Альбом  

Как его только не клеймили! Каких ярлыков не вешали! Критики да и просто завистники словно соревновались между собой: кто из них придумает для Солоухина наиболее хлёсткое, выразительное или даже оскорбительное прозвище. Именовали и «хитрецом-демагогом», и «перерожденцем», и «антисоветчиком», и ловким пройдохой, что умело прилаживается к любой власти, с удовольствием получая от неё житейские блага и миллионные тиражи. Читаешь это сегодня, и оторопь берёт. Ведь лживо же, глупо, нелепо! Но, как бы это странно ни прозвучало, не поторопился бы я оных злопыхателей осуждать, тем более канули они давно в Лету, а выскажу довольно крамольную мысль: все они правы. Но правы – единственно потому, что у каждого есть своя, маленькая, личная правда. Не имеющая к истине ни малейшего отношения! И это не плохо, и не хорошо, это – данность. Так кто же он был – поэт и писатель, крестьянский сын Владимир Алексеевич Солоухин? Коммунистом, порицающим Бориса Пастернака, «человеком, заигрывающим с боженькой», монархистом, что открыто носил перстень с изображением Николая II, «русситом», мечтающем о крестьянской общине с барином во главе?.. Возможно. Возможно, всё это – зачастую противоречащее друг другу – справедливо. Поскольку всю жизнь он шёл тернистой дорогой вочеловечевания, прокладывая и одолевая свой собственный тяжкий путь познания. И оттого я, в первую очередь, вижу его землемером, землехранителем, землеходцем. Что шагал без устали по родной земле, останавливался, чтоб насладиться и насытиться её болью и радостью, поправлял то, что ещё не порушено, помогал тем, кто терял надежду. Вижу – очарованным странником, который неутомимо шёл вперёд и на каждом шагу – через эту помощь, сопричастность, соборность – обретал себя. Первые его стихи были напечатаны ещё во время учёбы в Владимирском механическом техникуме в 1942 году в владимирской газете «Призыв». А уже в 1946-м стихотворение молодого поэта опубликовано в «Комсомольской правде». К этому времени он уже успел отслужить в армии (в охране Кремля), позаниматься в литературных объединениях у П. Антокольского, С. Кирсанова, В. Луговского и И. Сельвинского, поступить в Литературный институт имени А. М. Горького. Его сокурсники – В. Бондарев, Э. Асадов, Г. Поженян и ещё многие – хлебнули военного лиха вдосталь и теперь стремились выплеснуть пережитое на бумагу. Солоухину же, на фронт не попавшему, хотелось творить иначе, писать о другом. Небо и степь, родники и деревья – вот его герои. Вовсе не боль и страдание, не преодоление, а красота, счастье и радость – его темы. И тогда впервые он столкнулся с непониманием, с отчуждением. Но подстраиваться не стал. Продолжил говорить о том, что ему дорого и близко. Дебютный сборник стихов Солоухина «Дождь в степи» вышел в свет 1953 году, «прессу он получил», как сказали бы сегодня, превосходную. И молодой автор, словно былинный Микула Селянинович, подпитываясь соками земли (и одобрением критиков), берётся за работу, начинает творить и творить. Следующие циклы стихов появляются один за другим. «Разрыв-трава в 1956-м, «Ручьи на асфальте» в 1958-м, «Журавлиха» и «Колодец» в 1959-м. Активно пишет Солоухин и прозу. Издательства охотно публикуют его очерки и повести. А «Владимирские проселки» приносят ему всесоюзную известность. Эти проселки (а пустился он в путешествие вместе с женой Розой), конечно, приводят писателя в родное село Алепино. И появляется из-под его пера сборник повестей «Капля росы», а размышления о судьбах отчего края погружают в мысли о русской культуре в целом. И тогда пишутся «Письма из русского музея» и «Черные доски: Записки начинающего коллекционера». Вот тут бы мне хотелось хотя бы немножко остановиться и поговорить о Солоухинских очерках, но они заслуживают много большего, нежели мимолётное упоминание. Требуют времени, серьёзного обстоятельного подхода; здесь необходим тщательный, взвешенный обзор. И за подобные обзоры уже не раз брались исследователи творчества писателя, пытаясь угнаться за ним по пыльным владимирским тропам. Мы же вернёмся к стихам. К радости читателей, странствия вдохновляют Солоухина не только на создание пропитанных солнцем и ветром очерков, но и не дают угаснуть его поэтическому дару. И появляются книги стихов «Как выпить солнце» (1961), «Имеющий в руках