Итак, начнем искать: глаза бегут за строкой, ум ищет слово, чувства обострены, сердце жаждет сокровенного. И наше искреннее желание чуда вознаграждено – вот она, незаметная дверь!
Ах, Антон Павлович, вы как всегда ужасающе восхитительны, вы прикрыли дверь описанием смерти ребенка: невообразимой потерей матери, безмолвной трагедией отца, бессмыслицей существования двух людей, оставшихся в мире, сотканном из одиночества. Как всё это возможно описать – столь ярко, правдиво, пугающе документально, глубоко и пронзительно? Как это возможно? Кто способен на такое? Но вам, разумеется, это удалось сделать безжалостно и великолепно.
И вот, я подхожу к двери, переступая через свечки, лампы, склянки, лужи на полу, отодвигаю бутылку с известковой водой, выдыхая запах карболки, на секунду замираю и, наконец, вставляю КЛЮЧ в скважину замка. Раздаётся щелчок. Именно та тонкая красота человеческого горя, которую не скоро научатся понимать и описывать. Как будто совсем рядом и одновременно издалека звучит приглушенный голос повествователя. Меня сковывает робость, «красота человеческого горя», – смогу ли я открыть то, что за этим находится? Красота горя. Это некий эстетизм страданий? Пир для глаз во время чумы, то есть смерти. Законна ли эта фраза вообще? Не убийца ли её написал? Нет, мы знаем, что нет.
Тогда мне придется шагнуть вперед, в тень этой тревожной фразы, и очутиться в комнате, в которой моя душа настороженно и с опаской будет рассматривать расположение и порядок окружающих её вещей, созерцать игру света и тьмы, их неожиданный рисунок в словах и сочетаниях. Пир во время чумы. Невольно мой взгляд падает на портрет, стоящий на запылившейся полке. Александр Сергеевич? Или это моё воображение?
Я хочу рассмотреть, беру в руки круглую рамку и обнаруживаю там маленькое окошко, через него прекрасно видно соседнюю комнату, где стоит доктор Кирилов, рядом – его поблекшая больная жена. Их сын только что умер от дифтерита, они знают, что детей у них больше не может быть. Среди окружающего тотального чумного мрака доктор спокоен и безразличен ко всему, что осталось жить.
А на краю этой темноты, тут же, в комнате – хорошо одетый богатый помещик Абогин. Просит куда-то ехать, лечить его молодую жену, зачем-то существовать и кому-то сочувствовать. Сочувствовать теперь этому упитанному богачу всё равно, что быть приглашенным на пир во время чумы, но тем не менее доктор одевается и едет.
Больше мне отсюда, из моего наблюдательного пункта, ничего не видно.
И что же? Всё? На этом путешествие закончено? Обзорная экскурсия подошла к концу? Моему сознанию не хочется с этим мириться. Желая найти выход из положения, я осматриваюсь вокруг. «Пир, пир, – говорю я себе. – Пир во время чумы... где твой отец, где твоя мать?». Это похоже на сумасшествие. Я опять оглядываюсь назад, стараясь сквозь очертания комнаты проникнуть за деревянные половицы, сквозь потёртые обои, вглубь веков, стремлюсь найти что-то. И замечаю тяжелую книгу: толстая обложка, пожелтевшие страницы, остатки паутины на корешке. Я бережно открываю её: книга книг, источник многих вдохновений, мать и отец миллионов идей, решений и размышлений. Хочу перевернуть страницу, но неведомым образом фолиант раскрывается посередине, и некоторое время я стою как завороженный, рассматривая пожелтевшие листы.
Как же я не догадался, что потайная комната – это не конец путешествия. Передо мной – начерченный чьей-то неведомой рукой план. Вновь приступив к розыскам, я тщательно обследую помещение и обнаруживаю нечто непостижимое: ещё одну тайную комнату внутри первой. Маленькая дверь в углу открывается с необыкновенной легкостью, тревожно сверкнув процарапанной надписью: «Пир Валтасара». И в этой комнате, как и в предыдущей, через маленькое окошко, ветхое, с трещиной посередине, я вижу, как доктор разговаривает с Абогиным в его доме. Тут все, как будто бы перевернулось с ног на голову. В Кирилове пирует ненависть, он словно вавилонский завоеватель, в ослеплении верит в своё превосходство, и как бы странно это не прозвучало, в превосходство своего горя: жена Абогина не смертельно больна, а предала его, сбежав с любовником. И ситуация эта не вызывает у доктора сострадание, а превращается в пиршество гнева и унижение хозяина дома. И, как царь Валтасар, Кирилов без раздумий заливает желчью злобного вина священные сосуды скорби и душевного горя Абогина. Внутри себя доктор осудил и жену Абогина, и его самого, и всех живущих в розовом полумраке и пахнущих духами богатеев – осуждал и презирал их до боли в сердце.
Рассказ приближается к концу, и Чехов, словно пророк Даниил, оставляет нам, читателям, своё пророчество, в котором говорится, что это несправедливое, недостойное человеческого сердца, убеждение Кирилова не пройдет со временем, а так и останется с ним до самой могилы. То есть часть души доктора, та самая, которой он ненавидит, навечно останется во тьме, во власти демонов.
