Альбом  

Говорят, что дважды в одну реку войти невозможно. А трижды и более, тем более. Но всё же, всё же… Попытка – не пытка, а спрос – не беда. Очередная реанимация рубрики «Ищу Критика». Желающие получить по заслугам за свои поэтические, не побоюсь этого слова, шедевры – размещайте в комментариях к посту ссылки на эти шедевры. Рассмотрю ваше литературное детище, разложу его на ямбические, хореические и прочие анапестические молекулы, изучу их под лупой бесстрастного Критика… И напишу рецензию. Просьба на рецензию не обижаться. Это ведь не я написал то, к чему приведёт ссылка в комментариях, а вы. Срок размещения – по готовности. Спасибо. Рисунок из сети.

не в пику посту Адамова на самом деле. он нынче сердитый чавойто. но нет, не преследую цели кого-либо задевать. наоборот. просто была у нас как-то с Ириной Николаевной беседа про рок, в которой она сказала, что может только на фоно́ изобразить (ввиду наличия оного). на что я ответил, что фоно́ - вполне себе ро́ковый инструмент. короче! а то многабукафф. чиста в подтверждении слов про фоно́ и его ро́ковость - нате вам. у меня всё. p.s. ни хрена не всё. я залип и слушаю уже восьмой кавер подряд в её исполнении. это нечто, ребята.

Говорят, тут возник дефицит приличных снимков. Думаю, мой снимок хорош, к тому же мэтры фотографии сделали его победителем недавнего фотоконкурса. Но главное, сам Серёжкин сказал, что сильно соскучился по цаплям, мол, не перенесёт эту бесцапельную муку. Получите, уважаемый... Это весна 20-го года. После прилёта к нам, цапли нередко попадают под период непогоды (снег, ночные заморозки), пусть это и небольшой период, но случается даже на протяжении апреля... Ну, а будучи в душе поэтом, я не мог дать снимку другого названия, кроме как "ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АФРИКЕ"... Если сможете увеличить фото или глянуть на большом экране, то вам ещё больше повезёт.

Вчера случайно наткнулась на юмористическое шоу "Я себя знаю", и подумала: "Азнаю ли я себя на самом деле?" Мы все про себя знаем: что, где, когда, кому, кого, сколько? Но не всегда знаем: зачем и почему? И уж совсем не знаем: КАК? Как мы поведем себя в той или иной ситуации, то есть пока ничего не произошло или произошло у кого-то другого, мы говорим: Надо было так или вот так. А когда происходит у нас, мы часто делаем совсем нелогичные вещи. Смогу ли я полюбить чужого ребенка? Не знаю. Что делать если начнется пожар, или кто то будет тонуть? Я не знаю пока этого не случилось, а когда случится, я буду точно знать, что делать. А вы?

Я думаю: если что-то делаешь, то делай так, чтобы тебе не было стыдно за результат своего дела. И, чтобы остальным тоже не было стыдно за результат твоего дела. Когда смотрю на пейзажные фото-этюды одной из участниц сообщества Поэмбук, то хочется закрыть глаза и развидеть всё то, что размещено. Если у неё здесь есть настоящие друзья - объясните же наконец ей, что заблюренная иллюстрация вируса гриппа не может быть Сириусом или Венерой. Что месяц - это не половина Луны в буквальном смысле, а игра света и тени. Да, и расскажите ей вообще о светотени, о перспективе и фоне. Что многоточия не надо лепить куда попало в огромных количествах - выглядит очень манерно и режет глаза. Извините, накипело...

как сказал классик -утро туманное утро седое- выдалось сегодня.. и покрытое инеем.. но луна таки к закату явила свой серебряный лик в зените.. неподалёку зажигался юпитер.. а венера уже тонула в закате.. и таки завидев съёмку свиристели тоже прилетели на фон пейзажа, .. иней на ветках(особо на макушках дерев) стойко продержался весь день, слегка осыпаясь под дуновением лёгкого ветра.. травки склоняли белые стебли в иголках сверкая на высунувшемся к заполудню солнцу, стремившемуся тут же в оранжевую люлю заката, озарявшего грудки свиристелей.. свиристели были какие-то особенные, белоклювые и белохвостые, без хохолков, я таких ещё не видела.. это наверно зяблики.. в дневнике больше картинок..

