Литературная Гостиная

07 ноября 2021

Автор рубрики: Иванна Дунец

Леонид Демиховский
«Рождённый в Сновске»

|эссе|

«Раньше или позднее они обречены оказаться на уровне их биографов…»

Оскар Уайльд, «Дешевая версия великого человека»

Нелёгкое это дело: писать эссе о великих. Жанр предполагает рисовку автора и толкает к фамильярности. Ан взялся за гуж - не ропщи, что не дюж.

Долина в Зелёных горах. Зелёные - и цвет, и топоним. Буйство зелени и голубое в полоску небо. Зелёная сыроежка в траве.

- Смотри, какая прелесть, - обращаюсь к Лорен, - Зелёные и серые - лучшие из этих грибов.

- Я их боюсь, ими можно отравиться!

- Не этими, - смеюсь и щёлкаю карманным ножом. – Смотри!– срезаю гриб, цепляю лезвием краешек слегка влажной плёнки, заголяю белую мякоть. Откусываю. Разжёвываю. Проглатываю. Лорен смотрит так, будто у меня две головы. Или девять жизней. Это не фокус?

- Не фокус, - упреждаю вопрос и снова съедаю кусочек, окончательно закрепляя за собой репутацию дикаря: прежде, чем искать общие интересы, невредно вызвать интерес. Будь я художником, довольно было бы что-нибудь набросать, и мой акцент отошёл бы на второй план, но выдавать себя за писателя и говорить с акцентом - только портить впечатление. Лучше просто оставаться человеком.

Вот Лорен - художница. Жрица Солнца, извечной темы её картин. Собственно, в тот день она научила меня замечать обычно не привлекающее внимания светило, следить за его отношениями с облаками, воздухом, водой, зыбкими верхушками елей. Она показала мне Солнце Африки, Солнце Севера, хмурое Солнце, весёлое Солнце, солнце, разводящее лучами в недоумении: тебе всё ещё мало? А я всего лишь надкусил запретный плод. Чем не начало?

- Ну что, пойдём на Склад? - спрашивает она.

- Да, я готов!

На лужайке вокруг большого одноэтажного здания группами и порознь расположились скульптуры, иные вполне себе индустриальны, другие сексуально круглы. Такое впечатление, что вот, разбрелись. Здание, вроде как заброшенное снаружи, изнутри поражает размерами и светом. Ещё бы, святая святых, здесь мало кто бывал. Хранилище эмоций!

У меня, вон, картинок висит на стене,

А Моне настоящего нет.

Это всё, оттого что в моем карманЕ

На Моне не хватает монет.

Хватало б (шучу), жил бы в лабиринте бесчисленных комнат: для каждого настроения по залу. Вот в них бы и разместить шедевры… нет, не Моне — Олицкого! Клемент Гринберг, выдающийся англоязычный эссеист и арт-критик, назвал его в свое время лучшим из живущих. Может, и приврал, но то, что Жюль Олицкий был первым американским художником с прижизненной личной выставкой в Metropolitan Museum of Art — исторический факт.

Обычно - как? Усопший гений всем должен. В закладе у кредиторов полно картин, а они, в отличие от живописца, не лыком шиты и умеют продавать. Тем паче, если при жизни художник отличался экстравагантным поведением: резал, например, бритвой ухо. Шедевры питали легенду, легенда продавала шедевры, росли обороты и цены. А тут - редкий случай: академик, студии во Флориде, Нью-Йорке, Вермонте, в Нью-Гэмпшире: на озере Винниписаки. На настроения - прижизненный спрос.

Залы «склада» увешаны картинами. Здесь почти всё, что ещё не куплено музеями и коллекционерами. Продавать, наверное, нет необходимости. Финансовой. Но продажи поддерживают престиж: музеи - тусовки аватаров небожителей и гениев во плоти. Однако составители живописных коллекций рвут художника на части, а здесь, у себя дома, он весь: сингулярность пространства-времени, гладкое многообразие без края. Впрочем, порой гладкое, порой фактурное - как когда: плоские цвета крупных пятен и цветовых полей - аэрограф шестидесятых, текстурные работы шваброй и щёткой - семидесятые и восьмидесятые, рукавица девяностых, и снова круги и цвета в высоком ключе. Да, на органе по-настоящему играют немногие, а как насчёт на одной струне?

Был слеп Гомер, и глух Бетховен,

И Демосфен косноязык.