А мы знаем, что «царствие, разделённое в себе, не устоит».
Итоги Чтений
Автор рубрики: Иванна Дунец
26 апреля 2020
Итоги Чеховских Чтений
|литературный жанр — эссе|
«Всё, что мне известно о природе человека, я узнал в процессе познания самого себя!»
А.П. Чехов
Друзья,
пришло время подвести итоги Чеховских Чтений. Но прежде я хотела бы поделиться с вами тем, что осознала во время их проведения. Чехов – это не просто антидепрессант, как называет его писатель Дмитрий Быков. Чехов, по-моему, это и прививка, и лекарство от многих человеческих пороков – глупости, невежества, ханжества и прочее, прочее. И ещё одно. Время, протяженностью в три недели, благодаря погружению в творчество Антона Павловича и ваши эссе, пролетело настолько незаметно, что даже реалии изоляционного бытия остались где-то на втором, а то и на третьем плане. Это ли не чудо?
Чеховские Чтения стали достойным пополнением коллекции мероприятий Литературной Гостиной, посвящённых только одному автору. И ничуть по содержанию, наполнению и полемике не уступают своё место ни Булгаковским, ни Шекспировским. Предсказать, какое произведение более всех займет наше пространство невозможно. О чём будет основной посыл, тоже. О полярности мнений, и подавно! Но мне кажется, что на этот раз, всё было идеально. И полярность, и полемика, и качество представленных эссе. Если же вы ещё не побывали на авансцене Чеховских, то непременно сходите почитать!
Об эссеистах. Вы талантливы, други мои! Что тут ещё скажешь! Спасибо вам за откровенность и откровения! Читать ваши работы было для всех не просто радостью, но и подаренной вами возможностью перечитать тексты Антона Павловича Чехова и много сопутствующей литературоведческой (и даже критической) эссеистики. Благодарю вас за участие в Чтениях! Главное – нет предела любому совершенству – помните об этом всегда. Пьедестал на этот раз у нас, по-весеннему, прекрасен! Чудесные эссеистки! Искренне поздравляю Людмилу Перцевую, Светлану (Вильям Скотт) и Викторию Беркович (Barklai)! Благодарственные письма вручу вам лично. Призы администрация сайта вам уже вручила. А любовь наших читателей – самый бесценный дар! К слову, Приз зрительских симпатий получает бронзовый призёр Чеховских Чтений – Виктория Беркович (Barklai)! Поздравляю! Но не стоит забывать, что ВСЕ двенадцать ЭССЕИСТОВ большие умницы! И минимальная разность в баллах, тому подтверждение! Поздравляю все-всех-всех!
О читателях. Счастье, что вы у нас есть! Спасибо вам огромное за отклики и содержательные рецензии. Отдельное – за радость, которую вы нам дарите своими эмоциями! Спасибо, что поддерживаете эссеистов! Спасибо за чтение! Без вас ничего бы не состоялось)
О жюри. Благодарю команду профессионалов за время, невероятный труд и безмерную любовь к эссеистике! Спасибо каждому из вас за поддержку Чтений. За обстоятельные рецензии авторам, за диалог, за помощь и, конечно, за время, что вы каждый раз даруете Чтениям. Для меня честь работать с каждым из вас!
О номинации «Выборе ЛГ». Теперь о главном. В рубрике Литературная Гостиная в мае-июне мною будут опубликованы несколько эссе. Представляю вам их Авторов. С каждым перед публикацией эссе мы сможем обговорить все нюансы (дата и время публикации, редактирование эссе). Если есть вопросы, обязательно пишите в лс.
— эссе «Потаённая дверь», автор Андрей (мистер-твистер)
— эссе «Завораживающий мотив», автор Перцевая Людмила
— эссе «Плохой хороший Чехов», автор Светлана (Вильям Скотт)
— эссе «Маленькие» люди и два «Предложения» от Чехова», автор Barklai
— эссе «Ревность и великодушие», автор Таисия Туманова
— эссе «Человек в футляре» или Двойное дно», автор Зыбин Илья
Поздравляю всех-всех-всех! Прянички все уже розданы, а значит осталось только поразмышлять напоследок и, конечно, улыбнуться. Итак, по традиции Константин Жибуртович подготовил для нас подборку #Автор жжёт и #Жюри жжёт. Готовы? Поехали.
#Автор жжёт
Меня поразило, что при таком обилии прелестных, умных, образованных людей, все эти индивидуальности не плюсуются, если можно так выразиться, и не созидают счастливой среды. Они пафосно говорят об одном и том же: о живительной роли созидательного труда, о любви, которая должна бы сделать счастливыми и Машу, и Тузенбаха, и Вершинина, но при этом как бы не слышат друг друга и не понимают.
Перцевая Людмила, эссе «Завораживающий мотив»
И понятно, что – да, тоска, и близких тебе нет на сотни вёрст вокруг. Даже напиться не с кем в чеховском мире – либо пошлый дурак, либо умный нудьга. Так и стоишь один – позорный, жалкий, трезвый – и ждёшь Довлатова.