А где конкурс выходного дня? УЖ полдень минул, дело к ночи, а конкурса все нет.

Посвящается всем мякгим и твёрдым знакам, досрочно покинувшим местные тексты. Светлая им память.

1984 год. В уютной небольшой комнатке на столе и комоде расположены в каком-то заведомо известному одному хозяину, вернее, хозяйке, порядке, в медных рамках, потускневших от старости, фотографии довоенных времён; сувениры из Крыма в виде беседок с колоннами, с глазком на дне, и когда смотришь в этот глазок на свет – виднеется чёрно-белый слайд, на котором счастливые люди в диковинных одеждах начала века двадцатого столетия стоят на набережной и радуются отдыху в Евпатории; тяжёлая кованая шкатулка, запирающаяся на ключ, скорее всего, скрывает невиданные сокровища, которые представляет моё детское воображение, так как всё, что я вижу, непривычно моему глазу – от белоснежных накрахмаленных скатертей, до подушек в кружевах, сложенных в стопку на огромной металлической кровати с набалдашниками. Дух времени, того, о котором не знаешь, но который проникает в тебя, возбуждает детские фантазии, заставляет говорить полушёпотом со старушкой – Зинаидой Александровной Рубис – или просто бабушкой Зиной, что смотрит добрым, ласковым взглядом и рассказывает, рассказывает о своей жизни – в дореволюционной России, в гражданскую войну, времена НЭПа, довоенное время и, умолкая, с какой-то внутренней болью, о самой войне, которую пришлось пережить в блокадном Ленинграде. - Во время войны я работала в Смольном, принимала и отправляя депеши о том, как выживает наш город, а вечером, после утомительного рабочего дня, поднималась на крыши домов и тушила зажигательные бомбы в бочках с водой. Зинаида Александровна взяла в руки тяжёлую шкатулку, вставила ключ и… достала из неё серую тряпицу, которую артритными пальцами начала разворачивать. Затаив дыхание, я с немалым любопытством наблюдала за всеми действиями хозяйки. Предвкушение было велико: «Сейчас мне покажут сокровище, что таится внутри шкатулки...», – но разочарование отражается на лице, когда я вижу в ладони бабушки Зины засохший чёрный брусок. - Что это? – удивлённо спрашиваю, а Зинаида Александровна, всхлипнув, говорит: - Это – жизнь… Хлеб, 125 блокадных граммов, которые помогали выживать тем, кто был обречён на голодную смерть… Я смотрела на этот потемневший сухарь и никак не могла понять, как люди могли быть сытыми от такого маленького брусочка? А Зинаида Александровна, проведя ладонью по моим волосам, продолжила: - Да, детка, тяжело было всем. Был у меня ещё дополнительный паёк, который я получала как военнослужащая, но этот паёк приходилось делить с соседями, у которых были истощены дети. Своего ребёнка я, к сожалению, потеряла в самом начале войны, мой муж погиб на фронте… Потому соседские детишки были мне родными. За их жизнь приходилось бороться, подкармливать. А знаешь, что самое вкусное мы ели за время блокады? Это салат из лебеды и… суп из кошки, на который меня пригласила сестра Вера. Её сосед принёс мясную тушку и сказал, что ему удалось добыть кролика, но мы-то догадывались, что кролики давно уже были съедены, и большой удачей было раздобыть крысу или кошку, из которой и был приготовлен тот самый незабываемый суп… Завернув тёмный брусок в тряпицу, бабушка Зина бережно уложила его в шкатулку, крышку которой заперла на ключ: - Вот такое у меня осталось богатство, и дороже этого хлеба для меня нет ничего в целом свете, - смахнув слезу, сказала она – подопечная моих родителей, что в силу возраста и нездоровья осталась жить в нашей, неродной ей, семье… До сих пор память об этом разговоре жива.

