Альбом
Литературная Гостиная
14 ноября 2021
Автор рубрики: Иванна Дунец
и о
«Неожиданное открытие 2020»
|эссе|
Летом 2020 года я поехала отдыхать в Ленинградскую область. Думаю, ни у кого не возникнет вопроса, почему не в Черногорию, куда собиралась изначально. 2020 год – время «невыездное». Пансионат, где я провела отличную неделю, находится в глубине Карельского перешейка, имеет солидное советское прошлое и соответствующий интерьер, нуждающийся в ремонте. Вопреки ковидным запретам, на длинных подоконниках были разложены книги – старые, потрёпанные временем и многочисленными (за шестьдесят лет существования пансионата!) гостями. Берите, товарищи, читайте. Книг было много, но найти интересного автора оказалось непросто (не забудем, что книжки остались тут со времен существования советского государства и всё это время лежали в открытом доступе). Решив, что выбираю «лучшее из худшего», в первый же день я прихватила с собой на озеро никогда не читанных мною «Эмигрантов» Алексея Толстого. Удивительно!
Неделя прошла в каком-то читательском угаре. Погода была чудесная, я много гуляла, но то и дело присаживалась куда придется: на скамью, за столик, на кровать – и читала, читала, читала. Алексей Толстой? Советский «до мозга костей» писатель? Лауреат трёх сталинских премий? Дворянин, добровольно вернувшийся из эмиграции в страну победившего большевизма? Автор пропагандистских статей и речей? Да, именно он стал моим самым большим открытием 2020 года.
Вернувшись, дома я перечитала давно забытый с детства «Крах инженера Гарина», потом множество рассказов, среди которых особенно потрясла блистательная «Гадюка». Я была очарована, влюбилась в простой отточенный стиль А.Н. Толстого. В последнем томе собрания сочинений, где размещены письма Алексея Толстого, статьи и другая публицистика, прочитала «Открытое письмо Н.В. Чайковскому», редактору Парижского журнала «Грядущая Россия», и поняла то, чего до тех пор не могла понять, а коллеги писателя по цеху, оставшиеся за границей – принять и простить. Причину его возвращения. Его «предательства».
Владимир Набоков, один из моих кумиров, любил Россию, но возможности вернуться не допускал и даже вероятность приезда отрицал. «России больше нет», – говорил он. Кажется, я поняла, в чем разница между этими двумя великими писателями-эмигрантами. Набоков уехал из России 18 лет от роду. Для него слились понятия «Россия» и «юность», с отъездом закончилось и то, и другое. Алексей Толстой стал эмигрантом в тридцать семь лет – зрелым человеком, корнями глубоко вросшим в Россию. Да, на родине поменялась власть, которая жестоко уничтожила так много дорогого. «Я ненавидел большевиков физически, – пишет Толстой редактору. – Я считал их разорителями русского государства, причиной всех бед. В эти годы погибли два моих родных брата, – один зарублен, другой умер от ран, расстреляны двое моих дядей, восемь человек моих родных умерло от голода и болезней. Я сам с семьей страдал ужасно».
И в этом же письме он объясняет свой выбор. Он убежден, что продолжение кровопролития уже не изменит ситуации. Вот, что он пишет: «признать реальность существования в России правительства, называемого большевистским, признать, что никакого другого правительства ни в России, ни вне России – нет. (Признать это так же, как признать, что за окном свирепая буря, хотя и хочется, стоя у окна, думать, что – майский день.) Признав, делать все, чтобы помочь последнему фазису русской революции пойти в сторону обогащения русской жизни, в сторону извлечения из революции всего доброго и справедливого и утверждения этого добра, в сторону уничтожения всего злого и несправедливого, принесенного той же революцией. Я выбираю этот путь».
И он возвращается на родину, чтобы делать для неё то, что в его силах. Да, в этом же последнем томе собрания сочинений полно пропагандистских статей Алексея Толстого. Я пролистнула их, не вчитываясь. Быть советским писателем и не писать такого – было невозможно. И в «Эмигрантах» есть этот «партийный дух». Местами. Как я понимаю, «линия партии» была добавлена в позднюю редакцию романа, возможно даже по требованию «свыше». Но я хочу поделиться другим. Меня поразили два центральных персонажа – Налымов и Вера. Они выписаны настолько сильно и ювелирно, такими живыми, четкими, рельефными, с такой тонкостью, игрой полутонов – что на отголоски пропаганды просто не хочется обращать внимания. Вот, для примера, первое появление в романе эмигранта Налымова, бывшего семёновского офицера, награждённого в своё время георгиевским крестом, потомственного аристократа, ныне донельзя опустившегося: «Вошедший не одну уже ночь, видимо, провел на бульварных скамейках – до того был помят и грязен. Розовое от пьянства лицо его не то шелушилось, не то давно было не мыто. К Фукьецу неудобно заходить в шляпе, снятой с огородного пугала. Но вошедший как будто не испытывал неудобства. Не подавая руки человеку с бриллиантом, он мутноватыми глазами обвел зеркальные полки с бутылками.
– Виноградной водки, – приказал человек с бриллиантом и ногой подвинул второй табурет. – Садитесь, Налымов. Если вы не пьяны до потери сознания, поговорим о деле.
Вошедший сел на табурет прямо, привычно, даже изящно, и мягкое лицо его сморщилось, будто от беззвучного смеха.
– Я необыкновенно трезв. Но водки пить не стану. Вы все-таки не держитесь со мной, как хам. Августин, коньяку с содовой».
Этот текст – описание героя – подобен работе художника-акварелиста. Каждый эпитет, каждое слово Налымова и его собеседника, каждый их жест тонко продуман и точно подобран, добавляет оттенков рисунку образа. Краски размыты, нерезки, но результат необыкновенно выразителен: «Из верхнего зала доносилась музыка. Налымов жмурился, наслаждался – рюмочка за рюмочкой, – слегка под музыку раскачивался. Еды почти не касался и ничем не выражал внимания к собеседнику. Лицо его оживлялось внезапно, когда с залитого солнцем тротуара в кафе входила какая-нибудь американочка с детским лицом и птичьим голоском. Внимание его привлекала роза в узкой вазе, он, всхлипнув, глядел на опадающие лепестки».
И вдруг через зал ресторана проходит член царской фамилии – великий князь Константин Владимирович: «Повернул к Налымову вялое продолговатое лицо с темными усиками под носом. Налымов сейчас же встал, опустил руки. Человек словно обласкал его сверху вниз беспечальными глазами:
– А-а, Налымов… Что же ты? Ну, сиди…».
Простое движение: встал, опустил руки. Заметьте: не просто встал, а «сейчас же» встал. И мы сразу поняли, что семёновский офицер еще жив в этом спившемся, опустившемся человеке, так старающемся убить в себе, залить алкоголем и придушить живое чувство, полный воспоминаний разум, растерзанную совесть – всё, спаянное со страшной горечью потерь и унижений, через которые пришлось пройти. Не удержусь и процитирую еще немного. Вот сцена расставания Налымова и влюблённой в него Веры Юрьевны, бывшей константинопольской проститутки, бывшей княгини Чувашевой. (Ох, какой чудовищный контраст между последовательно сменившими друг друга ролями этой женщины!).
«Осторожно она потянула полу его пиджака и что-то положила в карман. Он покачал головой, в кармане нащупал пачку денег и, вытащив, осторожно положил на траву. Взглянул на Веру Юрьевну, – губы ее дрожали, в глазах было такое, что ему стало холодно. Он совсем было примирился, приспособился, выдумал даже особую философьишку – простейшего организма, амфибии, похихикивающей в рюмочку среди оглушительно мчащихся времен. И вдруг – назад, к человеку, в жаркую женскую тьму! Самое простое было – приподняв шляпу, бодренько уйти вниз по беловатой дороге. Но потемневшие глаза Веры Юрьевны умоляли: ведь ты не убежишь, ты видишь, ты чувствуешь – уйдешь навсегда, – я же не буду защищаться.
– У меня пять франков, Вера Юрьевна, хватит на поезд, метро и папиросы… Постараюсь быть к обеду… (Взял ее за руку, потом – осторожно – за другую…) Может быть, это глупее всего, но – вернусь, вернусь к вам…
У нее забилось горло. Вырвала руки. Он неожиданно всхлипнул (почти так же, как тогда у Фукьеца за столом, нюхая розу), перекинул через плечо тросточку, пошел к вокзалу».
Так цитировала бы и цитировала, не пересказывать же своими словами то, что так гениально передано автором: адская душевная боль, страдания, падения, тщетность попыток подняться, безнадежность – и всё же сила, всё же красота человеческой души.
Остановлюсь на этом. Все произведения Алексея Толстого, которые прочла или перечла, невзирая на их идейную подоплёку – бесконечно талантливы. Гениальный советский писатель! Да, он хотел писать. Да, он хотел жить на родине. Да, он хотел дружить со своей совестью, сам себя пытался убедить в том, в чём обязан был убеждать читателя. Приходилось искать компромиссы. Пусть осуждают другие. Кроме того, известно, что он, как мог, помогал пострадавшим во время репрессий. Он воевал на фронте. И Сталиным уже был подписан приказ об его аресте, когда он умер. Успел уйти, не оказавшись «врагом народа», оставшись «советским писателем», которого можно было всегда изучать в школе, издавать, свободно покупать – в отличие от писателей-эмигрантов, оставшихся на чужбине. И это факт отнюдь не умаляет его достоинств.
Эссе “Неожиданное открытие 2020» в Чтениях «Искусство русской эмиграции»
Литературная Гостиная
07 ноября 2021
Автор рубрики: Иванна Дунец
Леонид Демиховский
«Рождённый в Сновске»
|эссе|
«Раньше или позднее они обречены оказаться на уровне их биографов…»
Оскар Уайльд, «Дешевая версия великого человека»
Нелёгкое это дело: писать эссе о великих. Жанр предполагает рисовку автора и толкает к фамильярности. Ан взялся за гуж - не ропщи, что не дюж.
Долина в Зелёных горах. Зелёные - и цвет, и топоним. Буйство зелени и голубое в полоску небо. Зелёная сыроежка в траве.
- Смотри, какая прелесть, - обращаюсь к Лорен, - Зелёные и серые - лучшие из этих грибов.
- Я их боюсь, ими можно отравиться!
- Не этими, - смеюсь и щёлкаю карманным ножом. – Смотри!– срезаю гриб, цепляю лезвием краешек слегка влажной плёнки, заголяю белую мякоть. Откусываю. Разжёвываю. Проглатываю. Лорен смотрит так, будто у меня две головы. Или девять жизней. Это не фокус?