Вильям Скотт, эссе «Плохой хороший Чехов»
И везде Чехов констатирует, фиксирует, но окончательный диагноз – всегда за читателем. А ружьё, висящее на стене, в конце концов, стреляет в вас!
Barklai, эссе «Маленькие люди» и два «Предложения» от Чехова»
И вот я подхожу к двери, переступая через свечки, лампы, склянки, лужи на полу, отодвигаю бутылку с известковой водой, выдыхая запах карболки, на секунду замираю и, наконец, вставляю ключ в скважину замка. Раздаётся щелчок… Именно та тонкая красота человеческого горя, которую не скоро научатся понимать и описывать.
Андрей мистер-твистер бывший-министер, эссе «Потаённая дверь»
Но порой так надоедает привычка относиться ко всему философски. И жаждешь увидеть чудо! Хочешь проливать слёзы умиления над благородными людскими поступками, хочешь наслаждаться нравственной красотой человека, того самого человека, каким он должен быть по задумке Творца.
Таисия Добычина, эссе «Иона Потапов на Поэмбуке»
Вспыхнув, как солома в печи, они тут же угасают и рассыпаются пеплом, покрывая всё пространство вокруг себя его тусклой, серой пеленой, и сами превращаются в пепельные призраки, способные лишь на то, чтобы стенать, ныть, воздыхать и скорбно завывать, причитая и жалуясь себе подобным теням на свои беды, своё бессилие, на роковые обстоятельства, на историческое скотство и зверство в прошлом, на грубость и тупость, бессмысленность и безнадёжность в настоящем, на краткость мимолётной жизни и мизерную крупицу её остатка, на светлое, радостное и разумное Будущее, в котором никто не будет помнить ни незримых лиц, ни беззвучных голосов тех привидений, которые потомки назовут забытыми предками и, быть может, благословят как абсурдную причину этого счастливого будущего и своего безмятежного благополучия. И только.
Dr. Aeditumus, эссе «Три сестры»
Важнее своего «пустяшного» писательства Чехов считал работу земского врача — более значимое для общества дело. Великодушный и щедрый доктор Осип Степаныч противопоставлен тщеславному и непостоянному в своих чувствах художнику Рябовскому, в облике которого внешне нет никакого сходства с Левитаном, но в характере и поведении героя проявляется натура друга.
Таисия Туманова, эссе «Ревность и великодушие»
Оказалось, что С.П. Кувшинниковой на время её романа с И.И. Левитаном было тридцать восемь лет. «Любите ли Вы Брамса?» — подумала я, вспоминая Франсуазу Саган и Жорж Санд. Получается, что Чехов рассказал совсем другую историю, намеренно уйдя от весьма эпатирующей по тем временам для русских читателей чисто французской то ли эмансипированности, то ли распущенности.
Таня Советская, эссе «Плёс и Попрыгунья»
Посмотрите, одна лишь фраза, но как она приводит в смятение девушку. Тут и недоумение: если слова произнесены, то почему не следует предложение руки и сердца; тут и сомнение: а действительно ли они прозвучали эти слова; тут и восторженность чувств, предполагающая что-то новое, возвышенное.
Колина Светлана, эссе «О любви»
Признаться честно, немалая часть уважаемых и любимых произведений русской классики для меня – чтиво весьма переоценённое. Все эти бесконечные социальные романы, комедии и поэмы, бесконечно обличающие злобных чиновников и лиц, стоящих на несколько ступенек выше остальных, поносящие интеллигенцию и военных, всех вокруг. Всё это сливается в одну сплошную кашу, пусть и качественную. Куда ни глянь – всюду мрак и страдания, смерть и слёзы.
Зыбин Илья, эссе «Человек в футляре или двойное дно»
Как оказалось, все его мучения и старания были лишь для комфорта. А как же мечты? Он вдруг понял, в какой невылазной грязи оказался. Как часто мы сами не можем отделить второстепенное от первостепенного. И в беготне за золотым телёнком, теряем самое дорогое и настоящее.
Anahit, эссе «Цветы запоздалые»
Благодаря цинизму он выделился из общей массы, и не терзается муками совести, раскаяниями, не ищет оправдание своим поступкам, а наоборот придерживается позиции «желание народа». Из чего видно как индивидуальность человека сказывается на его собственном развитии и формировании, потому что это качество человека не является продуктом только наследственности и окружения.
Елена Юшкевич, эссе «Циник»
#Жюри жжёт
Какой рассказ вы выбрали! Помнится, когда я прочёл его впервые, захотелось поскорее забыть.
Игорь Филатов
Дверь, скрытая за картиной – это было бы интересной аллюзией на каморку папы Карло, если бы не избыточная «образность» в контексте, местами притянутая за уши и провисающая без смыслового каркаса.
Алма-lira 7
Мене, мене, текел, упарсин... Да, согласна, диагностика беспощадная – но именно «до боли в сердце», вряд ли тут уместен пафос и красивые пророчества.
Ольга Ерофеева
Его мировосприятию были нанесены один за другим три мощнейших удара: велосипед, прямое мнение о нём и смех Вареньки.
