Альбом
Литературная Гостиная
07 ноября 2021
Автор рубрики: Иванна Дунец
Леонид Демиховский
«Рождённый в Сновске»
|эссе|
«Раньше или позднее они обречены оказаться на уровне их биографов…»
Оскар Уайльд, «Дешевая версия великого человека»
Нелёгкое это дело: писать эссе о великих. Жанр предполагает рисовку автора и толкает к фамильярности. Ан взялся за гуж - не ропщи, что не дюж.
Долина в Зелёных горах. Зелёные - и цвет, и топоним. Буйство зелени и голубое в полоску небо. Зелёная сыроежка в траве.
- Смотри, какая прелесть, - обращаюсь к Лорен, - Зелёные и серые - лучшие из этих грибов.
- Я их боюсь, ими можно отравиться!
- Не этими, - смеюсь и щёлкаю карманным ножом. – Смотри!– срезаю гриб, цепляю лезвием краешек слегка влажной плёнки, заголяю белую мякоть. Откусываю. Разжёвываю. Проглатываю. Лорен смотрит так, будто у меня две головы. Или девять жизней. Это не фокус?
- Не фокус, - упреждаю вопрос и снова съедаю кусочек, окончательно закрепляя за собой репутацию дикаря: прежде, чем искать общие интересы, невредно вызвать интерес. Будь я художником, довольно было бы что-нибудь набросать, и мой акцент отошёл бы на второй план, но выдавать себя за писателя и говорить с акцентом - только портить впечатление. Лучше просто оставаться человеком.
Вот Лорен - художница. Жрица Солнца, извечной темы её картин. Собственно, в тот день она научила меня замечать обычно не привлекающее внимания светило, следить за его отношениями с облаками, воздухом, водой, зыбкими верхушками елей. Она показала мне Солнце Африки, Солнце Севера, хмурое Солнце, весёлое Солнце, солнце, разводящее лучами в недоумении: тебе всё ещё мало? А я всего лишь надкусил запретный плод. Чем не начало?
- Ну что, пойдём на Склад? - спрашивает она.
- Да, я готов!
На лужайке вокруг большого одноэтажного здания группами и порознь расположились скульптуры, иные вполне себе индустриальны, другие сексуально круглы. Такое впечатление, что вот, разбрелись. Здание, вроде как заброшенное снаружи, изнутри поражает размерами и светом. Ещё бы, святая святых, здесь мало кто бывал. Хранилище эмоций!
У меня, вон, картинок висит на стене,
А Моне настоящего нет.
Это всё, оттого что в моем карманЕ
На Моне не хватает монет.
Хватало б (шучу), жил бы в лабиринте бесчисленных комнат: для каждого настроения по залу. Вот в них бы и разместить шедевры… нет, не Моне — Олицкого! Клемент Гринберг, выдающийся англоязычный эссеист и арт-критик, назвал его в свое время лучшим из живущих. Может, и приврал, но то, что Жюль Олицкий был первым американским художником с прижизненной личной выставкой в Metropolitan Museum of Art — исторический факт.
Обычно - как? Усопший гений всем должен. В закладе у кредиторов полно картин, а они, в отличие от живописца, не лыком шиты и умеют продавать. Тем паче, если при жизни художник отличался экстравагантным поведением: резал, например, бритвой ухо. Шедевры питали легенду, легенда продавала шедевры, росли обороты и цены. А тут - редкий случай: академик, студии во Флориде, Нью-Йорке, Вермонте, в Нью-Гэмпшире: на озере Винниписаки. На настроения - прижизненный спрос.
Залы «склада» увешаны картинами. Здесь почти всё, что ещё не куплено музеями и коллекционерами. Продавать, наверное, нет необходимости. Финансовой. Но продажи поддерживают престиж: музеи - тусовки аватаров небожителей и гениев во плоти. Однако составители живописных коллекций рвут художника на части, а здесь, у себя дома, он весь: сингулярность пространства-времени, гладкое многообразие без края. Впрочем, порой гладкое, порой фактурное - как когда: плоские цвета крупных пятен и цветовых полей - аэрограф шестидесятых, текстурные работы шваброй и щёткой - семидесятые и восьмидесятые, рукавица девяностых, и снова круги и цвета в высоком ключе. Да, на органе по-настоящему играют немногие, а как насчёт на одной струне?