– Тебя выгонят с волчьим билетом из детского сада, и все станет фарфолен! – сказала бабушка. Что такое «фарфолен», я не знал. Но не это меня интересовало. – А куда волки ходят по билету? – спросил я. – В баню! – в сердцах крикнула бабушка. – Нет, этот ребенок специально придуман, чтоб довести меня до Свердловки! – Мне не нужен волчий билет, – поставил я бабушку в известность. - Я пока хожу в баню без билета. Так что, наверное, не выгонят, – успокоил я ее. Дело в том, что я отказался читать на детском утреннике общеобразовательные стихи типа «Наша Маша…» или «Бычок» и настаивал на чем-то из Есенина. В те времена стихи Сергея Есенина не очень-то издавали, но бабушка знала их великое множество. И любила декламировать. В общем, сейчас и пожинала плоды этого. Воспитательницы пошли бы и на Есенина, если бы я согласился, например, на березку, но я категорически хотел исполнить «Письмо матери». Предварительное прослушивание уложило в обморок нянечку и одну из воспитательниц. Вторая продержалась до лучших строк в моем исполнении. И когда я завыл: – Не такой уж жалкий я пропойца… – попыталась сползти вдоль стены. – Слава Богу, что нормальные дети это не слышат! – возопила она, придя в себя. Ну, тут она малость загнула. Тот случай! Я стану читать любимого поэта без публики? Дождетесь! Короче, дверь в игровую комнату я специально открыл, да и орал максимально громко. – А что такое тягловая бредь? – спросила, едва воспитательница вошла в игровую, девочка Рита. – Тягостная! – поправил я. – Марина Андреевна, почему вы плачете? – спросила на этот раз Рита. В общем, снова досталось родителям. После серьезного разговора с папой, во время которого им была выдвинута версия, что дать пару раз некоему мерзавцу по мягкому месту - мера все-таки воспитательная. Как лицо, крайне заинтересованное в исходе дискуссии, я выдвинул ряд возражений, ссылаясь на такие авторитеты, как бабушка, Корчак и дядя Гриша. (У дяди Гриши были четыре дочери, поэтому меня он очень любил и баловал). – Как на это безобразие посмотрит твой старший брат? – вопросил я папу, педалируя слово – старший. Дело закончилось чем-то вроде пакта. То есть я дал обещание никакие стихи публично не декламировать! – Ни-ка-ки-е! – по слогам потребовал папа. Я обещал. Причем подозрительно охотно. – Кроме тех, которые зададут воспитательницы! – спохватился папа. Пришлось пойти и на это. Нельзя сказать, что для детсадовских воспитательниц наступило некое подобие ренессанса. Все-таки кроме меня в группе имелось еще девятнадцать «подарков». Но я им докучал минимально. А силы копились… Ох, папа… Как меня мучило данное ему слово! И вот настал какой-то большой праздник. И должны были прийти все родители и поразиться тому, как мы развились и поумнели. И от меня потребовали читать стихи. – Какие? – спросил я. – Какие хочешь! – ответила потерявшая бдительность воспитательница. – А Маршака можно? – Разумеется! – заулыбалась она. Для нее Маршак – это были мягкие и тонкие книжечки «Детгиза». Когда за мной вечером пришел папа, я все-таки подвел его к воспитательнице и попросил ее подтвердить, что я должен читать на утреннике стихотворение Самуила Маршака. Та подтвердила и даже погладила меня по голове. – Какое стихотворение? – уточнил бдительный папа. – Маршака? – удивилась она и назидательно добавила: – Стихи Маршака детям можно читать любые! Пора бы вам это знать! Сконфуженный папа увел меня домой. И вот настал утренник. И все читали стихи. А родители дружно хлопали. Пришла