Альбом
Да или Нет? Сергей Крюков.
Да или Нет?
10 октября 2017
Дань Иосифу Бродскому.
Вот трудно решиться на критический подход к творчеству кумира многих и многих, хотя анализировали его и до меня, и после тоже разбирать будут и будут.
Трудно поднять критический разговор о еврейском поэте, ибо, вне зависимости от твоего отношения к нему, – найдутся многие и многие, кто, если не вслух, то закадрово, – неминуемо заподозрит тебя в антисемитизме.
Но да мудрость гласит: «Национализм – есть неуважение к собственным предкам», и с этим я более чем согласен. А мудрость эту я впервые услышал в 444-й Московской школе, где учился, начиная с 7-го класса, что даёт мне некоторое преимущество при освещении темы в глазах посвящённых.
А ещё мне легче это делать – благодаря тому, что в рубрике уже разбиралось творчество еврея, ничуть не менее величественного, а именно – творчество Бориса Пастернака.
Тем более, что ругать я никого и не собираюсь, нет в том никакой ни причины, ни надобности, я лишь выскажу свой частный взгляд на поэзию Иосифа Бродского, ни в коей мере не претендуя на истину в последней инстанции.
«Не суди, да не судим будешь!»
Итак, как я вижу поэзию Бродского.
А вот как. В 1936-м родился Рубцов. В 1940-м – Бродский. Они были почти ровесниками. И отношение этих поэтов к поэзии той поры было практически идентичным. Не было тогда ни современной национальной русской поэзии, ни русскоязычной национальной еврейской, а была лишь – советская поэзия. Вот на её фоне каждый из них и смог за счёт своей самости доказать и себе, и всем советским и зарубежным поэтам, что и в СССР вполне возможна национальная русская поэзия и национальная русскоязычная еврейская поэзия.
Причислить Бродского к национальным русским поэтам невозможно – слишком велико различие и в менталитете (космополитизм, часто высокомерный взгляд, вульгарность, нигилизм-чернушество, ворчливость лирического героя…), лексическое отличие (стремление обойтись без глаголов, как бы естественное использование сленгизмов и бранных слов, национальные лексемы…) и, наконец, открытая приверженность к своей древней нации, которой поэт никогда не стеснялся.
А Рубцова причислять к чему бы то ни было, кроме русской национальной литературы, было бы тем более странно.
Но я считаю, что литературный вклад Рубцова и Бродского в развитие русскоязычной поэзии – очень и очень схож, хотя общее в их стихах найдёшь едва ли.
...Я воротился восвояси.
Все похоронено в снегу.
Но чувство долга на атасе
стоит у чувства "не могу".
К тому же, веры в человеке
в рутину больше, чем в аптеки:
тружусь. И, будучи еврей,
дрочу скрижали лекарей,
где к "не убий" и "не укради"
прибавились еще две-три:
"Не хавай мяса". "Не кури".
И "Не киряй": не в Ленинграде.
Жизнь убирает со стола все то,
что прежде подала...
Рубцов – в соответствии с традицией русской поэзии – строил творчество, опираясь на глаголы, находя именно в глаголах энергетику произведений. Но об этом – в другой раз.
Бродский же, напротив того, по совету одного из своих наставников, Евгения Рейна,
как мне поведал хорошо знавший обоих немецкий поэт Вальдемар Вебер, сотрудничающий со мной в журнале ПЛАВУЧИЙ МОСТ,
старался избегать этой части речи.
Время года - зима. На границах спокойствие. Сны
переполнены чем-то замужним, как вязким вареньем.
И глаза праотца наблюдают за дрожью блесны,
торжествующей втуне победу над щучьим веленьем.
Хлопни оземь хвостом, и в морозной декабрьской мгле
ты увидишь опричь своего неприкрытого срама –
полумесяц плывет в запыленном оконном стекле
над крестами Москвы, как лихая победа Ислама.
Куполов что голов, да и шпилей - что задранных ног.
Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим,
где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог,
где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим.
Не купись на басах, не сорвись на глухой фистуле.
Коль не подлую власть, то самих мы себя переборем.
Застегни же зубчатую пасть. Ибо если лежать на столе,
то не все ли равно ошибиться крюком или морем.
Хорошо это или плохо? Для поэзии Бродского – конечно, хорошо.
Для поэзии Рубцова – было бы невозможно.
Хорошо ли, что Бродский, не стесняясь, называл себя евреем в стихах, следовал традициям своего народа, его обычаям, употреблял национальные обороты речи?..
…мы, готовя уроки, хотим не плакать…
…Мы пирог свой зажарим на чистом сале,
ибо так вкуснее; нам так сказали.
Да вне сомнения – хорошо.
Национализм – неуважение к своим предкам, а стесняться своей нации – неуважение и к себе, и к нации.
Лирическое отступление от темы.
Для журнала я брал интервью о Юрии Кузнецове у профессора Литинститута, завкафедры «Теории литературы и литературной критики», Владимира Ивановича Гусева.
Беседа затронула и героя сегодняшнего поста. Вот ссылка на всю публикацию: http://www.plavmost.org/?p=7964
В.И.ГУСЕВ: Я иногда спрашиваю у своих студентов, кого они считают наиболее ярким общенациональным поэтом современности. Как правило, какой-нибудь из вундеркиндов не задумываясь отвечает – Бродский.
Хорошо, говорю, прочти что-либо из его стихов в подтверждение.
Мнётся – и не находит.
Бродский был неплохим поэтом, выше среднего уровня, но общенациональным поэтом не был никогда.
Его имя широко раздули, а творчества Бродского толком и не знают.
Впрочем, несмотря на бытующее мнение, Бродский был не таким уж неприятным и сложным человеком в общении.
А сейчас я попробую сыграть в литературную игру, подпев предложенной нашей дорогой Партизанкой теме конкурса.