- Не фокус, - упреждаю вопрос и снова съедаю кусочек, окончательно закрепляя за собой репутацию дикаря: прежде, чем искать общие интересы, невредно вызвать интерес. Будь я художником, довольно было бы что-нибудь набросать, и мой акцент отошёл бы на второй план, но выдавать себя за писателя и говорить с акцентом - только портить впечатление. Лучше просто оставаться человеком.
Вот Лорен - художница. Жрица Солнца, извечной темы её картин. Собственно, в тот день она научила меня замечать обычно не привлекающее внимания светило, следить за его отношениями с облаками, воздухом, водой, зыбкими верхушками елей. Она показала мне Солнце Африки, Солнце Севера, хмурое Солнце, весёлое Солнце, солнце, разводящее лучами в недоумении: тебе всё ещё мало? А я всего лишь надкусил запретный плод. Чем не начало?
- Ну что, пойдём на Склад? - спрашивает она.
- Да, я готов!
На лужайке вокруг большого одноэтажного здания группами и порознь расположились скульптуры, иные вполне себе индустриальны, другие сексуально круглы. Такое впечатление, что вот, разбрелись. Здание, вроде как заброшенное снаружи, изнутри поражает размерами и светом. Ещё бы, святая святых, здесь мало кто бывал. Хранилище эмоций!
У меня, вон, картинок висит на стене,
А Моне настоящего нет.
Это всё, оттого что в моем карманЕ
На Моне не хватает монет.
Хватало б (шучу), жил бы в лабиринте бесчисленных комнат: для каждого настроения по залу. Вот в них бы и разместить шедевры… нет, не Моне — Олицкого! Клемент Гринберг, выдающийся англоязычный эссеист и арт-критик, назвал его в свое время лучшим из живущих. Может, и приврал, но то, что Жюль Олицкий был первым американским художником с прижизненной личной выставкой в Metropolitan Museum of Art — исторический факт.
Обычно - как? Усопший гений всем должен. В закладе у кредиторов полно картин, а они, в отличие от живописца, не лыком шиты и умеют продавать. Тем паче, если при жизни художник отличался экстравагантным поведением: резал, например, бритвой ухо. Шедевры питали легенду, легенда продавала шедевры, росли обороты и цены. А тут - редкий случай: академик, студии во Флориде, Нью-Йорке, Вермонте, в Нью-Гэмпшире: на озере Винниписаки. На настроения - прижизненный спрос.
Залы «склада» увешаны картинами. Здесь почти всё, что ещё не куплено музеями и коллекционерами. Продавать, наверное, нет необходимости. Финансовой. Но продажи поддерживают престиж: музеи - тусовки аватаров небожителей и гениев во плоти. Однако составители живописных коллекций рвут художника на части, а здесь, у себя дома, он весь: сингулярность пространства-времени, гладкое многообразие без края. Впрочем, порой гладкое, порой фактурное - как когда: плоские цвета крупных пятен и цветовых полей - аэрограф шестидесятых, текстурные работы шваброй и щёткой - семидесятые и восьмидесятые, рукавица девяностых, и снова круги и цвета в высоком ключе. Да, на органе по-настоящему играют немногие, а как насчёт на одной струне?
Был слеп Гомер, и глух Бетховен,
И Демосфен косноязык.
Но кто поднялся с ними вровень,
Кто к музам, как они, привык?
Дмитрий Кедрин, 1944
«1949. Я писал с завязанными глазами на протяжении не помню скольких месяцев, пока не почувствовал достаточно уверенно, что могу позволить краскам двинуться не моим, а собственным путём, надеясь, что они развернутся в достойное произведение искусства. Таким странным и неожиданным способом я вошел в мир плоско и ярко раскрашенных абстрактных картин»
Жюль Олицкий, 1985
Вот разгуливаешь по этому, по другим мирам, смотришь, думаешь, потом уже видишь подписи. Может быть, правильнее - наоборот, но для меня хоть название и играет важную роль, а произведения всё-таки живут и отдельной от них жизнью. Сперва заметишь, бывает, что какие-то растяпы подвесили картину вверх ногами, и только потом прочитаешь снизу: «Чёрный квадрат». Опять шучу! (По крайней мере, в Третьяковке он обычно висит правильно).
Да, подписи: Анна - один. Анна - десять. Автопортрет (куда ж без этого!). Забавы князя Потоцкого (неожиданно, да?). Серое. Странник. Грабли: прогресс номер четыре. И вдруг: Казненный комиссар. Возвращение Евеля. Рожденный в Сновске. Nebo. И поехало: Иркутск. Иркутск, рассвет.
Американаш! Несмотря на польское написание фамилии (Olitski), Жюль, тогда еще Евель, родился в СССР в 1922 году, при уникальном стечении обстоятельств. Собственно, с обстоятельств и началось наше знакомство: в Британской Энциклопедии я вычитал, что Евелем звали не только художника, но и его отца. Так у ашкеназских евреев не принято: имя должно жить. Поэтому достаётся оно более отдалённым потомкам. И на этом фоне называть ребёнка именем живого человека стрёмно даже как-то - дурная примета получается! Такую досадную ошибку мне вздумалось исправить. Не рассчитывая на отзыв, написал художнику. В ответ прозвучал телефонный звонок от его секретаря и, по совместительству, дочери - Лорен!
- Отец хотел бы поговорить с вами.
Олицкий звонил мне несколько раз. Мы общались подолгу. И историю его я знаю из первых уст. Отца Олицкого действительно звали Евель. Это, наверняка, был незаурядный человек, на момент начала истории - моряк, капитан по адмиралтейству. Не только высшее возможное звание для «офицера военного времени», то есть не кадрового военного, но и совершенно уникальное для еврея. В офицеры был произведён согласно постановлению Временного Правительства об отмене вероисповедных и национальных ограничений от 22 марта 1917 г. В Моонзундском сражении попал в плен. Вернулся из Германии уже в 1918-м и новый неожиданный поворот судьбы: назначен комиссаром.
Мутным местом была Украина в Гражданскую. По сей день в архивах чёрт ногу сломит. В какой-то момент комиссар оказывается в Сновске (позже Щорс, с недавних пор, снова Сновск). Женится на красавице Анне — сестре видного большевика Зарницкого (Зерницкого). Сам Зарницкий тоже был женат на Анне. Рыбаковой. Теперь вспомнили, откуда вы знаете название городка, но тогда ещё станции? Да-да, «Тяжёлый Песок». В то время Зарницкий был в Москве, занимал важный пост. А наш комиссар в результате очередной выходки судьбы оказывается в застенке сновского ЧК, теперь и не разберёшь, в чем именно его обвиняли, контрреволюция - ёмкое слово. Молодая (беременная!) жена ездила за защитой в Москву к брату, но что-то трагически не срослось, и муж всё-таки был расстрелян. Шел 1921 год. А двадцать седьмого марта 1922-го у Анны родился сын. Назвали, конечно, Евелем. Имя должно жить.
В 1923-м, не без помощи брата, Анне с матерью и ребёнком удается покинуть страну и через Гамбург морем (а как ещё?) добраться до Америки. Спустя два или три года она выйдет замуж за устроенного вдовца Хаймана Олицкого, отца двух детей, оба старше Евеля. В 1930-м у четы рождается дочь. Отчим был человеком суровым, а от сводных братьев мальчику доставалось. Однажды они отобрали у него и порвали единственную фотографию отца. Спасался Евель на чердаке. Приставок ещё не было - развлекался рисованием.
Евель - светское имя. У правильных евреев, кроме светских есть и ивритские имена, для Евеля таковым является Юл. Поэтому в семьях Евелей часто зовут Юликами. А с будущим Олицким при въезде в страну и вовсе произошло следующее: списки пассажиров судна составлялись на линованной бумаге. Нижняя планка буквы Е совпала с линией, и в выданном иммиграционным чиновником документе Е превратилась в F. Evel стал Fvel. То есть, имя все равно нужно было менять. И Евель - Юл, на американский манер, превратился в Джулиуса! Хм, Джулиусом звали и вечного неудачника - героя популярных комиксов, в школе мальчика дразнили. Поэтому впоследствии он уже сам модифицировал свое имя. Сделался Жюлем (именно так звучит французское Jules) Олицким (изменив окончание в фамилии отчима с Y на I).
Удивительны архивы этой семьи: первые «краснокожие» советские паспорта, мандаты. Документы и с виду, и на ощупь совершенно новые, бумага архивного качества, почерк всюду каллиграфический, цвет чернил неизменен, печати ясны, машинопись безупречна, вопреки моим прежним представлениям об эпохе, прикоснуться к которой в СССР было практически невозможно: условную будёновку съела моль, документы изъяли при «шмоне». Про англичан часто говорят: обобрали весь мир, свезли всё в Лондон, выставили в Британском Музее. Я думаю - увидели, оценили и сохранили, в первую очередь. Систематизировали и смоделировали культуру - во вторую. Бельгийцы и немцы вывезли из Африки массу артефактов. Плохо, конечно, но теперь только вывезенное и осталось: дерево в тропиках гниёт, металл ржавеет. Вам в Танзании предложили кинжал или маску начала двадцатого века? Не верьте - новодел!
Однако вернёмся в мир изобразительного искусства. Жюль врастал в него постепенно. Частные уроки рисования. Школьные награды. Стипендия в Институте Пратта, Национальная академия дизайна, Институт изящных искусств. С 1942 по 1945 годы Олицкий в армии. При увольнении получает значительную сумму, так называемые, GI money. Это позволяет поехать учиться в Париж, сначала он посещает школу Осипа Цадкина, затем переходит в академию Гранд-Шомьер, где Цадкин преподавал. Кстати, в самом начале двадцатого столетия в четырехлетнем Витебском училище в одном классе, как на золотом крыльце, сидели Ося Цадкин, Мовша Шагал и Ави Меклер (впоследствии - Виктор Меклер, не случившийся великий художник). Вскоре этими тремя восхищался Париж. Вы знаете их работы. Перевру поговорку: можно вывезти парней из Витебска, но Витебск из них не выведешь ничем! Ранимое детство запечатано в нас крепче, чем всемогущий джинн в бутылке, потому из разломов, образующиеся при столкновении культур, и сочится творческая магма высочайшего накала.
С одной стороны, утечка талантов кумулятивна: это не только Зворыкины и Сикорские, и даже не только Цадкины-Шагалы. Это и дети эмигрантов, такие как Брин или Олицкий. С другой, не факт, что они состоялись бы в полной мере, не столкнись, не вздыбись культурные пласты. Видят такие дети по-другому. Цветами Олицкий напоминает экспертам Делакруа (и тут революция!), полутонами - Рембрандта, атмосферностью пространства - Фредерика Эдвина Чарча, передачей плотности материала - Эль Греко. Не могу сказать, что лично рискнул бы провести подобные параллели: плохо знаю труды выше перечисленных классиков. Конечно, случалось лицезреть, но не подряд же! А альбомы…
- Ой, слышал я вашего Карузо: картавит, шепелявит.