Был слеп Гомер, и глух Бетховен,
И Демосфен косноязык.
Но кто поднялся с ними вровень,
Кто к музам, как они, привык?
Дмитрий Кедрин, 1944
«1949. Я писал с завязанными глазами на протяжении не помню скольких месяцев, пока не почувствовал достаточно уверенно, что могу позволить краскам двинуться не моим, а собственным путём, надеясь, что они развернутся в достойное произведение искусства. Таким странным и неожиданным способом я вошел в мир плоско и ярко раскрашенных абстрактных картин»
Жюль Олицкий, 1985
Вот разгуливаешь по этому, по другим мирам, смотришь, думаешь, потом уже видишь подписи. Может быть, правильнее - наоборот, но для меня хоть название и играет важную роль, а произведения всё-таки живут и отдельной от них жизнью. Сперва заметишь, бывает, что какие-то растяпы подвесили картину вверх ногами, и только потом прочитаешь снизу: «Чёрный квадрат». Опять шучу! (По крайней мере, в Третьяковке он обычно висит правильно).
Да, подписи: Анна - один. Анна - десять. Автопортрет (куда ж без этого!). Забавы князя Потоцкого (неожиданно, да?). Серое. Странник. Грабли: прогресс номер четыре. И вдруг: Казненный комиссар. Возвращение Евеля. Рожденный в Сновске. Nebo. И поехало: Иркутск. Иркутск, рассвет.
Американаш! Несмотря на польское написание фамилии (Olitski), Жюль, тогда еще Евель, родился в СССР в 1922 году, при уникальном стечении обстоятельств. Собственно, с обстоятельств и началось наше знакомство: в Британской Энциклопедии я вычитал, что Евелем звали не только художника, но и его отца. Так у ашкеназских евреев не принято: имя должно жить. Поэтому достаётся оно более отдалённым потомкам. И на этом фоне называть ребёнка именем живого человека стрёмно даже как-то - дурная примета получается! Такую досадную ошибку мне вздумалось исправить. Не рассчитывая на отзыв, написал художнику. В ответ прозвучал телефонный звонок от его секретаря и, по совместительству, дочери - Лорен!
- Отец хотел бы поговорить с вами.
Олицкий звонил мне несколько раз. Мы общались подолгу. И историю его я знаю из первых уст. Отца Олицкого действительно звали Евель. Это, наверняка, был незаурядный человек, на момент начала истории - моряк, капитан по адмиралтейству. Не только высшее возможное звание для «офицера военного времени», то есть не кадрового военного, но и совершенно уникальное для еврея. В офицеры был произведён согласно постановлению Временного Правительства об отмене вероисповедных и национальных ограничений от 22 марта 1917 г. В Моонзундском сражении попал в плен. Вернулся из Германии уже в 1918-м и новый неожиданный поворот судьбы: назначен комиссаром.
Мутным местом была Украина в Гражданскую. По сей день в архивах чёрт ногу сломит. В какой-то момент комиссар оказывается в Сновске (позже Щорс, с недавних пор, снова Сновск). Женится на красавице Анне — сестре видного большевика Зарницкого (Зерницкого). Сам Зарницкий тоже был женат на Анне. Рыбаковой. Теперь вспомнили, откуда вы знаете название городка, но тогда ещё станции? Да-да, «Тяжёлый Песок». В то время Зарницкий был в Москве, занимал важный пост. А наш комиссар в результате очередной выходки судьбы оказывается в застенке сновского ЧК, теперь и не разберёшь, в чем именно его обвиняли, контрреволюция - ёмкое слово. Молодая (беременная!) жена ездила за защитой в Москву к брату, но что-то трагически не срослось, и муж всё-таки был расстрелян. Шел 1921 год. А двадцать седьмого марта 1922-го у Анны родился сын. Назвали, конечно, Евелем. Имя должно жить.
В 1923-м, не без помощи брата, Анне с матерью и ребёнком удается покинуть страну и через Гамбург морем (а как ещё?) добраться до Америки. Спустя два или три года она выйдет замуж за устроенного вдовца Хаймана Олицкого, отца двух детей, оба старше Евеля. В 1930-м у четы рождается дочь. Отчим был человеком суровым, а от сводных братьев мальчику доставалось. Однажды они отобрали у него и порвали единственную фотографию отца. Спасался Евель на чердаке. Приставок ещё не было - развлекался рисованием.