Я попытаюсь представить, как звучало бы одно из очень талантливых, отчасти программных, стихотворений поэта, «Чёрный конь», будь оно написано не в 1962-м году, когда Иосифу Александровичу было 22 года, а сейчас. Или как если бы он доработал свои ранние стихи, подобно Борису Пастернаку.
Бродский, Чёрный конь Мой редакторский прогноз
В тот вечер возле нашего огня Той ночью возле нашего огня
увидели мы черного коня. увидели мы чёрного коня.
Не помню я чернее ничего. Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него. Как уголь, были ноги у него.
Он черен был, как ночь, как пустота. Он чёрен был, как ночь, как пустота,
Он черен был от гривы до хвоста. От гривы смолянистой до хвоста.
Но черной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла. Но чёрной по-особому была
Недвижно он стоял. Казалось, спит. спина, ещё не знавшая седла…
Пугала чернота его копыт.
Недвижно он стоял. Казалось, спит.
Он черен был, не чувствовал теней. Пугала чернота его копыт.
Он чёрен был, и средь ночных теней
Так черен, что не делался темней. Тот силуэт казался тьмы темней.
Так черен, как полуночная мгла. Чернел он, как полуночная мгла.
Так черен, как внутри себя игла. Как в скорлупе – кощеева игла.
Так черен, как деревья впереди, как чёрный призрак леса впереди,
как место между ребрами в груди. как чернота за рёбрами в груди,
Как ямка под землею, где зерно. как под землей, где выпрело зерно…
Я думаю: внутри у нас черно.
Не так ли нам в безверии черно?..
Но все-таки чернел он на глазах!
Была всего лишь полночь на часах. И всё-таки чернел он – на глазах!
Он к нам не приближался ни на шаг. Но, стоя смирно, словно на часах,
В паху его царил бездонный мрак. Он к нам не приближался ни на шаг.
Спина его была уж не видна. В паху его царил бездонный мрак.
Не оставалось светлого пятна. Спина коня была уж не видна –
Глаза его белели, как щелчок. Ни контура, ни блеска, ни пятна…
Еще страшнее был его зрачок.
И вдруг – глаза блеснули, как щелчок.
Как будто был он чей-то негатив. Как страшен был в ночи – его зрачок!
Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра? Как будто конь был – снега негатив.
Зачем не отходил он от костра? Зачем же он, свой бег остановив,
Зачем он черным воздухом дышал? меж нами оставался до утра?
Зачем во тьме он сучьями шуршал? Зачем не отходил он от костра?
Зачем струил он черный свет из глаз? Зачем он чёрным воздухом дышал?
Зачем сухими сучьями шуршал?
Он всадника искал себе средь нас. Зачем струил он чёрный свет из глаз?
Он всадника почуял среди нас?..
Бродский – поэт, без сомнения, неординарный. Непохожий на других, узнаваемый, а, значит, талантливый. И не отдать в нашем разделе дань его творчеству я не счёл себя вправе, как не мог обойти в своём предыдущем разборе и своего кумира – Сергея Есенина, кстати, тоже Александровича.
Впрочем, не сотвори себе кумира!
Да или Нет? androg
Да или Нет?
3 октября 2017
ВСПЛЫВШИЙ ОРЁЛ
или
О Пастернаке с мягким знаком
У каждого плодовитого (именно плодовитого, т.е. у многообъемно пишущего) автора попадаются стихи (хотя бы один), в которых особенности его поэтического подхода проявляются гипертрофированно-пародийно. Стих этот, как правило, относится к зрелому периоду творчества мэтра. Почему так?
Думаю потому, что на ранних этапах автор мобилизован, вдохновлён и концентрирован в максимальной степени – каждый его стих ждёт жёсткая критика, понос и глумление, поэтому он не имеет права на ошибку. И если автор талантлив он ее и не совершает.
Другое дело мэтр! Он уже расслаблен – так он и пишет, и читается соответственно – каждая строка его воспринимается как шедевр (им самим в том числе), ни один редактор не осмелится убрать слабый стих из подборки, ни один критик не рискнёт назвать стоящий в подборке стих слабым.
В итоге мэтры оставляют для нас, благодарных потомков, лазейку, через которую можно подобраться к великому наследию и нагадить в нем. Что я с удовольствием сейчас и сделаю с наследием ничего не подозревающего Бориса Пастернака. А лазейку мне откроет его стих «Баллада».
Кстати, почти у каждого мэтра есть ещё и невыразимо пошлый стих – у Пастернака это стих «Нобелевская премия».
Коротко о сути общих претензий, которые проиллюстрирует низлежащее стихотворение:
Искусственность и неестественность поэтических построений, тяжесть и вязкость стиха, эмоциональная инертность и пассивность (при кажущейся энергичности слов), частая несвязность и нелепость, как образной, так и повествовательной компоненты, пустота, укрытая саваном слов.
Ещё раз уточню – все эти гадости можно найти в разных стиха Пастернака в большей или в меньшей степени, но именно в приведённом стихе они присутствуют концентрированно.
БАЛЛАДА
Дрожат гаражи автобазы,
Нет-нет, как кость, взблеснет костел.
Над парком падают топазы,
Слепых зарниц бурлит котел.
В саду табак, на тротуаре
Толпа, в толпе гуденье пчел.
Разрывы туч, обрывки арий,
Недвижный Днепр, ночной подол.
«Пришел», летит от вяза к вязу,
И вдруг становится тяжел
Как бы достигший высшей фазы
Бессонный запах матиол.
«Пришел», летит от пары к паре,
«Пришел», стволу лепечет ствол.
Потоп зарниц, гроза в разгаре,
Недвижный Днепр, ночной подол.
Удар, другой, пассаж, и сразу
В шаров молочный ореол
Шопена траурная фраза
Вплывает, как больной орел.
Под ним угар араукарий,
Но глух, как будто что обрел,
Обрывы донизу обшаря,
Недвижный Днепр, ночной подол.
Полет орла, как ход рассказа.