- Были на концерте?
- Нет, Рабинович напел!
(старый одесский анекдот)
Вот и об Олицком трудно судить по двухмерным альбомам, а лучших пока не придумали. В 1996-м всерьёз обсуждался вопрос о выставке в Эрмитаже, но 4 февраля 2007 года, на восемьдесят пятом году жизни, художник скончался. Так мы и не увиделись. Летом 2006 года Олицкий предлагал встретиться семьями: на озере Виннипассаки у него был маленький частный остров, и очень-очень хотелось: и встретиться, и на остров, чего уж греха таить, так сын как раз поступал в университет! Решили перенести дату. Не случилось.
Но имя должно жить!
Эссе «Рождённый в Сновске» в Чтениях «Искусство русской эмиграции»
Литературная Гостиная
31 октября 2021
Автор рубрики: Иванна Дунец
«Воробышек»
|эссе|
«Dis ce que tu sais, fais ce que tu dois, adviendra que pourra!..»
Sonya Kovalevsky
Если что-то случается вдруг и особенно в тот момент, когда счастье за дверью, а тебе осталось только потянуть за ручку, то невольно задаёшься вопросом: «Где и когда была допущена роковая ошибка?». Время не повернуть вспять, но коварной памяти подвластно всё – окуная в прошлое, она заставляет заново переживать волнительные минуты. Однако, как ни старайся, пытаясь сложить радостные мгновения в надежде получить сумму, намного превышающую количество огорчений, ты непременно сбиваешься со счёта. И это вовсе не связано с тем, как математика давалась тебе в школе, коли такую, казалось бы, простенькую задачу в одно действие не сумела решить даже сама Софья Ковалевская.
Любовь своенравна и никогда не подчиняется законам времени, полностью игнорируя и этические нормы. Так в чём же Софа просчиталась: в том, что искреннюю признательность приняла за любовь, или позволила себе забыть о числах и знаках и всей душой отдаться единственному неописуемому чувству, пленившему сердце, биение которого она вновь ощутила в своей груди? Возможно, ревностные цифры не простили повторного предательства и решили отомстить, во втором действии уравняв собой боль и безысходность?
1883 год, Париж.
Где, как не в Париже, двое влюблённых способны потеряться друг в друге, сочиняя вместе стихи и делая наброски будущего романа, исключив из повседневного лексикона такие слова, как «преданность идеям», «долг», «революция», «математика»? Не зря говорят, что самое простое решение всегда на поверхности, и, пока Соня искала его, перебирая все возможные комбинации, один поляк-революционер разглядел и вычислил формулу любящего сердца безумно понравившейся женщины. Но в тот день он немного опоздал к любимой Сонечке, по воле вездесущего провидения или по причине нахлынувшего от переполняющих чувств состояния эйфории, кто знает? И первым в дверь маленькой парижской квартиры Софы постучался почтальон, принёсший долгожданное письмо из России. Пальцы задрожали от волнения, и, прежде чем вскрыть конверт, она подняла свой взор на крошечное окно, за которым вдруг мелькнул воздушный змей. Ещё в далёком детстве, увидев однажды поднимающегося в небо такого змея, она загадала желание подобно этому бумажному чуду взмыть ввысь, достичь недосягаемой высоты, где все мечты сбываются, и нет места неуверенности и нелепому страху, что испытываешь при виде чего-то незнакомого, поначалу непонятного и удивительного, как та самая стена в детской отцовского особняка.
1855 год, Полибино.
Какими бы скрупулёзными не были расчёты, никогда нельзя в точности предугадать, чем завершится, казалось бы, простой «косметический» ремонт, особенно если хозяин имения генерал-лейтенант в отставке, а мастера слывут на всю округу пропойцами. Опасаясь праведного гнева барина Корвин-Круковского, горе-мастера скрыли пропажу дорогого обойного рулона, привезённого из Петербурга, и одну стену в детской оклеили найденными в чулане большими листами бумаги с намалёванными знаками. Нелепо, правда? Однако, по-моему, вмешалось то, о чём почти век спустя после произошедшего напишет Жан Кокто: «Случай – это то обличье, которое принимает Бог, чтобы остаться инкогнито». Так, по воле случая, обделённая вниманием родителей, маленькая Софа нашла утешение, целиком предаваясь увлекательному занятию – разгадыванию написанного.
«Листы эти, испещрённые странными непонятными формулами, обратили на себя моё внимание. Я проводила целые часы перед этой таинственной стеной, пытаясь разобрать хоть отдельные фразы и найти тот порядок, в котором листы должны следовать друг за другом».
(«Воспоминания детства», Софья Ковалевская)
Судьба начала свою игру, устроив заочную встречу ни о чём не подозревающего академика Остроградского, чьей лекцией по прикладной математике была обклеена стена в детской, и малышки Сонечки, сладостно забывшейся в мире цифр и знаков. Кто же тогда мог предположить, что из этого забытья Софа больше никогда не сможет очнуться?
1863 год, Петербург.
Незаурядные способности младшенькой вызвали неподдельный интерес у родителей. Софа была рада – она сумела привлечь к себе внимание: за восемь лет изучить полный курс мужской гимназии в состоянии осилить не всякий ребёнок, и в особенности хрупкая девчушка. Но годы шли, и невзрачная девочка постепенно превращалась в привлекательную барышню. Сестра Анюта, которая на семь лет была старше Сонечки, уже давно грезила о балах и красивых кавалерах, представляя себя в образе великосветской дамы, покоряющей сердца пылких юношей. Нередко она, придумывая сюжеты и наделяя героев своими мыслями и мечтами, сочиняла рассказы, чем заразила и младшую сестру. Анне улыбнулась удача — она под псевдонимом опубликовала в журнале «Эпоха» рассказы «Сон» и «Михаил». Главный редактор журнала Фёдор Михайлович Достоевский решил лично познакомиться с автором, и вскоре редкие визиты в дом Круковских стали частыми. Писатель влюбился, однако Анюте нужна была литература, которой она хотела посвятить жизнь, а не литератор, в отличие от тринадцатилетней Софы, испытавшей муки первой любви к воздыхателю сестры. Соня забросила математику и во время каждого посещения Федора Михайловича играла на фортепиано разученные произведения обожаемого писателем Бетховена. Писатель, которому к тому времени было за сорок, с улыбкой называл Софу воробышком, что слабыми крылышками наигрывала сонаты великого немецкого композитора. Чувство, ради которого она впервые изменила своему увлечению, осталось безответным. Но бесчувственным цифрам неведомо прощение, и в первом действии заданной судьбой задачи у Сонечки ответ приравнялся нулю.
1868 – 1878 гг.
Анюта, увлеченная идеей Ф.М. Достоевского о свободном выборе жизненного пути, решила помочь сестрёнке, а заодно и себе самой в поисках верного способа исчисления точки отсчёта, откуда начиналось признание и слава. Чтобы решение сошлось с ответом, двух слагаемых не хватало, третьим стал мелкопоместный дворянин Владимир Ковалевский. Он был начитан, образован, в разное время жил в Париже, Ницце, Гейдельберге, Тюбингене, а главное поддерживал женщин в их стремлении получить высшее образование и заниматься преподавательской деятельностью. По плану Анны, Ковалевский должен был заключить фиктивный брак с ней, чтобы получить разрешение на выезд из страны, и молодожёны собирались взять с собой Софу. Тогда за границей Анюта смогла бы без помех продолжить свои литературные изыскания, а Соня – образование. Думаю, самое время вспомнить известное изречение «человек предполагает, а Бог располагает». И снова он вмешался в облике случая – Ковалевский, увидев Сонечку, заявил, что женится только на ней, потому как не сумел противостоять вспыхнувшей в сердце искренней любви к невероятно умной и красивой девушке. Софья же, испытав разочарование в первой любви, желала лишь одного – поскорее избавиться от родительской опеки и ринуться вдогонку за мечтой — стать известным математиком. Теоретически лёгкая задача в действительности оказалась трудноразрешимой. Почти во всех зарубежных учебных заведениях отказались принять женщину в качестве студентки. Софья могла изменить цифрам, но никогда себе самой. Она не сдалась и ценой завидной непоколебимой настойчивости стала ученицей выдающегося Карла Вейерштрасса. Юное создание поразило его не только своим блистательным умом, но и тем, что удивительно походило на первую и единственную любовь старого академика. Он относился к своей Sonya с особой нежностью. По моему, нельзя такое отношение назвать любовью, ибо, когда составными единого целого становятся обожание, восхищение и безудержное желание защитить, укрыть под своим крылом от всех невзгод трепетное создание, переполняющему сердце чувству невозможно найти определённое название — оно гораздо выше любви и не вмещается в рамки вечности. Под руководством любимого учителя Софья написала три научные работы, за одну из которых — «К теории дифференциальных уравнений в частных производных» — Гёттингенский университет присвоил ей степень доктора философии в области математических наук. Она получила заветное признание, правда, на чужбине, но это был грандиозный успех, которого Сонечка добилась, справившись с математическими уравнениями, в то время как жизненные уравнения всё ещё оставались нерешёнными. Подобно ловкому циркачу, жонглируя цифрами и знаками, Софа без труда прокладывала себе путь к вершине успеха, однако никак не могла двинуться с мёртвой точки в собственной жизни.
«Мне грозит большая опасность: я превращусь в учебник математики, который открывают только тогда, когда ищут известные формулы, но который перестаёт интересовать, когда попадает на полку, среди других книг»
(Из письма Ковалевской подруге Лермонтовой)
Желая избежать участи «учебника», Софья сблизилась с мужем, дав себе и ему шанс стать семьёй. Владимир грезил об этом с момента их венчания, но вынужденно скрывал чувства, чтобы любимая не приняла его за недостойного мужчину, готового воспользоваться правами законного мужа. Появившаяся вскоре на свет девочка стала лучшим доказательством прочности их семейных уз. Но, как известно, доказательство требуется для теоремы, и только аксиома имеет право на самостоятельное и непоколебимое существование. Софа допустила ошибку, приняв за аксиому любви заурядную теорему признательности и не совсем осознавая, что переписать заново не удастся, поскольку страницы из Книги Судьбы невозможно вырвать, а записи в неё можно сделать единожды и несмываемыми чернилами. Иллюзия счастливой семьи просуществовала недолго. Настал миг, когда Соня почувствовала, что задыхается в душном пространстве семейной обители, ей необходимо было вновь испытать то ощущение, когда, как воздушный змей, взмываешь ввысь, всецело доверяясь свободному ветру. Подобное состояние эйфории охватывало её исключительно благодаря цифрам. Владимир же чувствовал искреннюю вину за невидимые оковы, что Софа добровольно надела на себя ради семьи, и за то, что, будучи профессиональным палеонтологом, оказался никудышным коммерсантом, не способным обеспечить своей семье безбедное существование. Даже возвращение в науку обернулось для него очередным банкротством, на этот раз подвела память. Тогда Владимир последнюю надежду возложил на ту, которая никогда не отказывала в кредите, даже если ты был абсолютно неплатежеспособен, без каких-либо процентов, только вот долг она требовала вернуть собственной жизнью.