моя очередь. – Самуил Маршак, – объявил я. – «Королева Элинор». Не ожидая от Маршака ничего плохого, все заулыбались. Кроме папы и мамы. Мама даже хотела остановить меня, но папа посмотрел на воспитательницу и не дал. – Королева Британии тяжко больна, – начал я, – дни и ночи ее сочтены… – и народу сразу стало интересно. Ободренный вниманием, я продолжал… Когда дело дошло до пикантной ситуации с исповедниками, народ не то чтобы повеселел, но стал очень удивляться. А я продолжал: – Родила я в замужестве двух сыновей… – слабым голосом королевы проговорил я. – Старший сын и хорош и пригож… Тут мнения разделились. Одни требовали, чтоб я прекратил. А другим было интересно… И они требовали продолжения. Но мне читать что-то расхотелось. И я пошел к маме с папой. Поплакать. По дороге домой очень опасался, что мне вот-вот объявят о каких-то репрессиях. Тем более папа что-то подозрительно молчал. – Да, кстати, – наконец сказал он, – ты ж не дочитал до конца. Прочти сейчас, а то мы с мамой забыли, чем дело-то кончилось! И прохожие удивленно прислушивались к стихам, которые, идя за ручку с родителями, декламировал пятилетний мальчишка... © Александр Бирштейн Королева Элинор (С.Я. Маршак) Королева Британии тяжко больна, Дни и ночи ее сочтены. И позвать исповедников просит она Из родной, из французской страны. Но пока из Парижа попов привезешь, Королеве настанет конец... И король посылает двенадцать вельмож Лорда-маршала звать во дворец. Он верхом прискакал к своему королю И колени склонить поспешил. - О король, я прощенья, прощенья молю, Если в чем-нибудь согрешил! - Я клянусь тебе жизнью и троном своим: Если ты виноват предо мной, Из дворца моего ты уйдешь невредим И прощенный вернешься домой. Только плащ францисканца на панцирь надень. Я оденусь и сам, как монах. Королеву Британии завтрашний день Исповедовать будем в грехах! Рано утром король и лорд-маршал тайком В королевскую церковь пошли, И кадили вдвоем и читали псалом, Зажигая лампад фитили. А потом повели их в покои дворца, Где больная лежала в бреду. С двух сторон подступили к ней два чернеца Торопливо крестясь на ходу. - Вы из Франции оба, святые отцы? - Прошептала жена короля. - Королева, - сказали в ответ чернецы, Мы сегодня сошли с корабля. - Если так, я покаюсь пред вами в грехах И верну себе мир и покой! - Кайся, кайся! - печально ответил монах. - Кайся, кайся! - ответил другой. - Я неверной женою была королю. Это первый и тягостный грех. Десять лет я любила и нынче люблю Лорда-маршала больше, чем всех! Но сегодня, о боже, покаюсь в грехах, Ты пред смертью меня не покинь!.. - Кайся, кайся! - сурово ответил монах. А другой отозвался: - Аминь! Зимним вечером ровно три года назад В этот кубок из хрусталя Я украдкой за ужином всыпала яд, Чтобы всласть напоить короля. Но сегодня, о боже, покаюсь в грехах, Ты пред смертью меня не покинь!.. - Кайся, кайся! - угрюмо ответил монах. А другой отозвался: - Аминь! - Родила я в замужестве двух сыновей, Старший принц и хорош и пригож, Ни лицом, ни умом, ни отвагой своей На урода отца не похож. А другой мой малютка плешив, как отец, Косоглаз, косолап, кривоног!.. - Замолчи! - закричал косоглазый чернец. Видно, больше терпеть он не мог. Отшвырнул он распятье, и, сбросивши с плеч Францисканский суровый наряд, Он предстал перед ней, опираясь на меч, Весь в доспехах от шеи до пят. И другому аббату он тихо сказал: - Будь, отец, благодарен судьбе! Если б клятвой себя я вчера не связал, Ты бы нынче висел на столбе!