В нем все соблазны южных смол
И все молитвы и экстазы
За сильный и за слабый пол.
Полет сказанье об икаре.
Но тихо с круч ползет подзол,
И глух, как каторжник на каре,
Недвижный Днепр, ночной подол.
Вам в дар баллада эта, гарри.
Воображенья произвол
Не тронул строк о вашем даре:
Я видел все, что в них привел.
Запомню и не разбазарю:
Метель полночных матиол.
Концерт и парк на крутояре.
Недвижный Днепр, ночной подол.
Разбираем:
Дрожат гаражи автобазы,
Нет-нет, как кость, взблеснет костел. – Сию строку произнести без спотыкания весьма сложно – ккк-ашка и взбл-дыц оставляют непередаваемое послевкусие
Над парком падают топазы,
Слепых зарниц бурлит котел. – Слепых – совершенно необязательное и пустое слово. На его месте можно поставить любое другое. Автор не удосужился подумать. Немых – вот идеальный эпитет! Нет, лучше – седых! А ещё лучше – седьмых! По сути, тоже бессмысленно, но зато глубокомысленно.
В саду табак, на тротуаре
Толпа, в толпе гуденье пчел.
Разрывы туч, обрывки арий,
Недвижный Днепр, ночной подол. (подол здесь - ровная низина под горой) Вот это явное выражение инертности – не важно сознательное или нет – растянутая финальная строка строфы. Но мы понимаем, что автор хотел как лучше.
В целом имеем экспозицию места – нормально.
«Пришел», летит от вяза к вязу, - Кто пришел? Интрига! Ждём её разрешения.
И вдруг становится тяжел
Как бы достигший высшей фазы – Как бы очень, очень поэтическая строка, но как бы очень инертная.
Бессонный запах матиол. – Запах стал тяжёлым – нормально, тот, кто пришёл, утяжелил хвойный аромат своим.
«Пришел», летит от пары к паре,
«Пришел», стволу лепечет ствол. - Так кто же пришёл-то? Тот, кто обходит стволы? Читатель во мне уже начинает волноваться! Может здесь нужно знание каких-то позабытых реалий прошлого?
Потоп зарниц, гроза в разгаре, - Зарницы и гроза одновременно? Вообще это явления взаимоисключающие. Или имеется в виду дальняя гроза, от которой зарницы? Но для чего это тут все в куче? А для красоты!
Недвижный Днепр, ночной подол. - Таки пришёл Днепр и подол? Или?.. Мой читатель всё волнуется!
Удар, другой, пассаж, и сразу
В шаров молочный ореол – Ударил в шары! Жаль Пастернак не дожил до правильного понимания этой фразы…
Шопена траурная фраза – Возвращаемся – так ждали Шопена? Оркестр? Музыканта? Дирижёра? Стих построен так тяжело, что пробираясь через строки уже забываешь к чему вела предыдущая строфа.
Вплывает, как больной орел.
Переводим – под светом фонарей звучит музыка Шопена. Так? Или автор все-таки имел в виду другие шары? Да фиг с ними с шарами! НО музыка ВСПЛЫВАЕТ, КАК БОЛЬНОЙ ОРЕЛ… Что это? Это как? Всплывающий орёл – это образ? Да он, блин, больной! Нет слов… Поэтому идём дальше.
Под ним угар араукарий, - Под кем? Под «ударом»? Под «Шопеном»? Под орлом?
Но глух, как будто что обрел, - А что такого – все мы когда что-то обретаем глохнем. Это же так естественно! А вот к чему здесь противопоставление «Но» - не совсем ясно…
Обрывы донизу обшаря,
Недвижный Днепр, ночной подол. – Днепр и его долина что-то нашли в обрывах под которыми соответственно течёт Днепр и лежит долина? И это несчастный орёл нашёл? Что же они нашли – неужели нобелевку?! Ладно, может, дальше узнаем, продолжаем читать. Спойлер – не узнаем.
Или это-таки не подол шарил, а Шопен под подолом? Уф, как тяжело разбираться…
Полет орла, как ход рассказа. – Всплывшего орла полёт? Красиво!
В нем все соблазны южных смол – Ладно пусть смолы, это благовония, но не забываем, что орёл у нас глубоко болен
И так далее…
Не будем углубляться, дабы не растягиваться. Думаю для того, чтобы составить представление – достаточно.
Обратим внимание на несколько моментов.
А есть ли собственно поэтические строки в этом стихе? Что-то сильное, от души, с искрой, что-то реально стоящее? Нет. Мы видим сплошной «воображенья произвол» - тут, действительно, лучше гения не скажешь. Это именно произвол, который творит автор правым полушарием, вымучивая натужные образы и метафоры.
Но автор Поэт – с большим П (символом)! Он не может не писать! Он, в конце концов, обязан писать, иначе его П сникнет, и он станет не интересен женщинам. (Шутка).
А о чем сей стих? Да ни о чем! Пастернак просто описывает в своей манере обычный концерт в летнем парке – там не происходит ничего. Конфликт? Кульминация? Катарсис? Кукиш! Вообще ничего…
Максимум что содержит этот стих – это намёк на какие-то личные междусобойные обстоятельства между автором и конкретным адресатом стиха. Гарри?
Итого – необязательные образы, необязательные слова, необязательный стих.
Ещё один момент. Пастернак все-таки опытный автор и он, то ли сознательно, то ли чутьём, определил, что если не структурировать сие творение, не дать какой-либо каркас, что держал бы все эти искусственные словеса, то получилась бы ну полная галиматья. И он задал такую структуру рефреном – Недвижный Днепр, ночной подол. Рефреном и соответствующей рифмой. Мой совет нашим авторам – запомните сей приём, в указанном качестве.