1883 год, Париж.
Соня оторвала взгляд от окна и медленно вскрыла конверт. Она и предположить не могла, что весть о самоубийстве человека, подарившего ей свободу, потрясёт её – Софа потеряла точку равновесия. Как же так: Соне казалось, что измена мужа, после которой она уехала из Петербурга, чтобы с головой уйти в работу, убила в ней все былые чувства к нему. И вот она была сражена наповал, хотелось одного – умереть, но не от любви, а от гложущего чувства вины, и от полной безнадёжности в поисках верного решения задачи судьбы, которая в первом действии ответом выдала ей ноль, а во втором действии – боль и безысходность оказались прямо пропорциональны друг другу.
1884 год, Берлин, Стокгольм.
Ковалевская уехала, а точнее убежала из Парижа, наивно полагая, что подобным образом удастся избежать необходимости довести решение задачи до конца. Где можно спрятаться от строгого учителя судьбы? Конечно, под крылом доброго наставника. Софа приехала в Берлин, а Вейерштрасс нашёл ей ещё более укромное местечко – Стокгольмский университет, где она стала преподавать любимый предмет, став профессором кафедры математики. Однако Париж никогда не отпускает тех, кто однажды и навсегда влюбился в него. Софье пришлось вернуться сюда, чтобы проводить в последний путь единственного родного человека – сестру Анюту, получить мировое признание и встретить настоящую любовь. Сонечка никак не могла смириться с ранним уходом Анюты, которая служила единственной ниточкой, связывающей её с беззаботным детством. Глубоко потрясённая, она все болезненные переживания доверила бумаге. Так появилась драма «Борьба за счастье», написанная ею в соавторстве со шведской писательницей Лефрер-Эдгрен. Эта драма состояла из двух частей, в первой из которых героев постигло несчастье, а во второй – наоборот, все испытали счастье. В её основу Ковалевская вложила научную идею.
«Интегралы дифференциальных уравнений являются непрерывными кривыми линиями, которые разветвляются только в некоторых изолированных точках. Теория показывает, что явление протекает по кривой до места раздвоения, но здесь нельзя заранее предвидеть, по которому из разветвлений будет дальше протекать явление»
(из книги Софьи Ковалевской и Лефрен-Эдгрен)
Дальнейшие события показали, что порой даже простому смертному подвластно небесное искусство предсказания, поскольку вычисления, описанные ею в драме, стали пророческими. Софа обрадовалась, что, наконец, сумела направить свою жизнь по верному «разветвлению», совершенно забыв про случай, имеющий привычку вмешиваться, когда совсем этого не ждёшь.
1888 год, Париж.
Члены жюри Парижского конкурса научных работ были сильно удивлены, распечатав конверт, на котором красовалось надпись: «Dis ce que tu sais, fais ce que tu dois, adviendra que pourra!». («Говори, что знаешь; делай, что должен; и будь, что будет!»).
Это был девиз Софьи Ковалевской. Так весь мир узнал имя той невероятно одарённой женщины, сумевшей открыть третий классический случай разрешимости задачи о вращении твёрдого тела вокруг неподвижной точки. Софья стала лауреатом премии Бордена Парижской академии наук, которая не присуждалась до этого уже три года подряд и была выдана в увеличенном размере из-за чрезвычайной важности открытия. Вскоре и Шведская академия наук выдала ей премию за вторую работу на ту же тему, а на родине Ковалевскую избрали членом-корреспондентом на физико-математическом отделении Российской академии наук. Однако спустя год, когда Софья приехала в Петербург в надежде занять вакантное место преподавателя в Академии, ей было отказано. Расстроенная Софья возвратилась в Стокгольм, а затем вновь в Париж, где её снова ждал случай.
Соня встретила Максима, по иронии или вердикту судьбы, тоже Ковалевского. Галантный социолог и правовед был очарован её красотой и манерой поддерживать беседу, за что шведы назвали Софью «Микеланджело» разговора. Она долго не отвечала на его изысканные ухаживания, пока тот же случай не поймал Софу в искусно расставленные сети в ресторане. Она нечаянно пролила вино на своё любимое платье и не смогла скрыть искреннее огорчение. Рано утром Максим нанёс ей визит вежливости с подарком в руках. Когда Соня открыла коробку, то была поражена, созерцая содержимое – в ней лежало точно такое же платье, которое она накануне вечером испачкала вином. В течение одной ночи достать для любимой женщины наряд, как две капли воды похожий на испорченный, мог только по-настоящему влюблённый мужчина. Софа приняла предложение руки и сердца Максима. Казалось бы, в третьем действии задачи судьбы все данные, сложившись, должны были составить непременно счастливый ответ, ведь воробышек на этот раз полетел по пути второго «разветвления», если бы снова не случай, роковой случай, когда зигзаги жизни выравниваются в одну прямую линию.
2017 год, мыс Канаверал, Флорида.
Перед своей гибелью автоматическая межпланетная станция Cassini-Huygens отправила на Землю последние снимки Сатурна, на которых он был изображён точно так, как описала его Софа приблизительно два века назад. Она сумела опередить то, что невозможно даже ненамного обогнать, — время. Однако гениальный математик Софья Ковалевская так и не смогла для Сонечки-воробышка вывести формулу женского счастья. Видимо, потому, что судьба не позволяет любовь и счастье заключать в рамки: ни в круглые, ни в квадратные. А случай всегда стоит на страже, чтобы знак бесконечности никогда не стирался с определённого ему места – памяти благодарных потомков.
Наследники мои узрят в моём движенье
пружин и рычагов тугие сопряженья
и благородный шаг восторженно поймут.
Но те же, что теперь столпились вдоль дороги,
не верят ничему и, бесконечно строги,
навязывают мне любезный им маршрут.
«Как вы, создатель «Словаря» и «Мыса»,
такое пишете! Мы в том не видим смысла».
Все ходят по прямой, всем страшен поворот!
Но лишь за гробом нашим песни наши вечны,
звездой горит стопа, на Путь ступая Млечный,
и спелым кажется наш кисло-сладкий плод.
Жан Кокто
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
24 октября 2021
Вера Полозкова
«Работа горя»
|стихотворения, 2020|
– мама, почему слова твои соль и пепел?
голос можжевельник и куркума?
почему ты других исцеляешь лучше,
чем умеешь вылечиться сама?
– я помогаю людям с работой горя.
я чиню проигрыватели ума…
(Вера Полозкова)
Тёмный зал. Тишина, чуть разбавляемая звуками покашливаний и переговаривающихся шёпотом людей. В метрах двух от меня сцена. На ней микрофон, пюпитр со стихотворениями и много-много колонок. Поверхность её тёмная, с пошарканным полом и тяжёлыми кулисами. Сцена, на которой случится сейчас действо, что изменит навсегда тех, кто рядом со мной, позади меня и чуть выше вдалеке на балконе. Мы вошли в Театр Драмы одними людьми, а выйдем другими. Нас изменит слово. Нас изменит музыка. Нас изменит Вера.
Знаете, я помню момент, когда поэзия Веры Полозковой стала мной не просто любима, она стала частью моей жизни, как поэзия Иосифа Бродского или Поля Элюара. Я услышала её. Я начала перечитывать и переслушивать её стихотворения. Прошло девять лет. Вера, по-прежнему, один из самых моих любимых поэтов. Она пишет. Она уже в истории. Она останется в русской поэзии начала XXI века навсегда. Изданными книгами на бумаге. Электронными изданиями. Записанными на её стихотворения песнями. Прочитанными в залах стихами. И я знаю, что дети наших детей, вырастая, будут по-прежнему читать/слушать её стихотворения. А Верины дети обязательно сподвигнутся на музей её стихотворного творчества в Москве.
Зал в нетерпении хлопает. Тишина разряжена. Слышится смех, диалоги — все в предвкушении. 19.00. Время на часах останавливается для меня. Я несколько месяцев думала об этой минуте. Время настало. Аплодисменты. (Так громко?!). Я встаю. Люди рядом тоже. Вера в чёрном выходит на сцену. Вы ничего не видите вокруг, кроме её глаз и улыбки. Они сокрушают вас тут же. Вы становитесь частью пространства Веры. Частью бытия поэта. Здесь и сейчас всё только начинается. Здесь и сейчас она «поможет людям с работой горя, она починит проигрыватели ума».
то, что заставляет покрыться патиной бронзу, медь,
серебро, амальгаму зеркала потемнеть,
от чего у фасадов белых черны подглазья, —
обнимает тебя в венеции, как свою.
смерть страшна и безлика только в моём краю.
здесь она догаресса разнообразья.
всюду ей почёт, всюду она, праздничная, течёт
восхищённых зевак она тысячами влечёт,
утверждая блеск, что был у неё украден.
объедая сваи, кирпич и камень, и всякий гвоздь,
она держит в руке венецию будто гроздь
золотых виноградин
и дома стоят вдоль канала в одну черту,
как неровные зубы в щербатом рту
старого пропойцы, а мы, как слово весёлой брани
проплываем вдоль оголённой десны, щеки
молодые жадные самозванцы, временщики,
объективом к открытой ране
вся эта подробная прелесть, к которой глаз не привык,
вся эта старинная нежность, парализующая живых,
вся безмятежность тихая сан-микеле —
лишь о том, что ты не закончишься сразу весь,
что тебя по чуть-чуть убывает сейчас и здесь,
как и мостовой, и вообще истории, еле-еле.
приезжай весной, бери карандаш с мягким грифелем и тетрадь
и садись на набережной пить кофе и умирать,
слушать, как внутри потолочные балки трещат, ветшая,
распадаться на битый мрамор, труху и мел,
наблюдать, как вода отнимает ласково, что имел:
изумрудная, слабая, небольшая.