Евель - светское имя. У правильных евреев, кроме светских есть и ивритские имена, для Евеля таковым является Юл. Поэтому в семьях Евелей часто зовут Юликами. А с будущим Олицким при въезде в страну и вовсе произошло следующее: списки пассажиров судна составлялись на линованной бумаге. Нижняя планка буквы Е совпала с линией, и в выданном иммиграционным чиновником документе Е превратилась в F. Evel стал Fvel. То есть, имя все равно нужно было менять. И Евель - Юл, на американский манер, превратился в Джулиуса! Хм, Джулиусом звали и вечного неудачника - героя популярных комиксов, в школе мальчика дразнили. Поэтому впоследствии он уже сам модифицировал свое имя. Сделался Жюлем (именно так звучит французское Jules) Олицким (изменив окончание в фамилии отчима с Y на I).
Удивительны архивы этой семьи: первые «краснокожие» советские паспорта, мандаты. Документы и с виду, и на ощупь совершенно новые, бумага архивного качества, почерк всюду каллиграфический, цвет чернил неизменен, печати ясны, машинопись безупречна, вопреки моим прежним представлениям об эпохе, прикоснуться к которой в СССР было практически невозможно: условную будёновку съела моль, документы изъяли при «шмоне». Про англичан часто говорят: обобрали весь мир, свезли всё в Лондон, выставили в Британском Музее. Я думаю - увидели, оценили и сохранили, в первую очередь. Систематизировали и смоделировали культуру - во вторую. Бельгийцы и немцы вывезли из Африки массу артефактов. Плохо, конечно, но теперь только вывезенное и осталось: дерево в тропиках гниёт, металл ржавеет. Вам в Танзании предложили кинжал или маску начала двадцатого века? Не верьте - новодел!
Однако вернёмся в мир изобразительного искусства. Жюль врастал в него постепенно. Частные уроки рисования. Школьные награды. Стипендия в Институте Пратта, Национальная академия дизайна, Институт изящных искусств. С 1942 по 1945 годы Олицкий в армии. При увольнении получает значительную сумму, так называемые, GI money. Это позволяет поехать учиться в Париж, сначала он посещает школу Осипа Цадкина, затем переходит в академию Гранд-Шомьер, где Цадкин преподавал. Кстати, в самом начале двадцатого столетия в четырехлетнем Витебском училище в одном классе, как на золотом крыльце, сидели Ося Цадкин, Мовша Шагал и Ави Меклер (впоследствии - Виктор Меклер, не случившийся великий художник). Вскоре этими тремя восхищался Париж. Вы знаете их работы. Перевру поговорку: можно вывезти парней из Витебска, но Витебск из них не выведешь ничем! Ранимое детство запечатано в нас крепче, чем всемогущий джинн в бутылке, потому из разломов, образующиеся при столкновении культур, и сочится творческая магма высочайшего накала.
С одной стороны, утечка талантов кумулятивна: это не только Зворыкины и Сикорские, и даже не только Цадкины-Шагалы. Это и дети эмигрантов, такие как Брин или Олицкий. С другой, не факт, что они состоялись бы в полной мере, не столкнись, не вздыбись культурные пласты. Видят такие дети по-другому. Цветами Олицкий напоминает экспертам Делакруа (и тут революция!), полутонами - Рембрандта, атмосферностью пространства - Фредерика Эдвина Чарча, передачей плотности материала - Эль Греко. Не могу сказать, что лично рискнул бы провести подобные параллели: плохо знаю труды выше перечисленных классиков. Конечно, случалось лицезреть, но не подряд же! А альбомы…
- Ой, слышал я вашего Карузо: картавит, шепелявит.
- Были на концерте?
- Нет, Рабинович напел!
(старый одесский анекдот)
Вот и об Олицком трудно судить по двухмерным альбомам, а лучших пока не придумали. В 1996-м всерьёз обсуждался вопрос о выставке в Эрмитаже, но 4 февраля 2007 года, на восемьдесят пятом году жизни, художник скончался. Так мы и не увиделись. Летом 2006 года Олицкий предлагал встретиться семьями: на озере Виннипассаки у него был маленький частный остров, и очень-очень хотелось: и встретиться, и на остров, чего уж греха таить, так сын как раз поступал в университет! Решили перенести дату. Не случилось.