Что ещё положительного (ради справедливости) можно сказать о сём творении – оно создаёт настроение (правда только у тех, кто не просечёт его сущности), а если его читать вслух, да поставленным голосом, да хорошо интонировать, да ещё по-пастернаковски подвывать – на слух будет ну просто шедевр! Ага…
Теперь давайте забудем, что все это написал Пастернак. Пусть автор сего стиха будет, ну скажем, Полуэкт Полуэктович. Выложил он этот свой единичный стих на растерзание и ждёт ответа. Какой диагноз поставим мы ему, уважаемому Полуэкту?
Правильно! Помпезная графомания в терминальной стадии. А в качестве лечения и для облегчения быта родственников Полуэкта Полуэктовича пропишем ему живительную эвтаназию.
О, Боже! Так значит Борис Пастернак – графоман?!!
Господь с вами! Конечно, нет!
Пастернак – талантливый литератор, который хорошо пополнил нашу библиотеку.
Его высоко ценили современники и осознавали, что именно он делает, чем он отличается от других, что он привносит в литературу своего. После смерти Пастернака продолжали и продолжают высоко ценить – его творчество вошло в канон, в обязательный набор образованного человека. Его вещи используются для школьных учебников, университетских курсов, они просто всобачились к нам подкорку!
Пастернак оказывал влияние и на своих современников-авторов, и на следующие поколения литераторов. К слову на меня Пастернак никакого влияния не оказал – я впитывал более боевых и энергичных авторов. Но есть поэты, которые действительно произросли именно из Пастернака, и называются они корнеплоды (шутка) (кстати, не знаю ни одного корнеплода, который бы реально хорошо писал – все такие же унылые и вымученные, как родительский овощ, но при этом обделённые родительским талантом).
НО! Репутация Бориса Пастернака непоколебима, несмотря на моё или ваше личное к нему отношение, несмотря на годы, прошедшие с его смерти, и дальнейшее поступательное развитие поэтического искусства.
Все это, как ни крути, признаки талантливого творца! (Вспоминаем Асеева – к нему это тоже относится). И все вышеизложенные претензии и вся ругань не имеют никакого отношения к лучшим вещам Бориса Леонидовича, за которые он совершенно заслуженно получил и славу, и деньги… много денег и ещё больше славы!
Тут вы спросите – если все это действительно так, то чего собственно я тут разоряюсь?
А вот чего – я, прежде всего, призываю к тому, чтобы научиться смотреть на классиков без розовых очков, не придыхать над каждой строчкой, не ронять слюни на псевдокрасивости, и не накидываться на того, кто вдруг скептически высказался о вашем любимом мураками с кулаками, а подходить к трудам мэтров трезво – симпатически, но логически, дискретно, но континуально, конкретно, но абстрагировано – знать их место в литературе, но и не забывать о своём.
Именно при таком сознательном подходе, понимая, что у классиков хорошо и что кое-что не хорошо у классиков, мы юные авторы, сможем извлечь из их наследия не только эстетическое удовольствие, но и пользу для своего творчества.
В противном случае – иначе!
Да или Нет? Андрей Мансветов.
Да или Нет?
26 сентября 2017
Премия «Графоман». Эдуард Асадов
Замечательный литератор и актёр Дмитрий Пригов в своё время сказал, что в литературе у каждого должна быть своя номинация, и графоманы в этом смысле не исключение. А, собственно, почему бы и нет?
Рассуждая в этом ключе, я мог бы номинировать на высшую русскоязычную премию среди графоманов трёх персонажей отечественной печатной литературы: Андрея Дементьева, Ларису Рубальскую (с этими двумя по тиражам разве что классикам тягаться, да и то, многие нервно курят в сторонке) и властителя подростковых душ Эдуарда Асадова.
Последний - более феноменален в том смысле, что годы идут, а свою жатву поклонников его тексты исправно собирают. Своего рода маркер получается: любишь Асадова, стало быть душой ты юн, в смысле не вырос из подростковых штанишек, когда небогатого на язык, приглаженного под рифму набора штампов-стереотипов-банальностей достаточно для того, чтобы такого рода стихи «цепляли». Календарный возраст, при этом, значения не имеет.
Неглупая цитата из интернета: «В СССР Асадова считали талантом. После распада - графоманом. Его поэзия - жизненна, назидательна, поучительна, понятна. Это не акмеизм, не символизм, не футуризм, не модернизм. Это просто стихи. Хорошо написанные, но без лишнего использования тропов. Их легко пересказать, поэтому они близки к эпическому стилю».
А уровень языка, он вот:
Старик у вокзального входа
Сказал: — Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы...
А то ведь простая дворняга!
Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи…
(Эдуард Асадов, 1969)
Мочи-ночи, беденяга-дворняга, и так далее. Непогодь с ударением на первом «е»… Если ковыряться (текст, кстати, длинный и довольно монотонный в своей простенькой назидательности из серии «любите братьев наших меньших»), видим банальную «слезодавилку», как нынче модно выражаться.
Конечно же, между «жди меня, и я вернусь» Симонова и «я могу тебя очень ждать» Асадова – лирическая пропасть, но по прошествии полувека и более, и то и другое остаётся в русскоязычной литературной памяти. Остаётся, значит литература.
Поэтому сбросить творчество Эдуарда Аркадьевича с корабля современности не выходит. Своя аудитория у него есть и, думается мне, будет.
«Те, кто любил стихи Асадова, были люди неглупые. – Пишет Дмитрий Быков. - Специфические, конечно. Зачастую ненавистные мне. Но зачастую для меня же и спасительные, — с этим противоречием ничего не сделаешь, ибо страна стояла на таких, как они, а не на таких, как я».