Но кто поднялся с ними вровень,

Кто к музам, как они, привык?

Дмитрий Кедрин, 1944

«1949. Я писал с завязанными глазами на протяжении не помню скольких месяцев, пока не почувствовал достаточно уверенно, что могу позволить краскам двинуться не моим, а собственным путём, надеясь, что они развернутся в достойное произведение искусства. Таким странным и неожиданным способом я вошел в мир плоско и ярко раскрашенных абстрактных картин»

Жюль Олицкий, 1985

Вот разгуливаешь по этому, по другим мирам, смотришь, думаешь, потом уже видишь подписи. Может быть, правильнее - наоборот, но для меня хоть название и играет важную роль, а произведения всё-таки живут и отдельной от них жизнью. Сперва заметишь, бывает, что какие-то растяпы подвесили картину вверх ногами, и только потом прочитаешь снизу: «Чёрный квадрат». Опять шучу! (По крайней мере, в Третьяковке он обычно висит правильно).

Да, подписи: Анна - один. Анна - десять. Автопортрет (куда ж без этого!). Забавы князя Потоцкого (неожиданно, да?). Серое. Странник. Грабли: прогресс номер четыре. И вдруг: Казненный комиссар. Возвращение Евеля. Рожденный в Сновске. Nebo. И поехало: Иркутск. Иркутск, рассвет.

Американаш! Несмотря на польское написание фамилии (Olitski), Жюль, тогда еще Евель, родился в СССР в 1922 году, при уникальном стечении обстоятельств. Собственно, с обстоятельств и началось наше знакомство: в Британской Энциклопедии я вычитал, что Евелем звали не только художника, но и его отца. Так у ашкеназских евреев не принято: имя должно жить. Поэтому достаётся оно более отдалённым потомкам. И на этом фоне называть ребёнка именем живого человека стрёмно даже как-то - дурная примета получается! Такую досадную ошибку мне вздумалось исправить. Не рассчитывая на отзыв, написал художнику. В ответ прозвучал телефонный звонок от его секретаря и, по совместительству, дочери - Лорен!

- Отец хотел бы поговорить с вами.

Олицкий звонил мне несколько раз. Мы общались подолгу. И историю его я знаю из первых уст. Отца Олицкого действительно звали Евель. Это, наверняка, был незаурядный человек, на момент начала истории - моряк, капитан по адмиралтейству. Не только высшее возможное звание для «офицера военного времени», то есть не кадрового военного, но и совершенно уникальное для еврея. В офицеры был произведён согласно постановлению Временного Правительства об отмене вероисповедных и национальных ограничений от 22 марта 1917 г. В Моонзундском сражении попал в плен. Вернулся из Германии уже в 1918-м и новый неожиданный поворот судьбы: назначен комиссаром.

Мутным местом была Украина в Гражданскую. По сей день в архивах чёрт ногу сломит. В какой-то момент комиссар оказывается в Сновске (позже Щорс, с недавних пор, снова Сновск). Женится на красавице Анне — сестре видного большевика Зарницкого (Зерницкого). Сам Зарницкий тоже был женат на Анне. Рыбаковой. Теперь вспомнили, откуда вы знаете название городка, но тогда ещё станции? Да-да, «Тяжёлый Песок». В то время Зарницкий был в Москве, занимал важный пост. А наш комиссар в результате очередной выходки судьбы оказывается в застенке сновского ЧК, теперь и не разберёшь, в чем именно его обвиняли, контрреволюция - ёмкое слово. Молодая (беременная!) жена ездила за защитой в Москву к брату, но что-то трагически не срослось, и муж всё-таки был расстрелян. Шел 1921 год. А двадцать седьмого марта 1922-го у Анны родился сын. Назвали, конечно, Евелем. Имя должно жить.

В 1923-м, не без помощи брата, Анне с матерью и ребёнком удается покинуть страну и через Гамбург морем (а как ещё?) добраться до Америки. Спустя два или три года она выйдет замуж за устроенного вдовца Хаймана Олицкого, отца двух детей, оба старше Евеля. В 1930-м у четы рождается дочь. Отчим был человеком суровым, а от сводных братьев мальчику доставалось. Однажды они отобрали у него и порвали единственную фотографию отца. Спасался Евель на чердаке. Приставок ещё не было - развлекался рисованием.

