Альбом
Злободневные вариации на тему "Демьяновой ухи"
Поехали!
Реализм (учимся критике)
Литературная Гостиная
Автор рубрики: Иванна Дунец
12 апреля 2020
«Пари»
|эссе|
«Когда я называю Чехова, и даже и других писателей, писателями христианскими, я никогда не имею в виду измерять их личную веру и, тем паче, их личную церковность. Это остаётся тайной. И можно было бы доказать, что Чехов в своих записных книжках, своих дневниках раскрывает очень типичную для того времени половинчатость. Маленький разночинец из Таганрога, проросший сам, своим усилием…»
Священник Александр Шмеман
(из лекции о Чехове А.П. в г. Сан-Франциско, 1971)
Мир меняется быстрее, чем мы способны предположить или спрогнозировать. Но вызовы перед нами одни и те же от Сотворения. Человечество, шагнувшее за последние 100-150 лет в научно-техническом прогрессе далее, чем за несколько минувших тысячелетий, с колоссальным трудом борется со всем известной пандемией, обнажая незащищённость перед вирусом и частичную растерянность. Ещё более поразителен тот урок, который можно назвать библейскими словами «не ведаешь, о чём просишь». В самом деле, нам свойственно по-житейски мечтать о наличии неограниченно-свободного времени: ух, я-то развернусь, отбросив опостылевшую рутину, вернусь к себе, настоящему, и со временем смогу двигать горы.
На деле, чаще происходит иначе. Выспался, отдохнул, огляделся, устроил встречу с друзьями, пересмотрел любимый фильм, перечитал дорогую сердцу книгу, снова пообщался, выспался. Замкнутый круг. Радости – нет. И, полагаю, свобода перемещения и наличие средств глубинно ничего не поменяют. Мы не готовы – ни к сорока дням в пустыне, ни даже к лайтовому одиночеству: с соцсетями и возможностью мгновенных коммуникаций. Внешняя событийность дней схожа с анестезией, о чём исчерпывающе точно написал Александр Герцен в труде «С того берега»: мы, с момента рождения, подсознательно избегаем встречи с самими собою.
Казалось бы, чем здесь способен помочь «сумеречный» доктор Чехов, классик в извечном пенсне, живший в позапрошлом-прошлом веках, и не ведающий о вызовах сегодняшней эпохи?
Рассказ «Пари» Антон Павлович Чехов пишет в декабре 1888 года всего за неделю для своего друга Алексея Суворина и его газеты «Новое Время». Пишет, по свидетельствам современников, переходя от подавленного состояния к удовлетворительному: мужчина в расцвете молодости периодически испытывает желание стать тем самым пустынником, отгородившись от людей, в силу суммы личных разочарований – как житейских, так и литературных. Иллюзий о роде человеческом у Чехова, кажется, более нет.
Когда я впервые прочёл это короткое произведение, меня насторожило уже вступление. «Была тёмная, осенняя ночь». Банальность? Или доктор Чехов привычно иронизирует? Ведь, первоначальное название опуса – «Сказка». Но позднее вспоминаешь старую истину, что важны не слова сами по себе, а их контекст. Тёмная осенняя ночь совсем скоро превращается в безнадёжный мрак. А само пари самоуверенного банкира с дерзновенным 25-летним юношей с позиций опыта видится не только взаимной авантюрой, но и полным безрассудством: отсидеть в добровольном заточении 15 лет за два миллиона рублей, целое состояние по тем временам, но во имя кого и чего? Согласитесь, здесь не потребуются тонкости Аристотелевой логики, чтобы осознать очевидное: одного это пари полностью разорит, другого, в случае выигрыша, превратит в пожелтевшего в четырёх стенах от самоизоляции скептика и старика в его всего-то 40 лет. Зачем ему эти деньги, если произошёл внутренний слом, и существование отравлено пятнадцатью годами тотального одиночества?
«И это дикое, бессмысленное пари состоялось! Банкир, не знавший тогда счёта своим миллионам, избалованный и легкомысленный, был в восторге от пари. За ужином он шутил над юристом и говорил:
— Образумьтесь, молодой человек, пока ещё не поздно. Для меня два миллиона составляют пустяки, а вы рискуете потерять три-четыре лучших года вашей жизни. Говорю — три-четыре, потому что вы не высидите дольше. Не забывайте также, несчастный, что добровольное заточение гораздо тяжелее обязательного. Мысль, что каждую минуту вы имеете право выйти на свободу, отравит вам в каземате всё ваше существование. Мне жаль вас!»