И вот ещё важная мысль, озвученная Быковым: «Настоящая слава Асадова связана не с военными и не с патриотическими его стихами (последних относительно немного, он никогда не спекулировал на этой теме), а именно со стихами о любви, со студенческими и средне-интеллигентскими love-stories: измена, раскаяние, простит-не-простит, слезы. Асадов — поэт сентиментальный и назидательный, как Карамзин (и, как Карамзин, он сбивает пафос дружелюбной иронией, ибо читателя своего искренне любит). Стихи его часто называли рифмованными прописями. Он любовался кремневой твердостью своих неярких, неброских, но непрощающих героинь; и он же от души, горячо прощал своим непостоянным героям, страдал за них, жалел их…»
Всё это правда, как правда и то, что для человека литературы (имею в виду пишущего-читающего), ориентироваться на творчество Асадова не стоит. Слишком простая и низкая планка.
То, что тексты Асадова не выдерживают никакой критики с точки зрения литературных критериев, - вещь столь очевидная, что доказывать ее смешно. Это не поэзия или, верней, другая поэзия. Подобные стихи пишут почти все читатели Асадова: библиотекарши, курсанты, офицерские дочки… Плохо ли это? Нет. Есть ли из этой индивидуальной сублимации выход на поэзию, – тоже нет. Но, по мне уж лучше процитированная выше баллада о рыжей дворняге, чем «Лада-седан, баклажан».
Зря покойный Евтушенко издевался над девушками «с парой асадовских строк под кудряшками»…
А, возвращаясь к вопросу премий, позволю себе ещё одну цитату (уж очень она мне понравилась) из сети: «Асадов вообще гениальнейший русский графоман! ИМХО.
Мужик был прикольный, с юмором, только вот стихи писать не умел...» Не самая плохая память по человеку, согласитесь.
В заключение приведу отрывок из статьи П. Короленко.
Это тоже про Асадова и, во многом (парадокс, однако) я с автором согласен.
«Все говорили: "Такого поэта - нет", - и все питали к нему довольно сильные чувства: сарказм, раздражение, ненависть. Все знали, что он, такой, существует, прошел всю войну, на войне потерял зрение, слепой поэт, человек-легенда, автор Стихов о рыжей дворняге, автор исполненных катарсиса стихов - "не стихов" о любви... Они студентами были, они друг друга любили... Сатана... Проверяйте любовь, проверяйте... Все эти и другие стихи не могли оставить самого бесчувственного сухаря и чурбана равнодушным. В миллионах советских школ девчонки переписывали их в песенники, сколько бы им ни бубнили учителя, что это "не поэзия". Да и бубнили ли?»
Да или Нет? Илья Рейм.
Да или Нет?
19 сентября 2017
Гумилёв: загадка
I
Так уж вышло, что история русской поэзии (впрочем, конечно, не только русской) полна трагедий. Типичной продолжительностью жизни больших поэтов считается тридцать семь лет, и лишь единицы доживали до того возраста, которой можно хотя бы условно назвать старостью. Тем не менее, многие из этих трагедий, оставаясь, безусловно, трагедиями в человеческом плане, не оставляют гнетущего чувства творческой нереализованности поэта. Пушкин погиб в тридцать семь, но успел сказать так много, что даже ему, возможно, трудно было бы добавить к своим словам что-то, существенно меняющее его образ как этакого отца-основателя современной поэтической традиции. И поныне он для нас — хронологически первый большой поэт, литературный язык которого близок нам. Он стоит у истоков всей теперешней поэзии и потому воспринимается нами как некая титаническая фигура. Возможно, проживи он ещё несколько десятилетий, ему удалось бы достичь каких-то новых высот, но в целом его дело сделано, «нерукотворный памятник» воздвигнут, народная тропа не зарастает — и есть общее ощущение, что то, что Пушкин в своём творчестве обещал сделать, сделано в полной мере. То же самое в XX веке можно сказать о Маяковском — да, гибель преждевременна, но путь поэта пройден, присутствует ощущение закономерного финала, даже если с пройденным путём мы и не согласны. Смерть Есенина, гораздо более ранняя, является катастрофой, но и тут есть подозрение, что смерть эта была логичным итогом долгого личностного саморазрушения, и далеко не факт, что дальнейшая жизнь могла добавить к образу поэта (а не человека) Есенина что-то принципиально новое. По-видимому, сказав всё, что мог сказать, и почти замолчав, умер Блок...
На мой взгляд, вышеназванные случаи — это примеры того, преждевременная смерть была преждевременной скорее в человеческом, но не в литературном плане (хотя о Есенине можно спорить, и наверняка многие со мною не согласятся, но ведь не в конкретном имени дело). Всё написанное перечисленными поэтами успешно сплавлено в наших головах в единые колоссальные произведения (этакие «метапроизведения») под названием «Творчество Блока» или «Творчество Пушкина». Однако есть и другие поэты, те, чей путь выглядит загадочно оборванным в середине или в начале. Точка, поставленная смертью в их творчестве, располагается посреди фразы, их поэтическая история — как книга, брошенная на самом интересном месте. Черты их «метапроизведения» в полной мере не сложились. Именно они являются и скорбью, и тайной нашей поэзии. Лермонтов, убитый на дуэли в двадцать семь, успевший утвердиться как великий поэт, но явно не высказавший того, что мог бы. Веневитинов, умерший от воспаления лёгких в двадцать один, и успевший лишь пообещать то, чему не суждено оказалось сбыться. Гумилёв...
О Гумилёве и его пути мне бы и хотелось поговорить. Казалось бы, по меркам русской поэзии XIX-XX вв., возраст в тридцать пять, в котором он был расстрелян ЧК, является вполне зрелым. Но Гумилёв был поэтом с довольно необычным путём развития (позже обсудим, в чём заключалась эта необычность)... Зрелости он, несомненно, достиг, но собрать её плоды толком не успел. Нам остались довольно неровные по художественной ценности и иногда весьма подражательные стихи его молодости (среди которых, впрочем, уже немало совершенно замечательных) и стихи последних лет, в которых воплотился путь развития зрелого уже мастера, подражательность сошла на нет, а границы, поставленные себе поэтом ранее, были преодолены. Именно в этот период им написаны многие лучшие его стихи, например, «Заблудившийся трамвай» — может быть, самое известное произведение Гумилёва.