Но имя должно жить!
Эссе «Рождённый в Сновске» в Чтениях «Искусство русской эмиграции»
Итоги конкурса "Дружим с декламацией"
Сначала
Написано осмысленно... не понято
Пара строк о внутреннем
Литературная Гостиная
31 октября 2021
Автор рубрики: Иванна Дунец
«Воробышек»
|эссе|
«Dis ce que tu sais, fais ce que tu dois, adviendra que pourra!..»
Sonya Kovalevsky
Если что-то случается вдруг и особенно в тот момент, когда счастье за дверью, а тебе осталось только потянуть за ручку, то невольно задаёшься вопросом: «Где и когда была допущена роковая ошибка?». Время не повернуть вспять, но коварной памяти подвластно всё – окуная в прошлое, она заставляет заново переживать волнительные минуты. Однако, как ни старайся, пытаясь сложить радостные мгновения в надежде получить сумму, намного превышающую количество огорчений, ты непременно сбиваешься со счёта. И это вовсе не связано с тем, как математика давалась тебе в школе, коли такую, казалось бы, простенькую задачу в одно действие не сумела решить даже сама Софья Ковалевская.
Любовь своенравна и никогда не подчиняется законам времени, полностью игнорируя и этические нормы. Так в чём же Софа просчиталась: в том, что искреннюю признательность приняла за любовь, или позволила себе забыть о числах и знаках и всей душой отдаться единственному неописуемому чувству, пленившему сердце, биение которого она вновь ощутила в своей груди? Возможно, ревностные цифры не простили повторного предательства и решили отомстить, во втором действии уравняв собой боль и безысходность?
1883 год, Париж.
Где, как не в Париже, двое влюблённых способны потеряться друг в друге, сочиняя вместе стихи и делая наброски будущего романа, исключив из повседневного лексикона такие слова, как «преданность идеям», «долг», «революция», «математика»? Не зря говорят, что самое простое решение всегда на поверхности, и, пока Соня искала его, перебирая все возможные комбинации, один поляк-революционер разглядел и вычислил формулу любящего сердца безумно понравившейся женщины. Но в тот день он немного опоздал к любимой Сонечке, по воле вездесущего провидения или по причине нахлынувшего от переполняющих чувств состояния эйфории, кто знает? И первым в дверь маленькой парижской квартиры Софы постучался почтальон, принёсший долгожданное письмо из России. Пальцы задрожали от волнения, и, прежде чем вскрыть конверт, она подняла свой взор на крошечное окно, за которым вдруг мелькнул воздушный змей. Ещё в далёком детстве, увидев однажды поднимающегося в небо такого змея, она загадала желание подобно этому бумажному чуду взмыть ввысь, достичь недосягаемой высоты, где все мечты сбываются, и нет места неуверенности и нелепому страху, что испытываешь при виде чего-то незнакомого, поначалу непонятного и удивительного, как та самая стена в детской отцовского особняка.
1855 год, Полибино.
Какими бы скрупулёзными не были расчёты, никогда нельзя в точности предугадать, чем завершится, казалось бы, простой «косметический» ремонт, особенно если хозяин имения генерал-лейтенант в отставке, а мастера слывут на всю округу пропойцами. Опасаясь праведного гнева барина Корвин-Круковского, горе-мастера скрыли пропажу дорогого обойного рулона, привезённого из Петербурга, и одну стену в детской оклеили найденными в чулане большими листами бумаги с намалёванными знаками. Нелепо, правда? Однако, по-моему, вмешалось то, о чём почти век спустя после произошедшего напишет Жан Кокто: «Случай – это то обличье, которое принимает Бог, чтобы остаться инкогнито». Так, по воле случая, обделённая вниманием родителей, маленькая Софа нашла утешение, целиком предаваясь увлекательному занятию – разгадыванию написанного.
«Листы эти, испещрённые странными непонятными формулами, обратили на себя моё внимание. Я проводила целые часы перед этой таинственной стеной, пытаясь разобрать хоть отдельные фразы и найти тот порядок, в котором листы должны следовать друг за другом».