Из аннотации автора к книге стихотворений «Работа горя»:
«Вера Полозкова — поэтесса, автор сборников «Фотосинтез», «Непоэмание», «Осточерчение», «Ответственный ребёнок». «Работа горя» — новая долгожданная книга поэзии, включающая в себя сотню стихотворений, написанных за семь лет, это книга, которая собиралась, копилась, нарастала семь лет подряд: тяжелых лет, прекрасных лет, в течение которых родилось трое моих детей, был заключен и рассыпался мой брак, скрежетала и лопалась по шву привычная картина мира, начинались войны между самыми дорогими мне странами, уходили из жизни мои друзья, люди вокруг меня являли чудеса душевной щедрости или выбирали предать все, что провозглашали и любили; когда всё, что я знала о себе, всё, каким я видела свое будущее, время несколько раз опрокинуло и вывернуло наизнанку. Это книга о том, как тесно переплетены в нас все эти состояния: бессилия, горечи, любви, ярости, смирения, отчаяния, упоения настоящим. О том, что взросление — это именно то, как мы пытаемся отгоревать, что мы больше не всемогущи. То, как мы встречаемся со своей тенью, со своей слабостью, то, как мы принимаем собственное несовершенство, неравенство своим ожиданиям. Это книга о том, что ремесло — спасает. О том, что моя душа нашла свой дом, и это — комнатка с верандой с видом на океан. Это книга о том, что равновесие, знание, возможность полагаться только на себя стоят гораздо дороже, чем мы думали в юности. Но сколько бы мы ни отдали за них, они самое главное наше обретение (В. Полозкова)».
Вера улыбается. Выглядит невероятно счастливым человеком. Она открыта. Она с залом. Слышу первый аккорд. Вижу, как Вера перебирает на пюпитре белые листы. Она начинает. Музыка органично соседствует с её словами. Музыка не может им помешать. Она часть их. Музыкальна ли Вера? О, да. Ритм, ритм, она еле слышно отбивает его носком туфли. И начинает читать.
а на третий год меня выпустят,
я приду приникнуть к твоим воротам.
тебя кликнет охранник,
ты выйдешь и спросишь – кто там?
мы рискнём говорить, если б говорили ожог и лёд,
не молчали бы чёрт и ладан:
«есть порядок вещей, увы, он не нами задан;
я боюсь тебя, я мертвею внутри, как от ужаса или чуда,
столько людей, почему все смотрят, уйдём отсюда.
кончилась моя юность, принц дикий лебедь,
моя всесильная, огневая,
я гляжу на тебя, по контуру выгнивая;
здорово, что тебя, не задев и пальцем, обходят годы,
здорово, что у тебя, как прежде,
нет мне ни милости, ни свободы
я не знаю, что вообще любовь, кроме вечной жажды
пламенем объятым лицом лечь в снег этих рук однажды,
есть ли у меня ещё смысл, кроме гибельного блаженства
запоминать тебя, чтоб узнать потом
по случайной десятой жеста;
дай мне напиться воздуха у волос,
и я двинусь своей дорогой,
чтобы сердце не взорвалось, не касайся меня, не трогай,
сделаем вид, как принято у земных, что мы рады встрече,
как-то простимся, пожмём плечами, уроним плечи»
если тебя спросят, зачем ожог приходил за льдом,
не опасна его игра ли,
говори, что так собран мир, что не мы его собирали,
всякий завоеватель раз в год выходит глядеть с досадой
на закат, что не взять ни хитростью, ни осадой, —
люди любят взглянуть за край,
обвариться в небесном тигле, —
а вообще идите работайте, что это вы притихли.
Потом были ещё стихотворения. Музыка. И песни. Был невероятный экспромт с фонариками от гаджетов. Были слёзы. И были улыбки. Был монолог Веры. И диалог с нами. Были стихи Саши Маноцкова, так полюбившиеся в Лондоне. Пространство вне времени. Здесь. Сейчас. И вот, два часа пролетают, как две секунды. Ты резко выдыхаешь на Вериных словах «Это всё. Я пошла…». Соскакиваешь с места, громко кричишь «Браво!», аплодируешь, под мышкой держа её новую книгу, надеясь, что на первой странице будет автограф любимого поэта. Овации. Вера выходит на бис и… поёт. Удивление. Как прекрасно она поёт! После уходит со словами, что непременно вернется. И вы ждете. Вы все с книгами в руках. Сначала молчите. Потом начинаете говорить о Вере. Потом о жизни. Позже о мире. Возращение Веры вы воспринимаете, как прекрасное продолжение вечера. И начинается автограф-сессия. Вер, как хватает тебя на всех нас? Как ты выживаешь после стольких эмоций и прожитых судеб, жизней, вопросов? Когда из моих рук она взяла свою книгу и пригласила меня сесть рядом, смотрела мне в глаза и, улыбаясь, спросила моё имя… я думала, что готова к этому. Нет. Невозможно быть готовым, чтобы прикоснуться к эфемерному, но остающемуся в веках. Она обняла меня. Я искренне перестала дышать и испугалась, что моё сердце сейчас остановится и не забьется. Что моя сердечная патология подведёт меня именно здесь и сейчас. Я испугалась. Но Вера посмотрела на меня, улыбнулась, сказала какие-то искренние, очень добрые слова и оно вновь забилось. Оно не смогло ей отказать в моей жизни. И в моей любви.
садись у озера и говори ему:
вот этой черноты твоей возьму
и с нею на плечах перезимую.
чтоб ропота, и плеска, и огня
не стало на поверхности меня,
и только колыбельную земную
доносит ветер с дальнего крыльца.
ну разве месяц, ободок кольца,
да звезды юные колеблются, мерцают,
пока их дымом не заволокло.
спокойное и чистое стекло,
которого ничто не проницает.
полезно ведь и выбыть иногда
из гореванья тяжкого труда,
из общего настырного учета,
и поглядеть, как время, без тебя,
ступени разгрызая и скребя,
как войско бессловесное течет, а
город опадает как тростник.
и ты возник, и целый сад возник,
но полководцы не сбавляют шага.
никто не прав, у каждого билет
куда-то, где названий больше нет,
и там темнее, чем вот эта влага,
и ни одной приметы не спасти.
застынь, вода, и черноту сгусти,
а мы ее легко разнимем сами.
подкладка бытия, скользящая чуть-чуть -
мне только подержать да плечи обернуть
сырая, как земля, а пахнет небесами.
Я не помню, как прошли несколько минут, часов, дней после её выступления. Во мне звучала музыка Саши Маноцкова и стихи Веры Полозковой. Голос её был прекрасен. Она неземная. Она очень талантливая. Очень счастливая. Очень несчастная. Она удивительная мама. Она пишет потрясающие детские стихи. Она такая красивая! Она такая настоящая! Она self-made. Она явление.
Она — ПОЭТ.
все это лишь морская соль,
цветочная вода
немного облегчает боль,
а лечит никогда
касается волос и лба
прохладная ладонь,
и снова тошнота, судьба,
сомнение, огонь
великого прощенья знак,
прозренья тихий снег, —
и ты опять разбит и наг
и только человек
суглинок, бедная руда,
ты устоишь не весь,
когда цветочная вода
обрушится с небес
распорет надвое, как меч,
и обнаружит: пуст,
так пусть воспроизводит речь
из чьих-то горних уст.
Литературная Гостиная: итоги Чтений
Автор рубрики: Иванна Дунец
17 октября 2021
Итоги Чтений «Искусство русской эмиграции»
|литературный жанр — эссе|
Друзья,
на этой неделе мы стали с вами очевидцами волнительного события для наших читателей, эссеистов и членов жюри — завершились Чтения «Искусство русской эмиграции»!
Если честно, то когда тематика этих Чтений только рождалась, я уже была в предвкушении, какие персоналии или произведения искусства могут быть представлены. Но эссе, которые мы прочли впоследствии, были ещё смелее и непредсказуемее, что позволяет с радостью сказать — Чтения состоялись!
Об эссеистах. Спасибо вам за столь необычный выбор! Правда, вы были иногда настолько непредсказуемы, что хотелось крикнуть в голос: да, ладно, не может быть! А ещё спасибо вам за эмоции познания, открытия и искренность! Спасибо, что не перестаете творить, даже когда Чтения проводятся всего лишь раз в год. Пьедестал в Чтениях «Искусство русской эмиграции» таки совсем небанальный: художник, профессор-математик/писатель и классик отечественной литературы! Первое место в Чтениях триумфально занял Леонид Демиховский, второе у Роми, а третье место у нашей синички — и о. Победителем народного голосования ещё раз стал «Воробышек» Роми. Поздравляем! Призы от Администрации сайта «Поэмбук» в лице Андрея Найдиса вам всем уже вручили, благодарственные письма от рубрики «Литературная Гостиная» нарисованы прекрасным художником и вручены вам индивидуально в л/с. Но, помимо представленных призёров, важно понимать, что ВСЕ ЭССЕИСТЫ большие умницы! Поздравляю вас все-всех-всех! Ура!
О жюри. Я очень благодарна команде профессионалов за время, невероятный труд и безмерную любовь к эссеистике! Спасибо огромное каждому из вас за поддержку Чтений. Спасибо жюристам за искренние эмоции, обстоятельные рецензии, за готовность к диалогу, за понимание, помощь и, конечно, за ваше время! Для меня честь и огромное счастье работать с каждым из вас! К сожалению, наша дорогая Алма не смогла отжюрить из-за короновируса. Алмочка, выздоравливай, пожалуйста! Ты сильная, ты победишь!
О номинации «Выбор ЛГ». Теперь о главном. В рубрике «Литературная Гостиная» в октябре-ноябре будут опубликованы несколько эссе. Представляю вам их авторов. С каждым из представленных эссеистов перед публикацией мы сможем обговорить все нюансы (дата и время публикации, возможное редактирование эссе). Если есть вопросы и пожелания, обязательно пишите мне в л/с.
— эссе «Воробышек», автор Роми
— эссе «Рождённый в Сновске», автор Леонид Демиховский
— эссе «Неожиданное открытие 2020», автор и о
— эссе «Сияющие высоты Александра Зиновьева», автор Леонид Старцев
— эссе «О русской эмиграции 20-х годов и её культурном наследии (Свободные размышления)», автор Светлана Батаева
И в завершении итогов, Константин Жибуртович подготовил для нас подборку #авторжжёт. Подготовке подборки #жюрижжёт и #читательжжёт помешал (опостылевший уже всему миру) короновирус. Константин, всей вашей семье только выздоровления! Берегите себя! Будьте!
#авторжжёт
Вот разгуливаешь по этому, по другим мирам, смотришь, думаешь, потом уже видишь подписи. Может быть, правильнее – наоборот, но для меня хоть название и играет важную роль, а произведения всё-таки живут и отдельной от них жизнью...