цветы» (1962), «Жить на земле» (1965). В этот период лирика Солоухина начинает сближаться с прозой – тоже весьма поэтичной, недаром его сравнивали с К. Г. Паустовским. Отказ от размера и рифмы позволяет стихам выпорхнуть из тесных заданных форм, освобождает их; строки текут вольно, подобно воде и порывам воздуха, а поэзия становится неторопливой доверительной беседой. Вот, судите сами. Привожу отрывки из стихотворений «Букет», и «Ветер». Я их как собирал? Колокольчик чтоб был к колокольчику, Василек к васильку И ромашка к ромашке была. Мне казалось, что будет красивей букет, Если только одни васильки, Или только одни колокольчики, Или только ромашки одни Соберутся головка к головке. Можно стебли подрезать и в воду поставить в стакан. Быть ли Ромашкой тихой? Медом ли пахнуть в поле? Или лететь над миром, время круша крылом? – Что я Ему отвечу? Поэтическое наследие Солоухина велико, стихи он писал всю жизнь. Формально его творчество можно разделить на пейзажную лирику (неотъемлемой частью которой является описание простого крестьянского быта), лирику любовную и лирику гражданскую. Природа и русская деревня, конечно, главные темы Солоухина-поэта. Пишет он об этом так, что и у самого истового, самого закоренелого горожанина что-то встревожится в душе, что-то воспрянет и оживёт. Вслушайтесь: Уходило солнце в Журавлиху, Спать ложилось в дальние кусты, На церквушке маленькой и тихой Потухали медные кресты. И тогда из дальнего оврага Вслед за стадом медленных коров Выплывала темная, как брага, Синева июльских вечеров. Лес чернел зубчатою каймою В золоте закатной полосы, И цветок, оставленный пчелою, Тяжелел под каплями росы. Зазывая в сказочные страны, За деревней ухала сова, А меня, мальчишку, слишком рано Прогоняли спать на сеновал. Я смотрел, не сразу засыпая, Как в щели шевелится звезда, Как луна сквозь дырочки сарая Голубые тянет провода. Стихов о любви Солоухиным написано не очень много. Но любой из них, словно слезинка росы, сияет внутренний негасимым светом. В своих сужденьях беспристрастны Друзья, чье дело - сторона, Мне говорят: она прекрасна, Но, знаешь, очень холодна. Они тебя не разгадали, Тебя не поняли они. В твоих глазах, в студеной дали Я видел тайные огни. Еще мечты и чувства стройны И холодна твоя ладонь, Но дремлет страсть в тебе, спокойной, Как дремлет в дереве огонь. Что ж, Солоухин – воспевающий природу, Солоухин – слагающий строки о любви, нам всем хорошо известен. Но ведь поэт в России больше, чем поэт. И любой стихотворец, в первую очередь, обязан быть гражданином. И на этом, пожалуй, стоит остановится особо. Поскольку именно гражданская позиция поэта (которая шла не только вразрез, как тогда говорили «генеральной линии партии», но и противостояла настроениям значительной части общества), стала причиной многочисленных критических статей, его осуждающих, а так же привела к тому, что поэтом заинтересовались особисты. В результате чего в августе 1968 года начальник 10-го отдела КГБ СССР докладывает в ЦК партии, что «Солоухин в своих публичных выступлениях и частных беседах допускает политически вредные высказывания. Так, он считает, что мерилом искренности и честности в литературе являются произведения Солженицына говорит о «жестокости» революции, приводя в пример бесчеловечное, по его мнению, уничтожение царской семьи. Солоухин поддерживает письменную связь дружеского характера с несколькими лицами, проживающими в США, Англии и Франции, в его адрес иногда направлялись книжные посылки с эмигрантской литературой». Потом были и другие обвинения – в почитании монархии, в увлечении религией, но всё неизменно оканчивалось ничем. Возможно, потому, что ни в каких политических либо литературных играх он участия не принимал, в интриги не ввязывался, в сообщества не вступал. Ему это было не интересно. К этому времени Солоухин уже успел пережить многое, многое понять, обдумать, решить для себя. И тогда появляются «Иванушки», «Настала очередь моя», «Волки». Мы — волки, нас мало, Нас можно сказать — единицы. Мы те же собаки, Но мы не хотели смириться. Солоухин восторженно принял перестройку (как тут не вспомнить А. Блока в 1917-м?), но достаточно быстро разочаровался. «В какой же пропасти мы все оказались сегодня, в какой выгребной яме сидим, что те десятилетия насилия и