II
Первая книга Гумилёва, «Путь конквистадоров», вышла в 1905 году, когда её автору было девятнадцать. Пожалуй, если поглядеть на эту книгу отстранённым взглядом, начинаешь думать, что она не предвещала появления нового большого поэта. Слишком многое было вторично, техника оставляла желать лучшего, наконец, образный ряд стихов собрал все романтические штампы, которые существовали к тому моменту, и выглядел чрезвычайно наивным. Вот что пишет в своей рецензии на книгу Брюсов:
...пока его стихи только перепевы и подражания, далеко не всегда удачные. В книге опять повторены все обычные заповеди декаденства, поражавшие своей смелостью и новизной на Западе лет двадцать, у нас лет десять тому назад. Г-н Гумилев призывает встречаться «в вечном блаженстве мечты», любуется на «радугу созвучий над царством вечной пустоты», славит «безумное пение лир», предлагает людям будущего избрать невестой — «Вечность», уверяет, что он — «пропастям и бурям вечный брат» и т. д. и т. д.
Тем не менее, завершается рецензия оптимистично:
Но в книге есть и несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов. Предположим, что она только «путь» нового конквистадора и что его победы и завоевания — впереди.
Через два года выходит второй сборник, «Романтические цветы», о котором Брюсов напишет:
Конечно, несмотря на отдельные удачные пьесы, и «Романтические цветы» — только ученическая книга. Но хочется верить, что Н. Гумилев принадлежит к числу писателей, развивающихся медленно и по тому самому встающих высоко. Может быть, продолжая работать с той упорностью, как теперь, он сумеет пойти много дальше, чем мы то наметили, откроет в себе возможности, нами не подозреваемые.
Нам через сто лет, знакомым с поздним творчеством Гумилёва, гораздо проще понять, что второй сборник предвещает уже многое, например, среди стихотворений этого сборника можно найти знаменитого «Жирафа». О «Жемчугах» же, третьей книге стихов молодого поэта, Брюсов и вовсе скажет:
Почти все его стихотворения написаны прекрасно, обдуманными и утонченно-звучащими стихами. Н. Гумилев не создал никакой новой манеры письма, но, заимствовав приемы стихотворной техники у своих предшественников, он сумел их усовершенствовать, развить, углубить, что, быть может, надо признать даже большей заслугой, чем искание новых форм, слишком часто ведущее к плачевным неудачам.
Итак, к началу второго десятилетия XX в. мы видим в Гумилёве мастера слова и автора многих чудесных стихотворений. Современники часто его считали учеником и подражателем Брюсова, возможно, в этом даже можно увидеть рациональное зерно. Однако сейчас, сто лет спустя, видно, что Гумилёв остался в истории русской поэзии гораздо более яркой фигурой, нежели его учитель. При видимом заимствовании некоторых мотивов и несомненном формировании техники под влиянием Брюсова, стихи ученика гораздо живее и свежее стихов мэтра. И самостоятельный творческий путь поэта, который только начался после «Жемчугов», кажется мне гораздо более интересным, нежели путь Брюсова.
III
Так уж вышло, что большинство крупных поэтов оставило нам довольно мало свидетельств пути своего поэтического взросления, из-за чего нам иногда кажется, что в их жизни не было периода ученичества, словно они родились с пером в руке. Гумилёв же интересен для наблюдения тем, что его период ученичества — от наивных и нередко корявых юношеских стихов до поры мастерства — довольно заметен, и это путь неуклонного восхождения. Например, трудно поверить, что всего два года разделяют два отрывка, приведённые ниже. Первый — из «Песни о певце и короле» (сборник «Путь конквистадоров»), содержащий все возможные романтические клише, да ещё и невнятицы с воздвижением замка с проклятием на устах:
Мой замок стоит на утесе крутом
В далеких, туманных горах,
Его я воздвигнул во мраке ночном,
С проклятьем на бледных устах.
Вообще говоря, даже в таком виде это неплохо — есть ощущение потенциала: стих, при всей своей любительщине, поёт, а ведь именно это является отправной точкой.
Но вот второй отрывок — из «Романтических цветов», и он уже буквально поражает изысканной чёткостью слова и печальным лиризмом:
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Куда только делись все эти скудные по звучанию грамматические рифмы и прочие атрибуты любительских стихов? Виден большой путь, пройденный поэтом за сравнительно короткое время. Причём это было только начало...
О поздних же стихах Гумилёва, в частности, о «Заблудившемся трамвае», удивительно сказала Цветаева:
Не «мэтр» был Гумилёв, а мастер: боговдохновенный и в этих стихах уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества, до которого в «Костре» и окружающем костре России так чудесно — древесно! — дорос.
К сожалению, именно тут путь поэта трагически обрывается. Предположительно в конце августа 1921 г. (того самого августа, в начале которого умер Блок), вероятнее всего, в долине реки Лубья в ближайшем пригороде Петрограда, он был расстрелян по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре.
IV
Гибель Гумилёва — отдельная история. Как известно, поэт был арестован ЧК по обвинению в участии в так называемом заговоре Таганцева 3 августа 1921 г. 1 сентября была опубликована информация о расстреле. Приговор датирован 24 августа, предположительно приведён в исполнение 26-го. Сам заговор сегодня вызывает много вопросов. Существует несколько версий.
1. Заговор был, Гумилёв в нём действительно участвовал, даже писал какие-то воззвания. В правдоподобии этой версии не откажешь. Гумилёв был монархистом по убеждениям, чего не скрывал. Офицер, награждённый в войну двумя Георгиевскими крестами, вполне мог быть втянут в подобную нелегальную деятельность, даже если не воспринимал её всерьёз.
2. Заговор был, Гумилёв о нём знал. Сам не участвовал, но и не донёс (а было бы странно, чтобы человек с его биографией и написавший то, что он написал, донёс на доверившихся ему товарищей). По тем временам этого было вполне достаточно для приговора, так что и эту версию невероятной никак не назвать.