Леонид Демиховский, «Рождённый в Сновске»
Однако гениальный математик Софья Ковалевская так и не смогла для Сонечки-воробышка вывести формулу женского счастья. Видимо потому, что судьба не позволяет любовь и счастье заключать в рамки, ни в круглые, ни в квадратные, а случай всегда стоит на страже, чтобы знак бесконечности никогда не стирался с определённого ему места – памяти благодарных потомков.
Роми, «Воробышек»
Да, он хотел писать. Да, он хотел жить на родине. Да он хотел дружить со своей совестью, сам себя пытался убедить в том, в чём обязан был убеждать читателя. Приходилось искать компромиссы. Пусть осуждают другие.
и о, «Неожиданное открытие 2020»
То ли вульгарная социология виновата, то ли привычка людская расставлять в мире всё четко по определенным местам, но революционный перелом в России практически ни у кого из современных ей, революции, писателей не получил объективного и всестороннего отражения. У одного – разруха и окаянные дни, у другого – флаги на башнях, у третьего… А вот третий меня поразил особенно.
Людмила Перцевая, «Многогранная правда жизни»
Для меня все эти люди были чем-то единым, абсолютно неизвестным и непознанным, и они напоминали мне Австралию – далёкий маленький материк со своей странной уникальной экзотической флорой и фауной, оторвавшийся когда-то от Евразии и сохранивший, как в заповеднике, её архаические утраченные черты.
Светлана Батаева, «О русской эмиграции 20-х годов и её культурном наследии»
Во всяком случае, Зиновьев называл будущий «дивный, новый мир» всё-таки ЧЕЛОВЕЙНИКОМ, а не террариумом. И это даёт нам надежду, веру в то, что, возможно, ещё не всё потеряно.
Леонид Старцев, «Сияющие высоты Александра Зиновьева»
На примере частного – бездушие окружающего. И этот припев «Там, там, паририрам…» – о пустоте за роскошным фасадом… Ничтожность человеческой сущности, какой она может быть. Пшик.
Barklai, «Чёрный Пьеро»
Известно, что во время знаменитого суда над Бродским (а судили его именно по оговору некоего Лернера сотоварищи, что можно вполне отнести и к сплетням), он часто повторял свою фамилию, чтобы растождествиться с собой как с субъектом, воспринимать тяжелые обстоятельства более отстраненно, как что-то происходящее с другим. Эта техника имеет отношение к восточным практикам, которыми многие увлекались во времена молодости Бродского всерьез.
Артём Слонимский, «Не только ад»
Эти воспоминания натолкнули меня на одну мысль – может быть, подобные осколки видел перед собою Поэт, поднимая новый бокал на новой земле? И если они не резали его тело, то уж взгляд на жизнь и творчество точно. Этого недостаточно чтобы умереть, но достаточно, чтобы помнить. Недостаточно для злобы и проклятий, но вполне достаточно для горькой иронии.
Маша Простокваша, «Горечь разлилась в пути»
Вот она, цивилизация Запада, шокировавшая русских беглецов. Выдавленные оболочки с человеческими очертаниями, обладающие (have) солидным запасом «ужимок, зонтиков, пальто». И бросает Николая Оцупа от его пристального взгляда то вниз, то вверх, то в сочувствие, то в презрение, то в свет, то во тьму.
Валерий Коростов, «Николай Оцуп»
Нельзя стать значимым по заказу или расчёту, духовным из трусости или патриотом из карьеризма. Всё сплетено в душе артиста: он любит Родину и подневолен своей стране, живёт на потребу публике и тревожит ей души. Любить себя в искусстве возможно, отрезав себя от всего остального.
Стэн ГОЛЕМ, «Вертинский и Лещенко, два броска в неизвестное»
Современный человек не может похвастаться вниманием к окружающим. В суете жизненной гонки мы не замечаем у других оттенков печали или радости во взгляде, румянца волнения или внезапной бледности, сцепленных рук, поникшей или напряжённой позы. Мы бегло, не зацепившись, озираем толпу; людские фигуры и лица для нас подобны мелькающим кадрам видеоклипа. Мы почти разучились смотреть друг другу в глаза.
Romana, «Глазами Ивана Бунина»
Нет никаких сомнений, что неординарные способности этих великих людей были бы оценены по достоинству и на родине. Но получили бы мы ту манящую, очаровательную Анжелику, олицетворяющую собой самые лучшие женские качества, без участия этих великолепных мужчин, имеющих русские корни?
Анжела Нарышкина, «Анжелика»
Поздравляю всех ещё раз! Чтения состоялись! Достойное место займут среди прошедших, по-моему. Всем желаю не только крепкого здоровья (это сейчас самое главное), но и вдохновения!
И, конечно, читайте хорошие книги, друзья!
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
10 октября 2021
Друзья,
сегодня 10 октября в 18.00 (мск) завершатся Чтения «Искусство русской эмиграции». 13 прекрасных эссе было в течение десяти дней представлено вашему вниманию. На следующей неделе будут подведены их итоги, но пока чтение эссе продолжается. Успевайте прочесть и проголосовать за вашего избранного автора! А сегодня я представляю вашему вниманию эссе одного из членов Жюри Чтений — Ольги Ерофеевой о невероятно талантливой писательнице-эмигрантке. Встречайте,
Ерофеева Ольга
«Синдром пишущего человека»
|эссе|
«Я влюблена в жизнь, в её штрихи, в её потрясающую вдохновенную фантазию. Жизнь — великолепная штука…»
Дина Рубина
— Не понимаю, что все так носятся с этой Рубиной, любимая, обожаемая, — сказала мне как-то одна знакомая, дама во всех отношениях приятная и сокрушительно образованная. — Ну, пишет про жизнь, как Токарева. Для плебса это всё, на потребу любителей сериалов. Истории у неё странные, пёстрые, многословные, хотя язык грамотный, но такая эпатажность, арго. Да, и национальное там уж очень накручивается — и такая бешеная популярность! Ну, понятно, эмиграция, оторванность, коммерческие тиражи.
— А что именно прочитали? — спросила я у неё, конечно.
— «На солнечной стороне улицы» честно — до конца, но с трудом, «Белая голубка Кордовы» только до середины, какие-то рассказы: ранние ещё ничего, но этот, про Мессию читать же невозможно! И я даже фильм посмотрела – ну тот, с Мироновым, про старуху, что-то мутное – Фрейндлих, конечно, хороша, но и только. Нет, это не Элизабет Гилберт или Донна Тартт, и даже не Довлатов или Улицкая, — вздохнула интеллектуалка и упорхнула на психологический тренинг, куда в очередной раз безуспешно пыталась заманить и меня.
Эмиграция. Оторванность. Эпатажность. На потребу публики. Как легко ставить диагнозы неведомо-недочитанному, не сопережитому, просмотренному вскользь по касательной модного интереса! Так раздражённо подумала я сначала. А потом растерялась. Что тут возразить, ведь всё это правда: тиражи, ненормативная лексика, эмиграция, наконец. И что я, вообще, знаю о Рубиной? В чём действительно кроется секрет мощного притяжения этого автора? Скажу больше, феномен многолетней народной любви к её творчеству: горячей, искренней, с восторженными отзывами в сетях и благодарными слезами на творческих встречах? Самонадеянно попытаюсь разобраться.
Когда же было моё первое потрясение? После фильма «Когда же пойдёт снег?» в далёком советском 1979 году. Причём не от фамилии автора повести, по которой был снят фильм, но щемящая грусть одиночества, ледяной ужас реальности смерти, и неожиданным подснежником распустившаяся любовь девочки Нины остро сверкают где-то в уголке моей памяти. Потом как-то завертелись институтские годы, замужество, дети, переезды. Начались годы возращения запрещённой классики, чтения жадного взахлёб, но не Рубиной, нет. А потом лихолетье 90-х, от депрессии спасали оптимистичная Донцова, захватывающая Маринина, а затем и мудрая Устинова. Рубина сменила семью, страну, язык, но не переставала писать, и возвращаться. Она вернулась ко мне сначала фильмами: «Двойная фамилия» и «Любка» (рассказы эти прочла много позже). Они были настолько разными, хотя сняты одним режиссёром С. Митиным, давним другом писательницы, что опять же не ассоциировались с её именем. И только после восторженных отзывов подруг «Рубина, Рубина!» произошло, наконец, погружение в эти странные, пронзительно-драматичные, но многоцветные и загадочно притягательные миры: и огромная ретро-чёрно-белая мастерская на Верхней Масловке; и солнечный послевоенный Ташкент; и трагифарсовый Иерусалим; и холодный Прованс; и высокая вода Венеции.
Но главное открытие ожидало меня с приходом эпохи аудиокниг. Оказывается, вот оно что, да Дина Рубина – настоящая большая актриса, волшебница-чтица! Вот где корни авторского мастерства оживления нафантазированного, откуда наше классическое «верю» всем оживляемым ею героям. Глубокий, богатый всяческими оттенками голос, великолепная дикция, а главное – трепетное проживание, а то и пропевание каждого слова, как Слова. Только теперь явление этого поистине артистического таланта развернулось передо мной в полную силу. И какое счастье, что «На Верхней Масловке» сначала прочитано, потом прослушано – и только после был фильм («ну тот, с Мироновым»)! Теперь все вещи Рубиной я только слушаю (и прекрасно, что она не даёт их читать никому) – это исключительно драгоценный «рубин», или лучше — сплав, полное воплощение всего: и замысла, и души героев, и прекрасного сочного живого языка, неутраченного вдали от родины, а только роскошно отшлифованного скитаниями его носителя по белу свету. Да, бывают и жёсткие страницы, потому что жизнь врывается в них своими болями страданий и ужасами терактов. Да, иной раз с романтических высот повествование камнем падает в натурализм, как это было в романе «Бабий ветер»: «ниже пояса и выше облаков – повесть о потерянных людях, которым нет места на земле», ещё одна горько-смешная и драматичная история про эмигрантов, в которой звучат эти поэтические строки.
Человек – как трава, дни его, как цветок полевой,
Так отцветает он, ибо ветер прошел по нему –
И нет его, и место его не узнает его.
Казалось, чем ещё может удивить Дина Рубина, кроме новых романов и феерических творческих встреч? Но, совсем недавно вышла необыкновенная книга, много лет созревавшая, видимо, подспудно в душе писательницы – «Одинокий пишущий человек». На мой взгляд, это искромётное горькое и честное эссе. О себе, о стремительно меняющемся мире, о творчестве и писательском труде (а Рубина потрясающая труженица), о настоящем Читателе и о том, из чего сделан пишущий человек вообще.