крови, искусственного голода кажутся теперь чуть ли не раем, вызывают ностальгические чувства?» - писал он. А в конце 1980-х появляется его, пожалуй, самая известная политическая статья «Читая Ленина», в которой говорится о миллионах ни в чём не повинных, которых «давили, резали, стреляли, морили голодом», следуя директивам вождя. Статью читают, рассуждают о смелости писателя, но никто не пытается извлечь из нашей недавней истории какого-либо урока. И Солоухин вновь остаётся наедине с собой и своими мыслями. Но это не страшно. Вечный странник давно «отбоялся» и с одиночеством обвыкся. Нужно идти дальше. Ни каяться, не искать прощения. Просто идти. Раздвигая собственные горизонты. Оставаясь непонятым, отторгнутым, отверженным, одиноким, но, вместе с тем, каким-то непостижимым образом, и безмерно близким всем, кто читал его книги или был знаком лично. Только идущий осилит дорогу. Это он знал точно. Ведь он же и был тем самым человеком из стихотворения 1964 года, который… …куда-то идет по зеленой и доброй земле. Вот сейчас еще на полметра вперед Переставит он левую ногу… Метр — расстояние, Километр — расстояние, Шар земной — расстояние! Человек пешком по земле идет, Палкой стучит о дорогу. Найдётся ли ныне кто-то подобный ему – писателю и поэту, крестьянскому сыну Владимиру Солоухину? Сумеет ли кто-то принять его эстафету, понести дальше знамя поборника русской деревни, оберегателя русской культуры и русской природы?.. Не оглядываясь на царей и толпу? Кто знает... Но… может быть, это будет кто-то из нас.

Так и есть: конки - самые клёвые гонки на этом нашем с вами, не побоюсь этого слова, любимом сайте, друзья) Я для себя уже давно открыл, что мир состоит не только из частиц, а ещё и из предлогов, союзов, междометий и прочего литературного кала (читай - удобрения). Но добро должно быть с кулаками, как говорят боксёры и крепостные. И всякому открывшему рот может прилететь (муха или пчела, смотря, какой конфигурации улей). В нашем с вами случае это - пародия. Жанр этот давно люблю. А конкурсы - отличный источник вдохновения для пародиста. Призываю всех сопричастных читать конкурсы в том числе специально с целью написания пародии на призёров и прочих активистов, дабы предотвратить ... (и - далее по тексту). Со своей стороны обязуюсь каждый конкурс обозначать какой-нибудь пародией. С этого момента надо бы нам всем писать стихи с оглядкой) Не так ли?

В Рождественский вечер я и мой друг прогуливались по ярко освещённой набережной. Мы обсуждали последние веяния в поэзии. И постепенно наш разговор коснулся критериев искусства. … – Возьмём, с одной стороны, «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, с другой – «Чёрный квадрат» Малевича; или музыку Бетховена и Баха в сопоставлении с музыкой какого-нибудь современного рэпа. Как узнать, является та или иная картина произведением искусства или это просто заурядная мазня, является ли какое-либо стихотворение настоящей поэзией, а не плодом очередного графомана? Что является критерием в искусстве? Есть ли вообще критерии искусства? – Что тут можно сказать? Всё, что может быть сказано, может быть и оспорено. Мы ведь беседуем на плане интеллекта, а интеллект тем и примечателен, что с равной убедительностью может и доказать и опровергнуть одно и то же положение. Можно попробовать рассуждать на эту тему. Если это будет и не особо убедительно, то, возможно, будет для кого-то интересно. В материальном мире существуют очевидные и простые параметры: мы можем измерить длину, ширину, высоту, температуру. Мы можем сказать, что этот предмет – большой, а тот – маленький. Это тело – теплее, а то – холоднее. Всё это основывается на наших органах чувств. Теисты могут считать, что они были даны нам свыше, атеисты – что они развились эволюционно. Для нас сейчас это не имеет значения. Но в материальном мире есть и параметры, которые мы не можем воспринять обычными органами чувств, например, радиоволны. Их можно определить и измерить только с помощью приборов; по сути, последние являются продолжением органов чувств. Уже в этом случае обычные критерии становятся расплывчатыми. Если «холодное» и «тёплое» мы воспринимаем непосредственно, то откуда мы можем знать, что по этому проводу течёт электрический ток? Только по колебанию стрелки соответствующего прибора, ибо