Damir Timur
Очень верно подмечен факт, что чеховские маленькие человеки действительно оставляют пространство для фантазии читателя, которому предоставляется возможность самому сделать вывод, а не проглотить перемеленное в кашицу блюдо.
Кир Лего
Лучше потратить энергию на создание своего малого мира (семья, друзья, единомышленники). Тогда и не придётся общаться только с животными или растениями.
Игорь Рожкевич
Даже чеховский стиль одежды, всегда безупречно-интеллигентный, это такая внешняя броня доктора, который слишком многое знал о Человеке – ну, так давайте будем хоть выглядеть прилично.
Константин Жибуртович
Именно таким я всегда видел Антона Павловича, Гиляровский не даст соврать.
Леонид Демиховский
А ещё так хочется диалога с Чеховым. В живую. И чай попить с конфетами. И услышать циничное замечание о смысле/бессмысленности бытия.
Иванна Дунец
P.S: Друзья, всем СПАСИБО! Все… в комментарии! Поздравляйтесь, общайтесь и, конечно, продолжайте читать хорошие книги! И главное – будьте здоровы!
С вами были Чеховские Чтения.
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
19 апреля 2020
«Человек с молоточком»
|эссе|
Вместо пролога
Для меня Антон Павлович Чехов — явление уникальное. Не могу мерить его каким-то аршином, анализировать, препарировать и причислять. Он уже давно стал попросту частью меня. Поэтому не буду строить из себя литературоведа, попробую написать прямо от сердца, как получится.
Часть первая
Не секрет, что многие считают Чехова скучным и «сумеречным»; кто-то не может простить, что он не пламенный борец; некоторые называют его пошляком; немало таких, которые говорят, что он презирал и даже ненавидел людей. Это оттого, что они не знают Чехова по-настоящему. Висят в школах его портреты, стоят памятники, пьесы играют, почти как Шекспира, не счесть экранизаций, адаптаций, версий; цитатами из него вполне можно общаться. При этом, большей частью Чехова знают мало и неглубоко. Я и сам до поры до времени считал, что знаком с ним достаточно хорошо, разделял некоторые из перечисленных выше мнений и ценил, в основном, блестящий юмор. Остальное относил к проходному, которого даже у классиков немало. Я прозрел, а многие так и живут в убеждении, что лучше «Хамелеона» и «Лошадиной фамилии» у Антона Павловича Чехова ничего нет. У меня немало знакомых, которые убеждены, что они его прошли, но «В овраге», «Мужики», «Вор», «Тоска», «Студент», «Холодная кровь», «В Москве на Трубной площади» не читали. Однако произведения Чехова — это далеко не весь Чехов.
Часть вторая
Прошлым летом я впервые побывал в Ялте. Крым — моя любовь, я там каждый год провожу пол августа, всегда в одном и том же месте. Море, горы, степь, виноград, инжир, персики — этого в изобилии, а людей мало. И всякий раз, уезжая, чувствовал некую вину, потому что всего в двух часах езды Дом-музей моего любимого писателя, а я пожалел день на поездку. И вот, наконец, решился, правда, ни на что особо не рассчитывая, потому что Дома-музеи, в принципе, не люблю. Дань отдать — с таким настроем ехал. А вернулся немного другим. Вообще-то, я должен был догадаться, что так и будет, Чехов уже не раз менял меня.
Ялта оказалась не такой, какой я её представлял, но мне понравилась: весёлый и приветливый городок, кривые улочки, балконы, лесенки. Шёл пешком несколько километров, музей от центра довольно далеко. Когда Чехов покупал этот участок, он вообще был за городом, ближе было слишком дорого. К дому подходил, немного волнуясь. Я уже чувствовал, что этот визит будет главным событием моего крымского сезона. Мне повезло — попал как раз на начало экскурсии. Длилась она около часа. За этот час я ещё раз открыл для себя Чехова. Мягко и ненавязчиво он дал мне понять: жить надо правильно, трудясь и привнося в мир столько добра и красоты, сколько сможешь. Никто мне этих слов не говорил, но я думал об этом, когда ходил по прекрасному саду, посаженному и возделанному самим Чеховым. Некоторые деревья уже огромные, выше самой дачи.
Я видел скромную обстановку комнат (и сама дача скромна, особенно по нынешним меркам); узнал, что ещё до мебели первым делом Чехов купил в дом пианино. Удивился тому, сколько гостей к нему приходило. Девушка-экскурсовод рассказывала о писателе, как о родном человеке, и вся атмосфера и сада, и дома была очень спокойной, ненапыщенной, я бы сказал, не музейной. Мы все, кто был на экскурсии, — в шортах и разноцветных майках, разнеженные южными удовольствиями — как-то притихли и посерьёзнели. Человек, который давным-давно жил в этих комнатах, прививал и подстригал эти деревья, казалось, знал про нас и о нас писал за этим столом рассказы, от которых то сердце сожмётся, то смех не удержишь. Вот такое ощущение осталось от экскурсии.