3. Заговор был, но Гумилёв был к нему непричастен. В этом случае поэт был либо оклеветан, либо просто арестован «на всякий случай». Что ж, могло быть и так.
4. Заговора не было вообще, он был от начала до конца сфабрикован ЧК. Все аресты и расстрелы, весь суд были полнейшим беззаконием и показухой. Не знаю, было ли так, но и эту версию вряд ли можно до конца исключить. Лично я, дед которого был расстрелян примерно полутора десятилетиями позже на Левашовской пустоши по бредовому обвинению в шпионаже, вполне готов поверить и в неё.
Некоторые надеялись, что Гумилёв на самом деле выжил, был тайно отпущен и скрылся. Поверить в это трудно: останься он в живых, не публиковавшиеся в предшествующей жизни стихи выдали бы его. Допустим, он мог бы их не печатать, но хотя бы много лет спустя, хотя бы посмертно, они неизбежно выплыли бы на свет. Однако их — стихов Гумилёва после ареста и предполагаемой казни — нет, и это лучшее доказательство того, что чуда не случилось и поэтический дар, как и много раз ранее в мировой истории, не спас своего обладателя от жерновов эпохи.
Отдельно — уже в качестве курьёза — можно вспомнить кажущуюся мне анекдотичной в своей вульгарности дешёвого фантастического боевика книгу Андрея Лазарчука «Посмотри в глаза чудовищ», согласно которой поэт не просто был спасён и выжил, а ещё и получил фактическое бессмертие и возглавил борьбу с некими «тёмными силами». Трудно отнестись к этому серьёзно, но само использование в сюжете Гумилёва говорит об одном: поэт остался в нашей памяти загадкой, которую нам уже никогда не удастся разгадать. Можно строить фантастические версии, можно использовать их в массовой культуре, но драма написана и сыграна, ничего не изменить.
Долгое время стихи Гумилёва были фактически под запретом. До сих пор помню переснятые на негативную плёнку самиздатовские книги, которые я читал с родителями с помощью проектора на дверце холодильника... На много лет творчество поэта поглотила безвестность. Помню, как радовался, купив уже в 1991 г. четырёхтомное издание — репринт американского издания шестидесятых.
V
И несколько вопросов для обсуждения.
1. Что вы думаете о смерти Гумилёва? Какая из версий кажется наиболее правдоподобной?
2. Считаете ли вы Гумилёва большим поэтом? Так уж вышло, что он часто оказывается в тени своей первой жены, Ахматовой. Заслуженно ли?
3. Как вы относитесь к ранним стихам поэта? По вашему мнению, предвещала ли его первая книга тот путь, который был пройден в последующие шестнадцать лет? Нормально ли, что большой поэт начинал с, казалось бы, любительского уровня? Или всё дело в том, что Гумилёву просто не хватило времени, чтобы его дебют забылся? Ведь другой поэт (причём великий поэт), начинавший с не менее любительских стихов — Пастернак — имел для активного творчества не 16 лет, как Гумилёв, а почти полвека, причём начал позже, из-за чего мы не знаем его первых юношеских экспериментов. Почти всё, входившее в ранние сборники и заслуживавшее внимания, было Пастернаком впоследствии переделано, иногда до неузнаваемости.
4. Что бы могло быть, проживи Гумилёв ещё несколько десятилетий? Куда бы это могло его привести?
Да или Нет? Ирина Кабачкова.
Да или Нет?
12 сентября 2017
А БЫЛ ЛИ ШЕКСПИР?
Наверное, не поговорить в литсайте о Шекспире хоть однажды невозможно. Почему? Это приближает нас к разгадке гения, ставит на одну доску. Даже сама возможность обсуждать его жизнь и творчество. Отсюда, наверное, возникновение самого знаменитого вопроса "А был ли Шекспир?" В каком-то смысле он обязательно был, конечно. Но был ли он сыном перчаточника, совладельцем театра, актёром на вторых ролях и ростовщиком?
Сама дискуссия по поводу сомнений об авторстве шекспировского наследия была открыта книгой Харта "Путешествие на яхте" в 1848 году. Почти через 300 лет. Харт считал, что Шекспир вряд ли мог написать что-то, кроме "Виндзорских насмешниц" ( эту пьесу Харт счёл грубоватой, полной плоских шуток), а остальное было просто не под силу сыну неграмотного перчаточника.
Итак, каковы аргументы против Шекспира?
1. Шекспир- третий сын безграмотного перчаточника, все родственники его были безграмотны, хотя известно, что начальная школа в Стратфорде находилась в 100 метрах от его дома, и он мог её посещать.
2. Имеются только 2 его автографа, написанные неуверенной рукой, где он пишет свою фамилию неодинаково, и его завещание, в котором он расписывает всё, вплоть до табуретки, но не упоминает о своём литературном наследии.
3.мЖизнь Шекспира известна довольно хорошо, хотя не сохранилось ни его достоверного портрета, ни рукописей его книг, и мы знаем, что он не был за границей, хотя достаточно достоверно описывает страны Европы и города, в которых не бывал.
4. Знания придворных реалий того времени (соколиная охота, игра в боулз – предшественник боулинга, например) говорят о том, что автор книг Шекспира был знаком с жизнью аристократии. Мы же знаем о Шекспире совладельце театра, ростовщике и о его спекуляции с земельными участками.
5. Автор книг Шекспира обладал большими знаниями мифологии, истории, географии. Его словарь составлял 30 тысяч слов! (что и для нашего современника невозможная цифра), а в каждой пьесе оригинальными являются 300-400 слов. Сомневающихся в авторстве Шекспира поражает диапазон, разнообразие звучания, манеры и гигантское количество произведений – 38 пьес за 16 лет, не считая сонетов, поэм и исторических хроник!