прямой контакт с оголённым концом провода закончится для нас неблагоприятно. Перейдем теперь в рациональную сферу. Возьмём две гипотезы, объясняющие одно и то же явление. Как нам узнать, какая гипотеза более соответствует истине? Измерить их, например, линейкой мы не можем. Получается, что критерии, работающие в материальном мире, здесь уже не работают. Мы можем сказать, что эта научная работа – на три страницы, а эта на десять. Или то, что в этой формуле – такие-то закорючки, а в той – другие. Это мы воспринимаем с помощью наших органов чувств. Но дело в том, что в данном случае наши органы чувств не могут дать объективной оценки правильности формул. И трёхстраничная теория не обязательно будет хуже десятистраничной. На интеллектуальном плане возникают свои собственные параметры. Для научной гипотезы это будут внутренняя непротиворечивость, объяснительная и предсказательная сила и так далее. – То есть ты хочешь сказать, что критерии одного уровня не являются критериями для другого? И с параметрами одного уровня не надо подходить к параметрам другого уровня? – Да. Примерно так. – Ну, а какое отношение это имеет непосредственно к искусству? – С точки зрения чувственного восприятия, мы можем сказать, что это стихотворение – длинное, а то – короткое; в этой строке больше сонорных, а в той – свистящих; на этой картине много зелёного цвета, а на той – больше красного; эта музыка – в миноре, а та – в мажоре. Но вряд ли этого достаточно для оценки произведения искусства. – А с точки зрения интеллекта? – Рациональный подход говорит: в искусстве всё субъективно, критериев нет. Кому-то «Чёрный квадрат» – верх достижения, а кому-то – «Сикстинская мадонна»; кому-то – фуги Баха, а кому-то – песни Тимоти; кому-то – «Я помню чудное мгновенье», а кому-то – песни Шнура. Почему мы подходим к искусству именно с такими критериями? Потому, что современное европейское мировосприятие, которое в настоящее время распространилось практически на весь мир, основывается на двух истоках: иудео-христианском и античном (греко-римском). В какой-то мере они слиты в нём, в какой-то мере проявлялись последовательно. Иудео-христианская картина доминировала в средние века, до эпохи Возрождения. Теоретически она декларирует монотеизм, но на практике она дуалистична, а то и политеистична. Есть Бог, есть дьявол. И хотя дьявол создан Богом и, в конечном счёте, подчинён Богу, но в реальности он выступает как совершенно независимая сила, равновеликая и противостоящая Богу. Человеческую волю можно, в какой-то мере, рассматривать как третье начало, не являющееся ни тем, ни другим и имеющим свободу выбора. С такой точки зрения, критерии искусства довольно просты: всё, что ведёт к Богу, – хорошо; всё, что ведёт к дьяволу, – плохо. Искусство, которое делает тебя более благонравным и боголюбивым, – хорошее; менее – плохое. – Но этому критерию явно не соответствуют, скажем, греческие скульптуры, «Давид» Микеланджело или «Рождение Венеры» Боттичелли. Обнажённые тела вряд ли приближают нас к Богу. – Постепенно иудео-христианская картина вытесняется античной. Античная линия отдаёт примат разуму, который заменяет собой веру; науке, которая заменяет религию; и человеку, который становится на место Бога. – Почему это происходит? – Знаешь, это очень сложный и многоплановый вопрос. Он уведёт нас очень далеко от темы нашего разговора. – Тогда давай вернёмся опять к критериям искусства. – Так вот. Этот Человек постоянно развивается и становится всё более знающим, гармоничным и могущественным. И в этой картине мира критерии искусства тоже просты: всё, что ведёт к прогрессу человека, – хорошо; всё, что ведёт к регрессу человека, – плохо. Идея прогресса в XIX и XX веках была достаточно определённой и обоснованной. Человек побеждает болезни, превращает планету в цветущий сад, выходит в космос, устраивает своё общество не на стихийных, а на разумных началах. Жить становится всё лучше и лучше. Но в конце двадцатого века этот подход переживает кризис. Теперь же, в XXI веке, идея прогресса практически исчезает, всё меньше людей верит, что жизнь с каждым годом становится лучше и лучше. Скорее, наоборот. Дружелюбный, понятный и покорный мир превращается во что-то чуждое, непонятное и враждебное. Человек из могучего властителя мира превращается