Так из чего же «сделана» писатель Дина Рубина? Из семейной закваски: загадочных генов прабабки-цыганки («заповедные пути наших ДНК, прошивающие поколения одной семьи крепчайшей невидимой нитью»), воспитания сурового отца художника («отец работал дома, он не терпел даже намёка на чужие голоса, и потому никогда – никогда! – мы с сестрой не могли, не имели права привести домой друзей») и матери, потрясающей рассказчицы, учительницы истории («ученики её обожали, это был театр!»). Из ташкентского детства: колоритно-многоязычного, шумного и певучего («опыт плавания в своеобразном ноевом ковчеге, вокруг клубились десятки этносов со своими обычаями, привычками и наречиями»), наполненного открытиями, страхами, увлечениями лепкой из пластилина («до сих пор мои пальцы помнят упругое ощущение проминаемой гладкости, тугую сопротивляемость материала»), побегами с уроков в зоопарк, экзаменами в музыкальной школе для одарённых детей.
«Я строптивой была, ускользала из любого коллектива, уклонялась от любого педагогического мероприятия. Если рассматривать моё детство с точки зрения ролевых игр, я была шутом – удобная позиция в любом сообществе, особенно в тюремном и детском: есть надежда, что, отсмеявшись над тобой, тебя оставят в покое…»
И всё это время в несуразной, неуёмной девчонке-фантазёрке рос и развивался дар сочинительства, хотя сама Рубина называет это иначе.
«Айсберги и минареты отчаянной лжи – могучий непотопляемый талант к вранью, мгновенное придумывание правдоподобной истории – вот истоки настоящей школы творчества! А какая многолинейность сюжетов, ведь матери надо врать иначе, чем отцу...»
Рассказывая это, писательница и теперь немного лукавит, интригует нас. А ведь на самом деле: «В этой голове много чего крутилось. Там скапливалось столько разных придуманных людей, существ, действий и ситуаций, что я стала записывать их в тетрадки. Меня обуревало стремление заполнить тетрадный лист буквами, словами, строчками». А тетради эти «мать выбрасывала пачками», пока не случилось неожиданное, как гром небесный, – первая публикация рассказа девятиклассницы(!) во всесоюзном журнале «Юность». Далее она «принялась заваливать журнал рассказами, и их продолжали печатать». Всего через два года вышли первые книги и «в непристойно юные года меня приняли в Союз писателей СССР».
Вот оно, то неудержимое прорастание таланта, тот синдром «пишущего человека», который всегда помножен на титанический труд. А к этому – формирование уникального богатого, ритмически завораживающего языка, который и реченькой журчит («отец был меломаном, работал под музыку – это была классика, чаще всего Бетховен, Гендель, Гайдн и Бах, да и пианистическая выучка, многочасовой терпеливый труд за клавиатурой»), а то и ядрёным словцом вспыхнет («прадед по отцу – извозчик, а сам отец в своём крутом нраве часто вспыхивал и в такие минуты становился страшен, ни маму, ни нас с сестрой он пальцем никогда не тронул, но чайников о стены порасшибал немало»).
Обо всём этом в ярчайших живых образах рассказала Рубина в своих произведениях. Но именно в книге-эссе уловлено мною неуловимое – тот самый неудержимый, всепоглощающий словесный синдром, дар и крест писательский на непростую судьбу. Искры из этого дара высекала сама жизнь, как это случилось, например, в момент ташкентского землетрясения.
«В тот миг – я помню его ослепительно ярко и хлёстко, как удар прожектора по глазам, – внутренний стон от бессилия выразить это словами слился во мне с таким же неслышным победоносным воплем: я знала, что отныне буду упорно искать слова, которые приблизятся к чувствам, настигнут их, оттиснут на бумаге. С тех пор прошло более пятидесяти лет. Я всё так же мучительно ищу слова и всё так же первое озарение ускользает от меня, посмеиваясь и оставляя в дураках, хотя из книг, которые я написала, можно составить небольшую сельскую библиотеку…»
Во время написания эссе, я перечитала несколько любимых книг Дины Ильиничны Рубиной и сотни читательских отзывов, силясь найти и сравнить негативные с положительными для объективности. Не получилось! Зато могу привести для сравнения три из них: возрастные (мужской (!) и женский) и юношеский (простите, но оформление первоисточника сохранила). По-моему, это очень показательно:
«Не ожидал, искренне не ожидал, что Дина Рубина сможет настолько сильно встряхнуть мой маленький мирок и перевернуть его вверх тормашками!»;
«Неожиданно, мощно, остроумно, и, как всегда, сочно написана книга. Своего рода предупреждение нам, легкомысленным графоманам, о том, что писательство – нелёгкий труд и никуда от этого не деться – удел избранных»;
«Мой первый опыт чтения нашумевшей Рубиной. Штош. Уже купила последние несколько книг – в том числе аудио, советовали именно слушать. Это таки театр у микрофона. Я не знаю, как она это делает, но «Одинокий пишущий человек» – грандиозный стендап. Очень стильный, смешной, жизненный. Ни разу не думаешь о том, что это не авантюрный роман, не приключение, не монументальная биография. Рубина заслужила все свои награды и сопроводительные эпитеты. Она правда крута!».
У каждого пишущего своё одиночество – глубокое или не очень, тихое или бурлящее подземными потоками. Эти воды мучительно отходят при рождении текста, главное, чтобы ребёнок родился живым. У Рубиной, к счастью, это случается всегда.
Литературная Гостиная
06 октября 2021
«Человек, который увидел ангела»
|эссе|
«Мы распяты в одной плоскости, а мир — многомерен. Мы это чувствуем и страдаем от невозможности познать истину…
А знать не нужно! Нужно любить. И верить. Вера — это знание при помощи любви. Искусство даёт нам эту веру и наполняет нас чувством собственного достоинства. Оно впрыскивает в кровь человека, в кровь общества некий реактив сопротивляемости, способность не сдаваться. Человеку нужен свет. Искусство даёт ему свет, веру в будущее, перспективу…»
Андрей Тарковский
Как только я начинаю думать о нём, звучит музыка. Она чуть слышна вначале, это обязательно скрипка или виолончель, почти нет ударных, она грустная и трепетная, её хочется слушать и слышать, и как только она затихает, появляются звуки природы. Девственной, не тронутой цивилизацией, со всеми полетами шмелей, пчёл и стрекоз. С шелестеньем листьев, потрескивающим огнем в камине или ветром, что нарушает покой деревьев и трав. Со звуками льющейся воды, грозы или летнего дождя. И финалом его ухода из пространства — хор человеческих голосов с солируемым альтом, поющий на иностранном языке, но как-то по родному по-русски, как пела в моём детстве прабабушка, когда пряла шерсть. Ассоциации «по-тарковски» понятны. Понятны тем, кто смотрел его фильмы не единожды. Кто слушал его рассуждения об искусстве, поэзии и музыке. Кто читал его тексты. Но, что действительно для меня до сих пор остаётся непостижимой тайной, — как явление в лице Андрея Арсеньевича Тарковского смогло у нас не просто проявиться, а быть и даже остаться последующим поколениям?
Андреево детство было чёрно-белым. Первые воспоминания у Тарковского о себе, доме и семье с полутора лет, с 1933 года. Своей памяти он всю жизнь был благодарен за образы, сохранённые почти с рождения. В три года от мамы Андрея — Марии Вишняковой — уходит к другой женщине отец Тарковского — Арсений Тарковский. Андрей переживал, как и любой оставленный ребенок, но, по его словам, это было ещё не самым страшным испытанием. Война. Когда придёт она, в жизни Андрея появятся постоянные спутники — страх, голод и отчаяние. Эвакуация, чужие места, растерянная и устающая мама, маленькая сестрёнка, ушедший добровольцем на фронт отец, раненный впоследствии и потерявший ногу — и есть андреево детство. Чёрно-белое, с меняющимися пространственными кадрами, с печальной увертюрой к взрослению и отчаянной жаждой жизни.
«Художник питается своим детством всю свою жизнь. От того, какое его детство, зависит, каким будет его творчество. Для меня играло, конечно, огромную роль то, что мой отец — поэт, и на меня оказали огромное влияние его поэзия и его взгляды на русскую литературу, искусство. Хотя должен сказать, что на меня гораздо большее влияние оказала мать — Мария Ивановна Вишнякова. После того, как отец ушел из нашей семьи. Мне было тогда три года. Несмотря на то, что мы, конечно, сохраняли наши отношения — мы с ним, или он с нами, потому что я был еще ребенком, совсем. Жизнь была настолько тяжелой. Вскорости началась война, и эта тяжесть легла на плечи моей матери, естественно которая, будучи совершенно не приспособленной к жизни, спасла не только нам жизнь (нам с сестрой) и жизнь своей матери, нашей бабушки Веры Николаевны, но также и вообще сделала всё, чтобы мы получили образование. Я окончил среднюю музыкальную школу по классу рояля, школу живописи, и сейчас я совершенно не понимаю, каким образом мать могла достичь этого, потому что условий никаких для этого не было. И когда меня все спрашивают — как правило, рифмуя мою творческую биографию с биографией моего отца, — я всегда стараюсь всё поставить на свои места вот таким образом: если бы не моя мать, конечно же, я никогда бы не смог быть режиссёром. Хотя я не уверен, что я должен был им стать. У меня такое впечатление, что я был очень не прав, когда не стал продолжать своё музыкальное образование. В общем-то, я очень жалею, что не стал музыкантом…»
(Из интервью Андрея Тарковского Игорю Померанцеву, опубликованном в журнале «Форум», №10, Мюнхен, 1985 год)
Когда ты слушаешь голос Андрея Тарковского, произносящий цитируемые выше слова в интервью, ты понимаешь, насколько он музыкален. Интонационно, чувственно, неожиданно открыто. И мысль, что он никогда мог не стать тем Тарковским, которым его знает весь мир, апокалиптична сама по себе. В 1943 году Тарковские возвращаются в Москву. Андрюша учится в школе, ходит в музыкальную школу по классу фортепиано, а в старших классах он покорён живописью, да настолько, что начинает ходить ещё и на художественные курсы. А мама? Мария Ивановна устраивается на работу в обычную типографию, и все оставшиеся годы до выхода на пенсию там работает. В 1951 году Андрей выбирает из множества ВУЗов самый странный из возможных (по тем временам). Он становится студентом арабского отделения Московского института востоковедения. Но уже в первый год студенчества Тарковский понимает, что совершил колоссальную ошибку. Бросив институт, Андрей оказывается на распутье: что делать, как и для чего дальше жить, какой профессии посвятить свою жизнь? Во время поиска ответов на эти вопросы он связывается, как он сам говорил, с «дурной» компанией. Как могла в дальнейшем сложиться его жизнь, если бы не вмешалась мама? Никто не знает. Её решение, каким образом «перевоспитать» его, потрясающе в своей простоте и глубине. И именно оно подарило нам впоследствии великого режиссёра. Весной 1953 года Андрей Тарковский был принят в научно-исследовательскую экспедицию института «Нигризолото» в Туруханский район Красноярского края, где проработал почти год на реке Курейке, пройдя пешком по тайге сотни километров. Он смотрел, слушал, рисовал. Очень много рисовал. Свои рисунки он сдаст по приезду в архив института.