Я ещё долго потом болтался по Ялте, ходил по магазинам, ел эскимо, катался по канатной дороге, а настроение спокойной сосредоточенности на главном не покидало меня. Я думал: зачем Чехов разбивал такой огромный, можно сказать, роскошный сад? Зачем ему это нужно было? Он ведь знал, что проживёт недолго. Для себя хватило бы куста сирени под окном, да плюща по беседке. Прутики, которые он сажал, стали большими деревьями много позже его смерти. Стало быть, он трудился не для себя. Для кого же? Выходило так, что для меня. Чтобы я сегодня мог ходить по этому саду и любоваться великолепными деревьями и прекрасными цветами. И для меня же он писал свои рассказы, мне он хотел передать свои размышления, сомнения и открытия. Меня хотел разбудить и заставить подумать, покопаться в себе, выдавить гной, а потом на этом месте вырастить цветы.
После такой экскурсии и такого сада мне это стало особенно ясно. И я обязательно, как только смогу, поеду в Мелихово. Ещё не был. С человеком, который так хорошо разобрался в самом себе, смог принять и полюбить других людей, который спокойно и беспафосно отдал жизнь этим самым другим, надо общаться чаще — словно причащаться и делать себе прививку от безделья и праздномыслия.
Часть третья
До определённого времени литературной вершиной для меня был Лев Николаевич Толстой. Впрочем, он и остаётся и наставником, и образцом мастерства, и источником удовольствия, которое получаешь при чтении замечательного текста. Но пришёл день, когда его подвинул, а потом и вовсе сместил с пьедестала именно Чехов.
Началось всё с того, что я наткнулся на статью Маяковского «Два Чехова». В ней он утверждал, что роль Чехова в литературе трактуется в корне неверно. Чехов не «певец сумерек», «обличитель-сатирик», «защитник униженных и оскорблённых» и прочая, прочая. Главное то, что он — «один из династии Королей Слова», и что «все его произведения — это решение только словесных задач». Я удивился и призадумался. Но когда специально перечитал несколько рассказов Антона Павловича, понял, что Маяковский во многом прав. Только или не только, но словесные задачи у Чехова, действительно, всегда решены безупречно, и читать, и перечитывать Чехова хочется не только из-за сюжетов, а главным образом, из-за его эстетики. «У Чехова как целый рассказ можно читать каждую строчку», — утверждает Маяковский. И вот, я читаю страницу за страницей и не могу не согласится.
Когда присматриваешься к прозе Чехова с этой точки зрения, начинаешь понимать, что при кажущейся простоте она чрезвычайно точна и изыскана, а владение словом что в описаниях, что в диалогах — феноменально. Попробуйте пересказать своими словами, к примеру, «Дочь Альбиона» или «Даму с собачкой», уйдёт и смех, и грусть, и ощущение абсолютной реальности происходящего.
Но окончательно Чехов стал моей «иконой» после «Степи». Ничего подобного я дотоле не читал. Никакого сюжета, просто описания и размышления. И как же это было прекрасно! Словно сам я ехал вместе с Егорушкой по бескрайней, как океан, степи, всё видел, всё слышал и всё чувствовал. Приходили на ум воспоминания собственного детства, то об одном поразмышляешь, то о другом. Некоторые строчки хотелось перечитывать по нескольку раз. И было непонятно, как Чехов додумался такое написать, как осмелился? И каким образом он сделал так, что оторваться от этой «ниочёмной» повести невозможно? Пока читал, вспомнил Маяковского не раз.
Вот две цитаты из повести, взятые почти наугад:
«В садике трещала маленькая мельничка, поставленная для того, чтобы пугать зайцев. Больше же около дома не было видно и слышно ничего, кроме степи»;
«Думая, что это приятно кузнечику, Егорушка и Дениска погладили его пальцами по широкой зеленой спине и потрогали его усики. Потом Дениска поймал жирную муху, насосавшуюся крови, и предложил ее кузнечику. Тот очень равнодушно, точно давно уже был знаком с Дениской, задвигал своими большими, похожими на забрало челюстями и отъел мухе живот. Его выпустили, он сверкнул розовой подкладкой своих крыльев и, опустившись в траву, тотчас же затрещал свою песню. Выпустили и муху; она расправила крылья и без живота полетела к лошадям».
Именно после «Степи» стало ясно, что в русскую литературу пришёл Мастер. Но истинный масштаб явления, которое называется «Антон Павлович Чехов», ещё не был понятен. Это произошло только со временем, уже после его смерти. Сам Чехов написал о «Степи» вот что: «На свою «Степь» я потратил много соку, энергии и фосфора, писал с напряжением, натужился, выжимал из себя и утомился до безобразия. Удалась она или нет, не знаю, но, во всяком случае, она мой шедевр, лучше сделать не умею».
А я думаю: куда уж лучше?