(«Воспоминания детства», Софья Ковалевская)
Судьба начала свою игру, устроив заочную встречу ни о чём не подозревающего академика Остроградского, чьей лекцией по прикладной математике была обклеена стена в детской, и малышки Сонечки, сладостно забывшейся в мире цифр и знаков. Кто же тогда мог предположить, что из этого забытья Софа больше никогда не сможет очнуться?
1863 год, Петербург.
Незаурядные способности младшенькой вызвали неподдельный интерес у родителей. Софа была рада – она сумела привлечь к себе внимание: за восемь лет изучить полный курс мужской гимназии в состоянии осилить не всякий ребёнок, и в особенности хрупкая девчушка. Но годы шли, и невзрачная девочка постепенно превращалась в привлекательную барышню. Сестра Анюта, которая на семь лет была старше Сонечки, уже давно грезила о балах и красивых кавалерах, представляя себя в образе великосветской дамы, покоряющей сердца пылких юношей. Нередко она, придумывая сюжеты и наделяя героев своими мыслями и мечтами, сочиняла рассказы, чем заразила и младшую сестру. Анне улыбнулась удача — она под псевдонимом опубликовала в журнале «Эпоха» рассказы «Сон» и «Михаил». Главный редактор журнала Фёдор Михайлович Достоевский решил лично познакомиться с автором, и вскоре редкие визиты в дом Круковских стали частыми. Писатель влюбился, однако Анюте нужна была литература, которой она хотела посвятить жизнь, а не литератор, в отличие от тринадцатилетней Софы, испытавшей муки первой любви к воздыхателю сестры. Соня забросила математику и во время каждого посещения Федора Михайловича играла на фортепиано разученные произведения обожаемого писателем Бетховена. Писатель, которому к тому времени было за сорок, с улыбкой называл Софу воробышком, что слабыми крылышками наигрывала сонаты великого немецкого композитора. Чувство, ради которого она впервые изменила своему увлечению, осталось безответным. Но бесчувственным цифрам неведомо прощение, и в первом действии заданной судьбой задачи у Сонечки ответ приравнялся нулю.
1868 – 1878 гг.
Анюта, увлеченная идеей Ф.М. Достоевского о свободном выборе жизненного пути, решила помочь сестрёнке, а заодно и себе самой в поисках верного способа исчисления точки отсчёта, откуда начиналось признание и слава. Чтобы решение сошлось с ответом, двух слагаемых не хватало, третьим стал мелкопоместный дворянин Владимир Ковалевский. Он был начитан, образован, в разное время жил в Париже, Ницце, Гейдельберге, Тюбингене, а главное поддерживал женщин в их стремлении получить высшее образование и заниматься преподавательской деятельностью. По плану Анны, Ковалевский должен был заключить фиктивный брак с ней, чтобы получить разрешение на выезд из страны, и молодожёны собирались взять с собой Софу. Тогда за границей Анюта смогла бы без помех продолжить свои литературные изыскания, а Соня – образование. Думаю, самое время вспомнить известное изречение «человек предполагает, а Бог располагает». И снова он вмешался в облике случая – Ковалевский, увидев Сонечку, заявил, что женится только на ней, потому как не сумел противостоять вспыхнувшей в сердце искренней любви к невероятно умной и красивой девушке. Софья же, испытав разочарование в первой любви, желала лишь одного – поскорее избавиться от родительской опеки и ринуться вдогонку за мечтой — стать известным математиком. Теоретически лёгкая задача в действительности оказалась трудноразрешимой. Почти во всех зарубежных учебных заведениях отказались принять женщину в качестве студентки. Софья могла изменить цифрам, но никогда себе самой. Она не сдалась и ценой завидной непоколебимой настойчивости стала ученицей выдающегося Карла Вейерштрасса. Юное создание поразило его не только своим блистательным умом, но и тем, что удивительно походило на первую и единственную любовь старого академика. Он относился к своей Sonya с особой нежностью. По моему, нельзя такое отношение назвать любовью, ибо, когда составными единого целого становятся обожание, восхищение и безудержное желание защитить, укрыть под своим крылом от всех невзгод трепетное создание, переполняющему сердце чувству невозможно найти определённое название — оно гораздо выше любви и не вмещается в рамки вечности. Под руководством любимого учителя Софья написала три научные работы, за одну из которых — «К теории дифференциальных уравнений в частных производных» — Гёттингенский университет присвоил ей степень доктора философии в области математических наук. Она получила заветное признание, правда, на чужбине, но это был грандиозный успех, которого Сонечка добилась, справившись с математическими уравнениями, в то время как жизненные уравнения всё ещё оставались нерешёнными. Подобно ловкому циркачу, жонглируя цифрами и знаками, Софа без труда прокладывала себе путь к вершине успеха, однако никак не могла двинуться с мёртвой точки в собственной жизни.