6. В 1612 году он внезапно бросил писать и до его смерти в 1616 году из-под его пера не вышло ни строчки. Противники Шекспира утверждают, что настоящий автор умер. Могу предположить , что: 1) Это могло стать следствием его полного разочарования, которое прослеживается во второй половине его творческого периода, в котором есть интонации разочарования, неизбежности, фатальности , трагизма и мистицизма. 2) Его произведения могли быть утрачены. Противники вспоминают легенду, что Шекспир умер от того, что то ли объелся, то ли обпился на радостях, когда приехали его друзья-актёры.
7. По смерти Шекспира не вышло ни одной эпитафии, ни одной посмертной элегии, ни одного посвящения – мир не заметил его ухода. Увы, гении обычно опережают свою эпоху, но не соответствуют ей. Шекспир отнюдь не был слишком успешным автором своего времени. Известны множество эпиграмм, сатир, пародий на его произведения, написанных в его время. Его гениальные произведения вызывали жестокие насмешки современников .Пьесы хоть и ставились, но шли недолго. Вот что пишет его более успешный современник – литератор Бен Джонсон: " Шекспир- славный парень, но малообразованный и такой многословный, что его всегда хочется остановить".
После его смерти пьесы драматурга либо были забыты, либо подвергались жёстким переделкам, соответствующим вкусам времени. реальных пьес Шекспира долгое время на сцене не было! Интерес к нему в Европе стал возрождаться в конце 18 века, а в России – в середине 19! О гениальности Шекспира и о том значении, которое мы сейчас придаём его творчеству, заговорили лишь в 20 веке! Созвучен времени он стал лишь через 400 лет!
Кого же выдвигали на роль авторов шекспировских книг?
1. Френсис Бэкон (1561 -1626), философ, писатель, политик.
Реальных доказательств нет. Отстаивала теорию американка - однофамилица Делия Бэкон на том основании, что жадный делец и неграмотный актёришко не мог всего этого написать, но лишь достойные и высокородные. Делия приехала в Англию, пыталась даже вскрыть могилу Шекспира (который, судя по надписи на ней, сильно против )), но жизнь свою закончила в психушке, так ничего и не доказав.
2. Эдуард де Вер (1550–1604), 17-й граф Оксфордский – придворный, поэт, покровитель искусств.
Автор версии так считал на основании сходства стиля шекспировской поэмы "Венера и Адонис" и стиха графа "Женская изменчивость" и на том основании, что граф бывал в Италии, где происходит действие многих пьес Шекспира. Тот факт, что граф умер до выхода в свет многих пьес Шекспира, автор версии объяснял тем, что после его смерти остались пьесы, которые и были напечатаны. Этой версии придерживался Фрейд, который мотивы пьес шекспира находил в биографии графа( три дочери, как у графа, у короля Лира, приписывал эдипов комплекс Гамлету на том основании, что граф рано потерял отца, и мать вышла замуж во 2 раз...
3. Роджер Мэннерс (1576–1612), 5-й граф Ратленд, — придворный, покровитель искусств.
Документально известно, что был знаком с Шекспиром, в его честеровский сборник включён стих Шекспира "Феникс и голубка", умер в тот год, когда Шекспир перестал писать, просидел год в Тауэре, когда в творчестве Шекспира наметился спад и трагический перелом, после которого его произведения наполнены разочарованием. Конец жизни Мэннерса окутан мистицизмом и таким же разочарованием. Известно о его платонических отношениях с супругой. дочерью литератора Ф.Сидни. Говорят об их совместном творчестве и находят женственность и боязнь сексуальности в пьесах Шекспира. Жизнь Меннерса действительно была окутана тайной и мистицизмом по словам современников. В 151 сонете слова " muse with manners" переводят как муза Меннерса. Меннерс учился в Падуе с датчанами Розенкранцем и Гильденстерном. Меннерс дружил с покровителем Шекспира графом Саутгемптоном, которому посвящены 2 поэмы Шекспира. Меннерс был знаком и с Эссексом, чьё падение после неудачного мятежа косвенно затронуло и актёров "Глобуса"- их вызывали для объяснений. Саутгемптон тогда надолго попал в тюрьму. Меннерс бывал в Италии, Франции и Дании -где разворачивается действие пьес Шекспира. Самый известный русский соавтор версии Гилилов считал , что Меннерс , его жена и друзья играли "в Шекспира", найдя для своих целей послушного и молчаливого помощника.
4. Уильям Стэнли (1561–1642), 6-й граф Дерби, — драматург, государственный деятель.
Исследователю Гринстриту удалось обнаружить письмо от 1599 года за подписью Джорджа Феннера, тайного агента католической церкви, в котором говорилось, что граф Дерби не может быть полезен католикам, так как «занят сочинением пьес для простых актеров».
Дерби был опытным путешественником и знал французский язык, который должен был знать автор "Генриха V". У графа были те же инициалы, что у Шекспира.
5.Кристофер Марло (1564–1593) — драматург, поэт
Единственный неблагородный кандидат в шекспиры. Сын сапожника, выучившийся в Кембридже (в отличие от малограмотного Шекспира) благодаря щедрости архиепископа Кентерберийского. Хоффман приписал Марло любовную связь с младшим братом госсекретаря Елизаветы, Томасом Уолсингемом. По его версии, убит в таверне был не Марло, а бродяга. Поэт, которому угрожала опасность, бежал во Францию, а позже вернулся и писал свои произведения под именем Шекспира. Основными аргументами является то, что у Марлдо был большой успех в тот момент, когда Шекспир только начинал писать, и в ранних произведениях Шекспира видно сильное влияние пьес Марло.
6.Елизаве́та I ( 7 сентября 1533 — 24 марта 1603)
Выдвигались как версии, что Елизавета – это Шекспир, так и то, что королева поручила графу Оксфорду руководить отделом пропаганды и выпускать соответствующие сочинения. И в качестве таковых этот отдел выпускал произведения. Шекспира.
Версий много... А какую выберете вы?