Часть четвертая
12-томник Чехова стоит у меня на почётном месте. Это подарок друга, и он для меня бесценен. В своё время я прочёл один за другим все 12 томов. И только тогда осознал всё величие Чехова. Какую же работу он над собой провёл! На моих глазах от рассказа к рассказу, от тома к тому он вырастал и превращался из юмориста-осколочника в непревзойдённого Мастера Слова — в первого среди лучших. Был жив Толстой, писали Горький, Короленко, Лесков, Гаршин. Антон Павлович Чехов уверенно вошёл в эту компанию, а потом взошёл на ещё более высокий уровень. Уже в 6-м томе это был безусловный классик.
Вот, кстати, соотношение количества произведений, включённых самим Чеховым в собрание, и тех, которых он не посчитал нужным включить. Написаны и те, и другие в один и тот же период. Они так и делятся на 2 раздела в каждом томе. Сведений по 1-му тому дать не могу, он у меня на работе, а я в самоизоляции.
2 том 1883 — 1884 г.г. 22 включённых /106 не включённых
3 том 1884 — 1885 22/63
4 том 1885 — 1886 35/30
5 том 1886 — 1887 43/32
6 том 1887 — 1888 45/2
7 том 1888 — 1892 14/6
8 том 1892 — 1895 18/0
9 том 1895 — 1903 21/1
Остальные тома — это драматургия, «Из Сибири», «Остров Сахалин», письма и дневники.
Даже по этой скупой статистике видно, как рос Чехов, и как росла его требовательность к себе. А уж при чтении это становится просто очевидным. Среди не удостоившихся есть маленькие шедевры, которые сделали бы честь любому писателю. Общее впечатление от этих 12-ти томов колоссальное! Помимо редкого по силе и насыщенности художественного впечатления, отличная мотивация и урок — думай, трудись, старайся, отсекай лишнее, не гордись, и обязательно станешь не Чеховым, конечно, но самим собой лучшего образца.
Часть пятая
Тот же самый друг подарил мне вместе с собранием книжку-биографию Чехова. Её бы надо прочесть каждому. Не вдаюсь в подробности, но она меня поразила. Даже не читая произведений Чехова, просто следя за перипетиями его судьбы и его поступками с детских лет, затем в студенчестве и уже на писательском поприще, начинаешь его не просто уважать, а восхищаться. Сейчас хочу сказать только об одном. Он прожил всего 44 года, из них последние 20 лет с кровоточащим лёгким. С ним же в 1890 году он поехал на Сахалин. Ехать пришлось тысячи километров по сырой погоде, часто в промокших валенках, вслед за этапом каторжников, добрая половина которых до каторги обычно не доходила. Несколько раз он мог просто погибнуть. Зачем этот «сумеречный не борец, ненавидящий людей» поехал туда? Как врач он не мог не предвидеть последствия.
А зачем он разбивал сад в Ялте? Зачем писал свои кровоточащие рассказы, когда мог преспокойно делать карьеру на «хихоньках и хахоньках»?
«В жизни всегда есть место подвигу!», — сказал Горький. Как будто о Чехове сказал. Подвиг — это не только на амбразуру лечь или вытащить из воды ребёнка. Вдумайтесь: Чехов ЛИЧНО сделал перепись ВСЕХ каторжников острова Сахалин, проехал по ВСЕМ тюрьмам и поселениям, КАЖДОМУ пожал руку. До этого даже не было известно, сколько их там, хотя на острове был губернатор и соответствующие службы. Совершенно бесстрастно, практически документально, Чехов показал жизнь людей, которых как бы уже нет, которые как бы уже и не люди, но которые всё равно люди. Это надо читать. Взрывает мозги и одновременно их прочищает. После этого любой, даже самый смешной рассказ Чехова будет восприниматься чуть по-иному. И назвать писателя «человеконенавистником» язык не повернётся.
Я не согласен с Маяковским по поводу «только словесных задач». Чехов-человек одухотворил идеальную прозу Чехова-писателя. И его литературное наследие — тот же сад, посаженный для других. Для всех нас! А жизнь — отличный пример того, как надо ею распоряжаться.
Вместо эпилога
Об этом человеке я бы мог писать и писать, но на этот раз хватит. И пусть последними словами будут его собственные.
«Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и все обстоит благополучно…»
«Всё, что мне известно о природе человека, я узнал в процессе познания самого себя…»
А.П. Чехов
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
12 апреля 2020
«Пари»
|эссе|
«Когда я называю Чехова, и даже и других писателей, писателями христианскими, я никогда не имею в виду измерять их личную веру и, тем паче, их личную церковность. Это остаётся тайной. И можно было бы доказать, что Чехов в своих записных книжках, своих дневниках раскрывает очень типичную для того времени половинчатость. Маленький разночинец из Таганрога, проросший сам, своим усилием…»
Священник Александр Шмеман
(из лекции о Чехове А.П. в г. Сан-Франциско, 1971)
Мир меняется быстрее, чем мы способны предположить или спрогнозировать. Но вызовы перед нами одни и те же от Сотворения. Человечество, шагнувшее за последние 100-150 лет в научно-техническом прогрессе далее, чем за несколько минувших тысячелетий, с колоссальным трудом борется со всем известной пандемией, обнажая незащищённость перед вирусом и частичную растерянность. Ещё более поразителен тот урок, который можно назвать библейскими словами «не ведаешь, о чём просишь». В самом деле, нам свойственно по-житейски мечтать о наличии неограниченно-свободного времени: ух, я-то развернусь, отбросив опостылевшую рутину, вернусь к себе, настоящему, и со временем смогу двигать горы.