«В своё время я пережил очень трудный момент. В общем, я попал в дурную компанию, будучи молодым. Мать меня спасла очень странным образом — она устроила меня в геологическую партию. Я работал там коллектором, почти рабочим, в тайге, в Сибири. И это осталось самым лучшим воспоминанием в моей жизни. Мне было тогда 20 лет. Всё это укрепило меня в решении стать кинорежиссёром…»
(А.А. Тарковский)
1954 год изменит навсегда жизнь и Андрея, и его семьи. ВГИК станет его волшебной палочкой. А Альбусом Дамблдором — кинорежиссёр Михаил Ромм, в чью мастерскую был принят Тарковский на режиссёрское отделение. Удача? Сказка? Нет ответа. Но то, как Михаил Ильич Ромм любил своих будущих гениев-режиссёров, а именно таковыми он считал каждого ученика, безусловно, повлияло на Тарковского. В период учёбы у Ромма Андрей Арсеньевич, покорённый талантом Бунюэля, Бергмана, Куросавы и Феллини (чуть позже), всё более приходит к идее снимать исключительно авторское кино. Дипломную работу Андрея Тарковского теперь знает весь мир. Уникальная короткометражка «Каток и скрипка» до сих пор смотрится на одном дыхании. Магия, что и говорить. В 1960 году Андрей Тарковский оканчивает ВГИК с отличием.
«Первая совместная работа Тарковского и Юсова – «Каток и скрипка», отмеченная раскрепощенностью камеры и цветовой выразительностью, получила первый приз на фестивале студенческих фильмов в Нью-Йорке в 1961 году. Посмотрев её, понимаешь, никогда Андрей Тарковский не будет относиться к искусству как к ремеслу, развлечению или источнику дохода. Всегда оно будет для него не только делом собственной жизни, но и вообще делом для всей жизни, деянием. И это высокое уважение к искусству впервые он выразил в короткометражном детском сюжете…»
(Майя Туровская)
Первую же картину, которую задумал снять Тарковский после выпуска из ВГИКа, был тот самый «Андрей Рублев». Но ему запретили, сославшись на отсутствие опыта. И тогда он берётся за «Иваново детство», сделавшее Тарковского известным всему миру. Фильм получил 19 кинематографических премий, включая: главный приз «Золотой лев» на кинофестивале в Венеции 1962 года; приз «Золотые ворота» на Международном кинофестивале в Сан-Франциско за лучшую режиссуру; главный приз «Золотая голова Паленке» МКФ в Акапулько в 1963 году; специальный диплом на МКФ в Карловых Варах в Чехословакии, в 1970. И после такого успеха ему, конечно же, разрешают взяться за Рублева. Оператором на картине становится вновь Вадим Юсов. По-моему, взаимопонимание режиссёра и оператора – залог не просто прекрасной работы, но здесь в конкретном случае — талантливого воплощения замыслов Андрея Тарковского. С Вадимом Юсовым Тарковский снимет все свои картины, он останется верен талантливому другу и оператору до самой смерти. «Андрей Рублев» тоже принесёт Тарковскому много наград и признание зарубежных коллег. Потом будут «Солярис», «Зеркало», постановка «Гамлета» в Театре Ленинского комсомола и «Сталкер». О каждом фильме Андрея Тарковского можно написать исследование, а не просто эссе. Но сейчас не об этом. Уже после выхода фильма «Зеркало» в 1974 году Тарковский чувствует, как его, несмотря на мировое признание, на родине открыто не поддерживают и не понимают. С чиновниками от кино возникают проблемы, которые впоследствии приводят к «полочному возлежанию» снимаемого кино. Время «хрущевской оттепели» прошло и государство, отрезвев от стиляг и иностранных кинолент, начинает активно поддерживать только тех режиссёров, которые «понимают» курс коммунистической партии и ратуют за коммерциализацию киноиндустрии. И на этом фоне «Зеркало» или «Сталкер» Тарковского! Сами подумайте. Но, несмотря на вновь проявившийся чёрно-белый фон в жизни Тарковского, в январе 1980 года Андрею Арсеньевичу было присвоено звание «Народного артиста РСФСР». И, словно в насмешку замерзающей оттепели, в этом же году «Сталкер» получит приз Каннского фестиваля.
«Поэтому я очень быстро почувствовал это похолодание после оттепели. И уже вторая картина, которую я сделал (начал делать в 1964-м и закончил в 1966-м году) «Рублев» — уже ее история ярко показывает этот переходный период. Я помню Коллегию Комитета по кинематографии, где присутствовало очень много наших кинематографических деятелей. Все они очень-очень хвалили картину, очень неожиданно для меня, потому что я еще сам не понимал, что получилось. И это меня очень поддержало. Я был очень благодарен моим коллегам, и для меня было очень много неожиданностей в тех комплиментах, которые они мне расточали. Я даже стыдился своих мыслей, когда вспоминал о том, как мне казалось, что многие недоброжелательны ко мне. И это как-то очень-очень на меня хорошо подействовало, эта коллегия. Но, тем не менее тут же после этого картина была положена «на полку» (такой есть термин кинематографический, очень распространенный у нас), спрятана и не выходила на экран пять с половиной лет…»
(Андрей Тарковский)
Художественный фильм «Ностальгия» был следующим важным шагом к решению об эмиграции Андрея Тарковского. Сценарий к фильму был написан Тарковским совместно с Тонино Гуэррой. В 198о году Тарковский уезжает в Италию сначала работать над сценарием, а позже снимать фильм. Когда Андрею Арсеньевичу исполняется 50 лет, он, находясь в Италии, понимает, что юбилейные торжества, чествования и прочие принятые «поклоны-речи» от государства не случились и уже не случатся. Затем происходит тот самый скандал в Каннах, в который был вовлечен режиссёр Сергей Бондарчук. И Тарковский принимает решение остаться пока в Италии. Обращается за разрешением побыть несколько лет за границей, поработать вне СССР, но незамедлительно получает отказ. Позже опубликуют это чудовищную секретную докладную Ф.Т. Ермаша в ЦК КПСС:
«Рассмотрев обращение Тарковского А. А., Госкино СССР считает, что его решение остаться за рубежом едва ли является только следствием эмоциональной неуравновешенности и определённой неудачи на Каннском фестивале, откуда Тарковский А. А. рассчитывал вернуться с главным призом. Сосредоточившись на собственном эгоцентрическом понимании нравственного долга художника, Тарковский А. А., видимо, надеется, что на Западе он будет свободен от классового воздействия буржуазного общества и получит возможность творить, не считаясь с его законами. В любом случае Госкино СССР не считает возможным принимать условия Тарковского А. А., имея при этом в виду, что удовлетворение его просьбы создаст нежелательный прецедент».
И Андрей Тарковский принимает единственное решение — не возвращаться на родину. Страшное решение. Для него, для его семьи, для культуры страны, в целом. Есть запись пресс-конференции, на которой Андрей Арсеньевич с женой озвучивают своё решение на весь мир. Сохранилось и другая документальная реликвия — письмо Тарковского своему отцу о сложившейся ситуации, в котором он с невероятной нежностью пытается быть понятым человеком, многие годы назад предавшим его, сестру и жену:
«Мне очень грустно, что у тебя возникло чувство, будто бы я избрал роль «изгнанника» и чуть ли не собираюсь бросить свою Россию. Я не знаю, кому выгодно таким образом толковать тяжёлую ситуацию, в которой я оказался, «благодаря» многолетней травле начальством Госкино, и, в частности, Ермаша — его председателя. Может быть, ты не подсчитывал, но ведь я из двадцати с лишним лет работы в советском кино — около 17 был безнадёжно безработным. Госкино не хотело, чтобы я работал! Меня травили всё это время и последней каплей был скандал в Каннах, где было сделано всё, чтобы я не получил премии (я получил их целых три) за фильм «Ностальгия». Этот фильм я считаю в высшей степени патриотическим, и многие из тех мыслей, которые ты с горечью кидаешь мне с упрёком, получили выражение в нём».
Позже будет увольнение с «Мосфильма», долгая борьба за Андрюшу-младшего, не получающего право выезда из СССР, постановка «Бориса Годунова» в Ковент-Гардене в Лондоне, съёмки уникальнейшего фильма «Жертвоприношение» (один из самых любимых) и страшная болезнь, которая заберёт его в 1986 году. Ему было всего 54 года. Сколько ещё прекрасных фильмов и постановок он мог сделать. Сколько нежности, чуткости, боли и надежды мог бы он оставить в своих историях. Так как явление в лице Андрея Арсеньевича Тарковского смогло у нас не просто проявиться, а быть и даже остаться последующим поколениям? Наверное, нет ответа. Но я позволю себе его сформулировать интуитивно. Ангел, которого увидел Андрей Арсеньевич при рождении, был не просто рядом с ним всю его жизнь, — он сделал всё возможное, чтобы и мы с вами смогли увидеть его через призму дара Андрея Тарковского.
«Знакомство с первым фильмом Тарковского оставило впечатление чуда. Неожиданно я оказался на пороге комнаты, ключей от которой мне до тех пор не давали. Там, куда мне давно хотелось попасть, Тарковский чувствовал себя свободно и уверенно. Нашелся человек, сумевший выразить то, что мне всегда хотелось, но не удавалось, — это обнадеживало и вдохновляло. Тарковский — величайший мастер кино, создатель нового органичного киноязыка, в котором жизнь предстает как зеркало, как сон. Фильм, если это не документ, — сон, греза. Поэтому Тарковский — самый великий из всех. Для него сновидения самоочевидны, он ничего не объясняет, да и что, кстати сказать, ему объяснять? Он — ясновидец, сумевший воплотить свои видения в наиболее трудоемком и в то же время наиболее податливом жанре искусства. Всю свою жизнь я стучался в дверь, ведущую в то пространство, где он движется с такой самоочевидной естественностью. Лишь раз или два мне удалось туда проскользнуть…»
(Ингмар Бергман)
P.S: Друзья,
Чтения «Искусство русской эмиграции» представлены вашему вниманию до вечера 10 октября. На следующей неделе мы подведём их итоги, а пока время читать, читать и читать! 13 прекрасных эссе ждут вас в Чтениях. Выберите своего фаворита и подарите ему победу! Словом, приходите обязательно почитать!