«Мне грозит большая опасность: я превращусь в учебник математики, который открывают только тогда, когда ищут известные формулы, но который перестаёт интересовать, когда попадает на полку, среди других книг»
(Из письма Ковалевской подруге Лермонтовой)
Желая избежать участи «учебника», Софья сблизилась с мужем, дав себе и ему шанс стать семьёй. Владимир грезил об этом с момента их венчания, но вынужденно скрывал чувства, чтобы любимая не приняла его за недостойного мужчину, готового воспользоваться правами законного мужа. Появившаяся вскоре на свет девочка стала лучшим доказательством прочности их семейных уз. Но, как известно, доказательство требуется для теоремы, и только аксиома имеет право на самостоятельное и непоколебимое существование. Софа допустила ошибку, приняв за аксиому любви заурядную теорему признательности и не совсем осознавая, что переписать заново не удастся, поскольку страницы из Книги Судьбы невозможно вырвать, а записи в неё можно сделать единожды и несмываемыми чернилами. Иллюзия счастливой семьи просуществовала недолго. Настал миг, когда Соня почувствовала, что задыхается в душном пространстве семейной обители, ей необходимо было вновь испытать то ощущение, когда, как воздушный змей, взмываешь ввысь, всецело доверяясь свободному ветру. Подобное состояние эйфории охватывало её исключительно благодаря цифрам. Владимир же чувствовал искреннюю вину за невидимые оковы, что Софа добровольно надела на себя ради семьи, и за то, что, будучи профессиональным палеонтологом, оказался никудышным коммерсантом, не способным обеспечить своей семье безбедное существование. Даже возвращение в науку обернулось для него очередным банкротством, на этот раз подвела память. Тогда Владимир последнюю надежду возложил на ту, которая никогда не отказывала в кредите, даже если ты был абсолютно неплатежеспособен, без каких-либо процентов, только вот долг она требовала вернуть собственной жизнью.
1883 год, Париж.
Соня оторвала взгляд от окна и медленно вскрыла конверт. Она и предположить не могла, что весть о самоубийстве человека, подарившего ей свободу, потрясёт её – Софа потеряла точку равновесия. Как же так: Соне казалось, что измена мужа, после которой она уехала из Петербурга, чтобы с головой уйти в работу, убила в ней все былые чувства к нему. И вот она была сражена наповал, хотелось одного – умереть, но не от любви, а от гложущего чувства вины, и от полной безнадёжности в поисках верного решения задачи судьбы, которая в первом действии ответом выдала ей ноль, а во втором действии – боль и безысходность оказались прямо пропорциональны друг другу.
1884 год, Берлин, Стокгольм.
Ковалевская уехала, а точнее убежала из Парижа, наивно полагая, что подобным образом удастся избежать необходимости довести решение задачи до конца. Где можно спрятаться от строгого учителя судьбы? Конечно, под крылом доброго наставника. Софа приехала в Берлин, а Вейерштрасс нашёл ей ещё более укромное местечко – Стокгольмский университет, где она стала преподавать любимый предмет, став профессором кафедры математики. Однако Париж никогда не отпускает тех, кто однажды и навсегда влюбился в него. Софье пришлось вернуться сюда, чтобы проводить в последний путь единственного родного человека – сестру Анюту, получить мировое признание и встретить настоящую любовь. Сонечка никак не могла смириться с ранним уходом Анюты, которая служила единственной ниточкой, связывающей её с беззаботным детством. Глубоко потрясённая, она все болезненные переживания доверила бумаге. Так появилась драма «Борьба за счастье», написанная ею в соавторстве со шведской писательницей Лефрер-Эдгрен. Эта драма состояла из двух частей, в первой из которых героев постигло несчастье, а во второй – наоборот, все испытали счастье. В её основу Ковалевская вложила научную идею.