На деле, чаще происходит иначе. Выспался, отдохнул, огляделся, устроил встречу с друзьями, пересмотрел любимый фильм, перечитал дорогую сердцу книгу, снова пообщался, выспался. Замкнутый круг. Радости – нет. И, полагаю, свобода перемещения и наличие средств глубинно ничего не поменяют. Мы не готовы – ни к сорока дням в пустыне, ни даже к лайтовому одиночеству: с соцсетями и возможностью мгновенных коммуникаций. Внешняя событийность дней схожа с анестезией, о чём исчерпывающе точно написал Александр Герцен в труде «С того берега»: мы, с момента рождения, подсознательно избегаем встречи с самими собою.
Казалось бы, чем здесь способен помочь «сумеречный» доктор Чехов, классик в извечном пенсне, живший в позапрошлом-прошлом веках, и не ведающий о вызовах сегодняшней эпохи?
Рассказ «Пари» Антон Павлович Чехов пишет в декабре 1888 года всего за неделю для своего друга Алексея Суворина и его газеты «Новое Время». Пишет, по свидетельствам современников, переходя от подавленного состояния к удовлетворительному: мужчина в расцвете молодости периодически испытывает желание стать тем самым пустынником, отгородившись от людей, в силу суммы личных разочарований – как житейских, так и литературных. Иллюзий о роде человеческом у Чехова, кажется, более нет.
Когда я впервые прочёл это короткое произведение, меня насторожило уже вступление. «Была тёмная, осенняя ночь». Банальность? Или доктор Чехов привычно иронизирует? Ведь, первоначальное название опуса – «Сказка». Но позднее вспоминаешь старую истину, что важны не слова сами по себе, а их контекст. Тёмная осенняя ночь совсем скоро превращается в безнадёжный мрак. А само пари самоуверенного банкира с дерзновенным 25-летним юношей с позиций опыта видится не только взаимной авантюрой, но и полным безрассудством: отсидеть в добровольном заточении 15 лет за два миллиона рублей, целое состояние по тем временам, но во имя кого и чего? Согласитесь, здесь не потребуются тонкости Аристотелевой логики, чтобы осознать очевидное: одного это пари полностью разорит, другого, в случае выигрыша, превратит в пожелтевшего в четырёх стенах от самоизоляции скептика и старика в его всего-то 40 лет. Зачем ему эти деньги, если произошёл внутренний слом, и существование отравлено пятнадцатью годами тотального одиночества?
«И это дикое, бессмысленное пари состоялось! Банкир, не знавший тогда счёта своим миллионам, избалованный и легкомысленный, был в восторге от пари. За ужином он шутил над юристом и говорил:
— Образумьтесь, молодой человек, пока ещё не поздно. Для меня два миллиона составляют пустяки, а вы рискуете потерять три-четыре лучших года вашей жизни. Говорю — три-четыре, потому что вы не высидите дольше. Не забывайте также, несчастный, что добровольное заточение гораздо тяжелее обязательного. Мысль, что каждую минуту вы имеете право выйти на свободу, отравит вам в каземате всё ваше существование. Мне жаль вас!»
Я не стану, конечно, раскрывать весь сюжет и финал короткого рассказа, как и содержание третьей части, позднее уничтоженной Чеховым. Заинтересует – прочтёте. Куда интереснее понаблюдать за человеческой природой, что Чехов делает с беспристрастностью химика. Оказавшись в добровольном заточении ради пари (самоизоляции, если злободневным языком), молодой юрист поначалу привыкает и прислушивается к новому бытию. Отказывается от вина и сигарет. Много и охотно музицирует на рояле. На второй год погружается в классику. Потом, после пяти лет изоляции, забрасывает и её, снова музицирует, разговаривает сам с собою, начинает литераторствовать, плачет и уничтожает собственные рукописи. Затем – история, философия и языки.
«Гении всех веков и стран говорят на различных языках, но горит во всех их одно и то же пламя. О, если бы вы знали, какое неземное счастье испытывает теперь моя душа оттого, что я умею понимать их!»
Наконец, Евангелие. В последние два года заточения узник то часами неподвижен, то с лёгкостью меняет род занятий: от лёгкой музыки к Евангелию, от естественных наук к Байрону и Шекспиру, от философии к лирике. Человек настолько многосложен, столько всего в нём понамешано и синтезировано, что непонятно, как это вообще уживается в рамках одной личности. И чем глубже личность, тем безнадёжней разгадка этой Тайны.