в маленькое беззащитное существо, подвергающееся всяческим опасностям. Так же, как раньше исчерпала себя вера, теперь себя исчерпывает интеллект. – Этого и следовало ожидать? – В принципе, да. В самом антропоцентрическом подходе … – Антропоцентрическом? – То есть ставящем человека в центр мироздания. Так вот: в самом этом подходе заложено зерно его неизбежного кризиса. Пока мир был божественным, он был единым и не был случайным. Был Бог с планом создания мира и управления этим миром. Всё, что происходило, имело смысл и цель. Когда на место «божественного управления» пришёл Человек с его разумом, весь мир совершенно изменился. Цель и смысл остались только в человеческой деятельности. Вселенная же, лишившаяся Бога, стала хаотичной случайностью. Всё, происходящее во Вселенной, всё развитие Вселенной определяется в конечном итоге цепью случайных совпадений: случайно возникли определённые физические объекты; случайно сформировались именно такие, а не иные их свойства; случайно вещество во Вселенной распределилось именно так, а не иначе. С точки зрения современной науки, всё развитие мира – набор случайностей: вселенные возникают случайно, законы в них устанавливаются случайно, развитие биологической жизни на Земле происходит случайно. Метеорит упал – динозавры вымерли. А если бы не упал, динозавры, возможно, жили бы по сей день. Карфаген проиграл Риму, и Рим несколько столетий правил миром. А если бы Ганнибал был немного удачливей, история человечества была бы совсем другой. – Тебе не кажется, что мы немного уклонились от темы? – Совсем нет. Ведь до сих пор мы занимались критической частью: мы рассматривали разные критерии искусства и обнаруживали их неадекватность. Теперь нам предстоит позитивная часть: нужно предложить собственные критерии. А сделать это без подробного обоснования трудно: они будут неубедительными. Поэтому продолжим. Ещё сто лет назад наука признавала организованную и целенаправленную деятельность только на уровне организма. Признавалось, что различные системы в организме действуют взаимосвязано и целенаправленно: он представляет собой некое гармоничное целое. Но уже на уровне популяции этого нет: все изменения происходят случайно, какие-то из них отпадают, какие-то закрепляются. А на более высоких уровнях вообще господствует хаос, и только человек, руководствуясь разумом, может внести в него порядок и гармонию. – Ну да. Каких-нибудь сто лет назад такого понятия как «экология» не существовало. Рассуждали так: такие-то виды животных вредны. Давайте их истребим, и без них жизнь станет лучше. Или взять представление о планете в целом: здесь – пустыня, а там реки затапливают деревни. Давайте часть рек перебросим в пустыню, и создадим природный баланс. Показательна история с истреблением воробьёв в Китае. Все знают, какие это вызвало последствия. – Почему же наука и рациональное познание в целом так держится за этот концепт случайности? Они теряют позицию за позицией, как геройские защитники осаждённого города, но не сдаются. Выясняется, что на разных уровнях всё меньше случайности и больше организованности. Чтобы это объяснить выдвигаются концепции самовосстанавливающихся систем, саморегулирующихся систем, даже саморазвивающихся систем. Но в основе мироздания по-прежнему лежит случайность. – И какое же у тебя объяснение этому упорству? – Я думаю, тут сказывается длительная борьба науки с религией. Науке кажется, что если признать, что весь мир устроен гармонично и закономерно, то неизбежно возникнет вопрос: а кто же его так устроил? И это опять неизбежно приведёт к признанию «божественного управления», опять место разума займёт слепая вера и само научное познание исчезнет. – А, по-твоему, такое признание для науки не столь фатально? – Конечно, нет. Эта борьба науки против признания цельности и гармоничности мироздания немного напоминает борьбу церкви против теории Коперника. Церкви казалось, что если геоцентрическая модель потерпит крах, то вся религия рухнет. Тем не менее, этого не случилось. Таким же образом и отказ от концепции случайного и хаотичного мира не приведёт к краху научного мировоззрения. – Хорошо. Допустим, мы признали, что мир – это не хаос, где посреди почти безраздельного господства случайности встречаются кое-какие островки организованности, а