Евель - светское имя. У правильных евреев, кроме светских есть и ивритские имена, для Евеля таковым является Юл. Поэтому в семьях Евелей часто зовут Юликами. А с будущим Олицким при въезде в страну и вовсе произошло следующее: списки пассажиров судна составлялись на линованной бумаге. Нижняя планка буквы Е совпала с линией, и в выданном иммиграционным чиновником документе Е превратилась в F. Evel стал Fvel. То есть, имя все равно нужно было менять. И Евель - Юл, на американский манер, превратился в Джулиуса! Хм, Джулиусом звали и вечного неудачника - героя популярных комиксов, в школе мальчика дразнили. Поэтому впоследствии он уже сам модифицировал свое имя. Сделался Жюлем (именно так звучит французское Jules) Олицким (изменив окончание в фамилии отчима с Y на I).

Удивительны архивы этой семьи: первые «краснокожие» советские паспорта, мандаты. Документы и с виду, и на ощупь совершенно новые, бумага архивного качества, почерк всюду каллиграфический, цвет чернил неизменен, печати ясны, машинопись безупречна, вопреки моим прежним представлениям об эпохе, прикоснуться к которой в СССР было практически невозможно: условную будёновку съела моль, документы изъяли при «шмоне». Про англичан часто говорят: обобрали весь мир, свезли всё в Лондон, выставили в Британском Музее. Я думаю - увидели, оценили и сохранили, в первую очередь. Систематизировали и смоделировали культуру - во вторую. Бельгийцы и немцы вывезли из Африки массу артефактов. Плохо, конечно, но теперь только вывезенное и осталось: дерево в тропиках гниёт, металл ржавеет. Вам в Танзании предложили кинжал или маску начала двадцатого века? Не верьте - новодел!  

Однако вернёмся в мир изобразительного искусства. Жюль врастал в него постепенно. Частные уроки рисования. Школьные награды. Стипендия в Институте Пратта, Национальная академия дизайна, Институт изящных искусств. С 1942 по 1945 годы Олицкий в армии. При увольнении получает значительную сумму, так называемые, GI money. Это позволяет поехать учиться в Париж, сначала он посещает школу Осипа Цадкина, затем переходит в академию Гранд-Шомьер, где Цадкин преподавал. Кстати, в самом начале двадцатого столетия в четырехлетнем Витебском училище в одном классе, как на золотом крыльце, сидели Ося Цадкин, Мовша Шагал и Ави Меклер (впоследствии - Виктор Меклер, не случившийся великий художник). Вскоре этими тремя восхищался Париж. Вы знаете их работы. Перевру поговорку: можно вывезти парней из Витебска, но Витебск из них не выведешь ничем! Ранимое детство запечатано в нас крепче, чем всемогущий джинн в бутылке, потому из разломов, образующиеся при столкновении культур, и сочится творческая магма высочайшего накала.  

С одной стороны, утечка талантов кумулятивна: это не только Зворыкины и Сикорские, и даже не только Цадкины-Шагалы. Это и дети эмигрантов, такие как Брин или Олицкий. С другой, не факт, что они состоялись бы в полной мере, не столкнись, не вздыбись культурные пласты. Видят такие дети по-другому. Цветами Олицкий напоминает экспертам Делакруа (и тут революция!), полутонами - Рембрандта, атмосферностью пространства - Фредерика Эдвина Чарча, передачей плотности материала - Эль Греко. Не могу сказать, что лично рискнул бы провести подобные параллели: плохо знаю труды выше перечисленных классиков. Конечно, случалось лицезреть, но не подряд же! А альбомы…

- Ой, слышал я вашего Карузо: картавит, шепелявит.

- Были на концерте?

- Нет, Рабинович напел!

 (старый одесский анекдот)

Вот и об Олицком трудно судить по двухмерным альбомам, а лучших пока не придумали. В 1996-м всерьёз обсуждался вопрос о выставке в Эрмитаже, но 4 февраля 2007 года, на восемьдесят пятом году жизни, художник скончался. Так мы и не увиделись. Летом 2006 года Олицкий предлагал встретиться семьями: на озере Виннипассаки у него был маленький частный остров, и очень-очень хотелось: и встретиться, и на остров, чего уж греха таить, так сын как раз поступал в университет! Решили перенести дату. Не случилось.

Но имя должно жить!

Эссе «Рождённый в Сновске» в Чтениях «Искусство русской эмиграции»