«Пятнадцать лет я внимательно изучал земную жизнь. Правда, я не видел земли и людей, но в ваших книгах я пил ароматное вино, пел песни, гонялся в лесах за оленями и дикими кабанами, любил женщин. Красавицы, воздушные, как облако, созданные волшебством ваших гениальных поэтов, посещали меня ночью и шептали мне чудные сказки, от которых пьянела моя голова. В ваших книгах я взбирался на вершины Эльбруса и Монблана и видел оттуда, как по утрам восходило солнце и как по вечерам заливало оно небо, океан и горные вершины багряным золотом; я видел оттуда, как надо мной, рассекая тучи, сверкали молнии; я видел зелёные леса, поля, реки, озёра, города, слышал пение сирен и игру пастушеских свирелей, осязал крылья прекрасных дьяволов, прилетавших ко мне беседовать о боге. В ваших книгах я бросался в бездонные пропасти, творил чудеса, убивал, сжигал города, проповедовал новые религии, завоёвывал целые царства. Ваши книги дали мне мудрость. Всё то, что веками создавала неутомимая человеческая мысль, сдавлено в моём черепе в небольшой ком. Я знаю, что я умнее всех вас. И я презираю ваши книги, презираю все блага мира и мудрость. Всё ничтожно, бренно, призрачно и обманчиво, как мираж. Пусть вы горды, мудры и прекрасны, но смерть сотрёт вас с лица земли наравне с подпольными мышами, а потомство ваше, история, бессмертие ваших гениев замёрзнут или сгорят вместе с земным шаром. Вы обезумели и идёте не по той дороге. Ложь принимаете вы за правду и безобразие за красоту. Вы удивились бы, если бы вследствие каких-нибудь обстоятельств на яблонях и апельсинных деревьях вместо плодов вдруг выросли лягушки и ящерицы или розы стали издавать запах вспотевшей лошади; так я удивляюсь вам, променявшим небо на землю. Я не хочу понимать вас…»
Перечитывая эти строки из письма узника в финале, я вздрагиваю: Бог мой, Антон Павлович ли это? Здесь он филологически красноречив, как Тургенев и Бунин, морализаторствует не менее, чем Толстой и Достоевский. И не тени спасительной иронии доктора, который и духовно, и физиологически поболе иных знал, что есть Человек изнутри.
И я осознаю одно. Вопрос о степени христианства Чехова остаётся открытым и, по большому счёту, лишён смысла, ибо сердца людей зрит только Бог. Но, вот в чём невозможно не согласиться с прекрасным пастырем Александром Шмеманом – Чехов не «сумеречен»! Потому что и сегодня, как видите, приходит к нам, «сумеречным» детям конца XX–начала XXI века, словно задаваясь вопросом: «Ну, что у вас болит? Что беспокоит? Карантин? Одиночество? Всё кажется бессмысленным, и не знаете, чем занять себя? Был у меня в практике схожий случай. Вот что, голубчик, попробуйте-ка вот это!».
А потом иронично, но без тени зла, улыбается. Ибо наша скудноватая эпоха его едва ли чему-то научит. И была во многом предсказана, как видите, ещё в декабре 1888-го, в перерывах между бытом и врачебной практикой.
Всем прекрасных Чеховских Чтений!
Антон Павлович Чехов
«Пари»
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
Книга-открытие,
или о том, что я/ты/мы читаем в изоляции.
Друзья,
сегодня будет нестандартный выпуск Литературной Гостиной. Это не будет рассказ об одной из книг, которую я прочла. И не о прочитанной книге кого-либо из наших эссеистов. Это будет НАШ с вами общий выпуск. Каждый из нас может поделиться с читателями Гостиной книгой (книгами), которые он прочёл в этот непростой период. Или только ещё планирует прочесть. Можно рассказать о книге-открытии, которая стала (в буквальном смысле) нравственным потрясением. Или о любимой книжке, которую именно сейчас вы читаете своим детям. Или о перечитанной классике. Выбор только за вами.
О формате. В своём комментарии к этому выпуску вы рассказываете читателям Литературной Гостиной о вашей Книге. В ветке к ней вы общаетесь с читателями исключительно о своём выборе. В других ветках вы можете спрашивать/полемизировать/оценивать истории о прочитанных книгах других авторов. Формат подобный буду использовать впервые, если же он вам понравится, подобные Литературные Гостиные можно делать, к примеру, один раз в квартал. Всё зависит от вас. По итогам этого выпуска рассказ одного из вас о книге, который более всего получит откликов Читателей и #нравится, удостоится Приза от администрации Поэмбука (а какой – сюрприз!).
О Чтениях. В связи с продлением наших нерабочих дней, мною принято решение изменить дату проведения Чтений. Внимание! Приём эссе в Чеховские Чтения начнётся 11 апреля. Принимать эссе буду в течение трёх дней, до 13 апреля (включительно). Начало чтений эссе 14 апреля. Читать и полемизировать мы будем с вами до 25 апреля. Итоги Чеховских Чтений подведём в выпуске Литературной Гостиной от 26 апреля (воскресенье). Анонс предстоящих Чтений вы сможете прочесть здесь https://poembook.ru/blog/38815. Знаете, я надеюсь, что Чеховские Чтения станут, своего рода, антидепрессантом в это непростое для всех нас время. Как думаете, под силу это Антону Павловичу и нам?
Друзья, будьте здоровы. Берегите себя и своих близких.
И, конечно, лучше дома!
Начнём вашу Литературную Гостиную?