«Интегралы дифференциальных уравнений являются непрерывными кривыми линиями, которые разветвляются только в некоторых изолированных точках. Теория показывает, что явление протекает по кривой до места раздвоения, но здесь нельзя заранее предвидеть, по которому из разветвлений будет дальше протекать явление»
(из книги Софьи Ковалевской и Лефрен-Эдгрен)
Дальнейшие события показали, что порой даже простому смертному подвластно небесное искусство предсказания, поскольку вычисления, описанные ею в драме, стали пророческими. Софа обрадовалась, что, наконец, сумела направить свою жизнь по верному «разветвлению», совершенно забыв про случай, имеющий привычку вмешиваться, когда совсем этого не ждёшь.
1888 год, Париж.
Члены жюри Парижского конкурса научных работ были сильно удивлены, распечатав конверт, на котором красовалось надпись: «Dis ce que tu sais, fais ce que tu dois, adviendra que pourra!». («Говори, что знаешь; делай, что должен; и будь, что будет!»).
Это был девиз Софьи Ковалевской. Так весь мир узнал имя той невероятно одарённой женщины, сумевшей открыть третий классический случай разрешимости задачи о вращении твёрдого тела вокруг неподвижной точки. Софья стала лауреатом премии Бордена Парижской академии наук, которая не присуждалась до этого уже три года подряд и была выдана в увеличенном размере из-за чрезвычайной важности открытия. Вскоре и Шведская академия наук выдала ей премию за вторую работу на ту же тему, а на родине Ковалевскую избрали членом-корреспондентом на физико-математическом отделении Российской академии наук. Однако спустя год, когда Софья приехала в Петербург в надежде занять вакантное место преподавателя в Академии, ей было отказано. Расстроенная Софья возвратилась в Стокгольм, а затем вновь в Париж, где её снова ждал случай.
Соня встретила Максима, по иронии или вердикту судьбы, тоже Ковалевского. Галантный социолог и правовед был очарован её красотой и манерой поддерживать беседу, за что шведы назвали Софью «Микеланджело» разговора. Она долго не отвечала на его изысканные ухаживания, пока тот же случай не поймал Софу в искусно расставленные сети в ресторане. Она нечаянно пролила вино на своё любимое платье и не смогла скрыть искреннее огорчение. Рано утром Максим нанёс ей визит вежливости с подарком в руках. Когда Соня открыла коробку, то была поражена, созерцая содержимое – в ней лежало точно такое же платье, которое она накануне вечером испачкала вином. В течение одной ночи достать для любимой женщины наряд, как две капли воды похожий на испорченный, мог только по-настоящему влюблённый мужчина. Софа приняла предложение руки и сердца Максима. Казалось бы, в третьем действии задачи судьбы все данные, сложившись, должны были составить непременно счастливый ответ, ведь воробышек на этот раз полетел по пути второго «разветвления», если бы снова не случай, роковой случай, когда зигзаги жизни выравниваются в одну прямую линию.
2017 год, мыс Канаверал, Флорида.
Перед своей гибелью автоматическая межпланетная станция Cassini-Huygens отправила на Землю последние снимки Сатурна, на которых он был изображён точно так, как описала его Софа приблизительно два века назад. Она сумела опередить то, что невозможно даже ненамного обогнать, — время. Однако гениальный математик Софья Ковалевская так и не смогла для Сонечки-воробышка вывести формулу женского счастья. Видимо, потому, что судьба не позволяет любовь и счастье заключать в рамки: ни в круглые, ни в квадратные. А случай всегда стоит на страже, чтобы знак бесконечности никогда не стирался с определённого ему места – памяти благодарных потомков.
Наследники мои узрят в моём движенье
пружин и рычагов тугие сопряженья
и благородный шаг восторженно поймут.
Но те же, что теперь столпились вдоль дороги,
не верят ничему и, бесконечно строги,
навязывают мне любезный им маршрут.
«Как вы, создатель «Словаря» и «Мыса»,
такое пишете! Мы в том не видим смысла».
Все ходят по прямой, всем страшен поворот!
Но лишь за гробом нашим песни наши вечны,
звездой горит стопа, на Путь ступая Млечный,
и спелым кажется наш кисло-сладкий плод.
Жан Кокто
"Табу" (2017) - Мрачно, жестоко, напряжённо, достойно всяческих похвал.