нечто цельное, гармоничное и разумное. Так что же – это опять возврат к средневековой картине мира? – Нам надо быть очень осторожными со словом «разумное». Европейское сознание воспринимает это слово слишком антропоморфно. Бог в европейском представлении – это, в принципе, человек с неограниченными возможностями. Даже «абсолют» Гегеля – это, по большому счёту, до предела гипертрофированный человеческий ум. В какой-то мере, кризис средневековой картины мира был обусловлен именно её ограниченностью: уж очень маленьким был этот мир. И в пространстве и во времени. Рациональное познание и наука значительно расширили его пределы. Давай сделаем и следующий шаг: признаем, что мир гораздо больше, чем мы привыкли о нём думать, и кроме материального и рационального планов в нём существуют и другие планы, или уровни. И попробуем посмотрёть, что нам даёт концепция огромного, многопланового, организованного и целесообразного мира. – Какое отношение всё вышесказанное имеет непосредственно к искусству? – Самое прямое. В таком мире искусство существует на некоем отдельном плане, или уровне, со своими собственными параметрами и законами. И воспринимать и, тем более, оценивать его, исходя из критериев материального или даже рационального мира, нельзя. – Нечто вроде неоплатонизма? У Платона идеи, а у тебя объекты искусства существуют на неком плане сами по себе и не создаются творцами, а просто воспринимаются ими и материализуются с их помощью? – Возможно. По крайней мере, действительные произведения искусства. Ведь существует и масса ремесленников от искусства. Стихотворения Колриджа часто оставались незаконченными. Причём в них не хватало всего одной или двух строчек. Его часто спрашивали об этом. Неужели он не может подобрать строку соответствующей рифмы и размера? Его ответ был типичен для поэта-романтика. Конечно, может. Но все предыдущие строки пришли к нему откуда-то свыше, они спелись сами. Он только записал их. А дописанная строка будет просто его собственным творением, в ней не будет ничего абсолютного. – Такое объяснение, конечно, звучит очень красиво, но совсем не вписывается в весь стиль нашей беседы. До сих пор наш разговор носил, скорее, наукообразный характер, а теперь больше характер поэтический. Попробуем вернуться к наукообразному стилю. Посмотрим, сможем ли мы где-либо найти концепцию вышеописанного мира. Не мог же ты сам придумать его. – Не мог. Здесь придётся обратиться к восточной картине мира… – Китайской или индийской? Буддизм, индуизм, дао, дзен? Сейчас это очень модно… – Дело не в моде. Дело в научности. Восток больше занимался разработкой этого вопроса, чем Запад, и разрабатывал его строго научно. Чем отличается научный подход от религиозного, художественного или философского? – Возможностью верификации. – Правильно: возможностью верификации. Любое утверждение становится научным только тогда, когда указаны условия для его проверки. Я утверждаю, что такая-то химическая реакция протекает таким-то образом и подчиняется таким-то законам. Я определяю условия, при которых это можно проверить. Такая проверка может подтвердить или опровергнуть моё утверждение… – А вот ещё конкретный пример из лингвистики: де Соссюр, основатель современной лингвистики, реконструируя праиндоевропейский язык, предположил, что в нём должны были существовать особые фонемы, так называемые «ларингалы». Долгое время ларингальная теория считалась фантазией отдельных учёных. Но потом польский учёный Ежи Курилович открыл, что ларингалы сохранились в хеттском. – В этом основная особенность научного подхода. Допустим, любые вопросы, касающиеся того, что было до «Большого взрыва», ненаучны, в какую бы наукообразную форму они не облачались. Мы можем создать десятки таких моделей, но ни одну из них нельзя проверить. – Но такой подход совсем не применим к художественным утверждениям. Заявление поэта, что глаза его любимой светят ярче звёзд, никому в голову не придёт верифицировать. Но вернёмся к нашему разговору о восточной картине мира. – Так вот. Восточная картина мира целиком научна. Восток утверждает: мир устроен таким-то образом, применяя такие-то, строго определённые методы; вы можете в этом убедиться. Такой подход полностью соответствует критериям научного знания. – И любой человек может выйти в какой-нибудь