Я не стану, конечно, раскрывать весь сюжет и финал короткого рассказа, как и содержание третьей части, позднее уничтоженной Чеховым. Заинтересует – прочтёте. Куда интереснее понаблюдать за человеческой природой, что Чехов делает с беспристрастностью химика. Оказавшись в добровольном заточении ради пари (самоизоляции, если злободневным языком), молодой юрист поначалу привыкает и прислушивается к новому бытию. Отказывается от вина и сигарет. Много и охотно музицирует на рояле. На второй год погружается в классику. Потом, после пяти лет изоляции, забрасывает и её, снова музицирует, разговаривает сам с собою, начинает литераторствовать, плачет и уничтожает собственные рукописи. Затем – история, философия и языки.
«Гении всех веков и стран говорят на различных языках, но горит во всех их одно и то же пламя. О, если бы вы знали, какое неземное счастье испытывает теперь моя душа оттого, что я умею понимать их!»
Наконец, Евангелие. В последние два года заточения узник то часами неподвижен, то с лёгкостью меняет род занятий: от лёгкой музыки к Евангелию, от естественных наук к Байрону и Шекспиру, от философии к лирике. Человек настолько многосложен, столько всего в нём понамешано и синтезировано, что непонятно, как это вообще уживается в рамках одной личности. И чем глубже личность, тем безнадёжней разгадка этой Тайны.
«Пятнадцать лет я внимательно изучал земную жизнь. Правда, я не видел земли и людей, но в ваших книгах я пил ароматное вино, пел песни, гонялся в лесах за оленями и дикими кабанами, любил женщин. Красавицы, воздушные, как облако, созданные волшебством ваших гениальных поэтов, посещали меня ночью и шептали мне чудные сказки, от которых пьянела моя голова. В ваших книгах я взбирался на вершины Эльбруса и Монблана и видел оттуда, как по утрам восходило солнце и как по вечерам заливало оно небо, океан и горные вершины багряным золотом; я видел оттуда, как надо мной, рассекая тучи, сверкали молнии; я видел зелёные леса, поля, реки, озёра, города, слышал пение сирен и игру пастушеских свирелей, осязал крылья прекрасных дьяволов, прилетавших ко мне беседовать о боге. В ваших книгах я бросался в бездонные пропасти, творил чудеса, убивал, сжигал города, проповедовал новые религии, завоёвывал целые царства. Ваши книги дали мне мудрость. Всё то, что веками создавала неутомимая человеческая мысль, сдавлено в моём черепе в небольшой ком. Я знаю, что я умнее всех вас. И я презираю ваши книги, презираю все блага мира и мудрость. Всё ничтожно, бренно, призрачно и обманчиво, как мираж. Пусть вы горды, мудры и прекрасны, но смерть сотрёт вас с лица земли наравне с подпольными мышами, а потомство ваше, история, бессмертие ваших гениев замёрзнут или сгорят вместе с земным шаром. Вы обезумели и идёте не по той дороге. Ложь принимаете вы за правду и безобразие за красоту. Вы удивились бы, если бы вследствие каких-нибудь обстоятельств на яблонях и апельсинных деревьях вместо плодов вдруг выросли лягушки и ящерицы или розы стали издавать запах вспотевшей лошади; так я удивляюсь вам, променявшим небо на землю. Я не хочу понимать вас…»
Перечитывая эти строки из письма узника в финале, я вздрагиваю: Бог мой, Антон Павлович ли это? Здесь он филологически красноречив, как Тургенев и Бунин, морализаторствует не менее, чем Толстой и Достоевский. И не тени спасительной иронии доктора, который и духовно, и физиологически поболе иных знал, что есть Человек изнутри.
И я осознаю одно. Вопрос о степени христианства Чехова остаётся открытым и, по большому счёту, лишён смысла, ибо сердца людей зрит только Бог. Но, вот в чём невозможно не согласиться с прекрасным пастырем Александром Шмеманом – Чехов не «сумеречен»! Потому что и сегодня, как видите, приходит к нам, «сумеречным» детям конца XX–начала XXI века, словно задаваясь вопросом: «Ну, что у вас болит? Что беспокоит? Карантин? Одиночество? Всё кажется бессмысленным, и не знаете, чем занять себя? Был у меня в практике схожий случай. Вот что, голубчик, попробуйте-ка вот это!».
А потом иронично, но без тени зла, улыбается. Ибо наша скудноватая эпоха его едва ли чему-то научит. И была во многом предсказана, как видите, ещё в декабре 1888-го, в перерывах между бытом и врачебной практикой.
Всем прекрасных Чеховских Чтений!
Антон Павлович Чехов
«Пари»