астральный мир? – Применяя определённые методы и соблюдая определённые условия. Если я буду настаивать, чтобы ты прямо здесь и сейчас разложила воду на водород и кислород, ты вряд ли сумеешь исполнить мою просьбу. – Почему же мы все подобного рода разговоры воспринимаем как наивные фантазии? – Запад ведёт себя очень нерационально. Смотри, он развивает материальную часть и достигает неимоверных успехов в материальном и рациональном познании. Восток этим не занимается. В данный момент по каким-то причинам Восток тоже хочет к этому приобщиться. Что же он делает? Он не пытается изобретать велосипед, он не пытается строить паровой двигатель, он не пытается открывать законы Ньютона. Он идёт на Запад и берёт всё готовое. И, взяв всё готовое, Восток начинает развиваться с этой точки и, как мы видим, развивается весьма успешно. Как же действует Запад? Он до всего пытается дойти самостоятельно. Запад ни у кого ничего не берёт. По какой причине, сказать трудно. Но восприимчивости у Запада совершенно нет. Восток ведёт себя, как очень талантливый студент. Он усваивает то, что ему говорит один академик, второй, третий. И на этой основе Восток создаёт что-то своё. Запад ведёт себя как престарелый академик, который уже всё знает, и который умеет только учить других. Возьмём ауру. Ещё лет 50 назад аура воспринималась как глупость, как сказка. Сейчас существование ауры достоверно подтверждено. Есть даже приборы, которые способны её обнаруживать. На Западе отрицали существование ауры, а на самом деле она существует. Восток утверждает: мы этим вопросом занимаемся тысячу лет, приходите к нам, мы вам расскажем всё, что мы знаем про ауру. Но Запад к ним не пойдёт, нет. Он будет сам изучать ауру с нуля. Запад не умеет учиться. Запад не хочет учиться. Потому что он считает, что всё человеческое познание идёт только через него, и он лучше всех всё знает. Раз так, то чему его может научить кто-то другой? – Но не хочешь же ты сказать, что в Индии или Китае все только и делают, что сидят и медитируют. По-моему, они не меньше западных людей интересуются материальными ценностями. – Может быть, даже больше. Восток и Запад – это концептуальные, а не географические понятия. – Ну что ж, с точки зрения веры, искусство должно вести к Богу; с точки зрения разума – к прогрессу человечества. А с точки зрения смоделированного нами мира? – Как это ни смешно звучит, к развитию мира в целом. Человек не имеет монополию на искусство, искусство – не творение человека. Мир определённым образом развивается и идёт к какой-то цели. Искусство также развивается на своей собственной основе. Оно определённым образом проявляется и материализуется через человека. Возможно, человечество как-то влияет на искусство в целом, а искусство, в свою очередь, как-то влияет на человечество. Возможно, со временем определённые аспекты этой взаимосвязи смогут быть выражены на рациональном уровне. Но в целом воспринять, понять и оценить искусство – ни на чувственном, ни на интеллектуальном уровне невозможно. Это особый план (или мир, или уровень) со своими собственными параметрами, законами и критериями. – Наконец-то мы подошли к чему-то конкретному. Вот я – конкретный человек – хочу научиться чувствовать искусство, понимать его, уметь отличать шедевры от халтуры. А ты говоришь, что критерии искусства чувствами не воспримешь, словами их не определишь. Так как же мне быть? – Боюсь, что мой ответ тебе (и многим другим людям) не понравится. Дело в том, что такое понимание не приходит в один день: это очень долгий и трудоёмкий процесс. Чтобы достичь определённых результатов в спорте или какой-то физической деятельности, нужно затратить массу времени и сил. На овладение какой-либо наукой уходят годы. А ведь природа искусства, по крайней мере, не проще этих сфер. Неужели ты думаешь, что овладение ей возможно безо всякого усилия? – Не могу сказать, что полностью согласна с твоим утверждением. Ну, хорошо. Допустим, я готова не жалея времени и сил учиться воспринимать искусство. Как мне это делать? – Есть непосредственные пути, разработанные на Востоке. Но ты ими вряд ли пойдёшь: хотя бы потому, что они очень трудные и длинные. А, самое главное, западный ум в них не верит. – Что же можно предложить человеку с западной ментальностью? – Овладеть реперными точками … – Реперными точками? – Объектами, задающими шкалу измерений. Что касается конкретных объектов, здесь, конечно же, возможны вариации. Но я думаю, что не вызову особых возражений, предложив в музыке композиторов от Баха до Чайковского; в живописи и скульптуре – творения Древней Греции и Возрождения; в русской поэзии – поэтов от Пушкина до Блока и Есенина в качестве реперных точек. – И всё? А прекрасная музыка барокко или музыка Стравинского? А скульптуры в индийских храмах или картины импрессионистов? – Я вовсе не говорю, что всё, что было до Баха и после Чайковского – плохо и не является искусством. Но сначала нужно заложить прочную основу. Постепенно сформируется призма, через которую человек сможет смотреть на всё остальное искусство. Нельзя заниматься алгеброй, не изучив арифметику. Нельзя, первый раз сев за руль, выехать на центральные улицы мегаполиса в час пик. – И всё же меня не оставляет чувство, что все эти критерии совершенно субъективны. Ладно, ты утверждаешь, что рациональных критериев нет. Но дай хоть какие-то прагматические критерии. Чем человек может руководствоваться в «долгом и трудоёмком» процессе восхождения к искусству. – Ты будешь смеяться, но есть очень чёткий критерий. И любой может научиться его чувствовать, если будет чуть внимательнее, чем обычно, следить за своим душевным состоянием. Давай, следуя всему нашему стилю наукообразной беседы, назовём этот критерий «энергетическим». Это правда, что на уровне интеллекта высокое и низкое, красота и уродство – всё условно. Но человек не живет в абстрактном интеллекте. В плане искусства это противопоставление ясно ощущается. Это как верх и низ: в космосе эти понятия совершенно условны, но на Земле они абсолютны из-за силы тяжести. Глядя из космоса на человека, который поднимается в гору, нельзя сказать, идёт он вверх или вниз. Там всё зависит от точек отсчёта. Но сам человек прекрасно чувствует, куда он идёт. Так же и в искусстве: восхождение вверх требует энергозатрат; движение вниз энергозатрат не требует. Разрушить храм гораздо легче, чем построить хотя бы небольшой домик. Стянуть Моцарта с пьедестала и убедить себя, что он такой же маленький и заурядный человечек, как и ты сам, очень легко. Очень легко быть завистливым, жадным, трусливым. Всё это происходит само собой, без малейших усилий со стороны человека. Подняться же хотя бы на одну ступеньку вверх – очень трудно. Так что критерий здесь совсем простой: стать чуть внимательней к своим душевным состояниям и научиться чувствовать, какое искусство возвышает тебя, делает тебя чище, смелее, благороднее; чуть менее жадным, чуть менее завистливым… – Кстати, вот тебе и элемент субъективности: вероятно, для разных людей достижение этих целей будет возможно через разные объекты искусства. – Естественно. – Ты знаешь, я боюсь, что таким выводом мы глубоко разочаруем большинство наших читателей. Они, вероятно, ждали приобщения к некоему эзотерическому знанию, а всё закончилось в стиле «что такое хорошо и что такое плохо». – Ничего страшного. Последние десятилетия кризиса в культуре приучили нас прятать любые светлые чувства и выпячивать самое негативное. Мы, как подростки, стараемся казаться гораздо хуже, чем мы есть на самом деле, лишь бы не навлечь на себя насмешки товарищей и обвинения в том, что мы «мамины сынки». – А вообще, как ты думаешь: есть смысл публиковать эту беседу? Не будет ли это «гласом вопиющего в пустыне»? – Есть одна буддийская притча. Когда Будда достиг просветления, боги ожидали, что он немедленно пойдёт к людям, неся им своё учение. Но он продолжал молча сидеть под деревом. Боги заволновались: они пришли к нему и спросили, почему он не идёт к людям. «Зачем? – ответил Будда. – Это бесполезно». «Это не бесполезно, – возразили боги. – По крайней мере, попробуй. Зови тысячу, услышат только сто. Из этих ста только десять рискнут отправиться в путь, и девять из этих десяти остановятся, вернутся назад или собьются с дороги. Но один, может быть, дойдёт. Этого достаточно».

Редьярд Киплинг подметил однажды, что «Запад есть запад, восток есть восток, и вовеки им не сойтись». И с этим изречением сложно не согласиться. Конечно же, прав великий английский поэт и мыслитель, прав! Но даже и самой непогрешимой максиме без исключений не обойтись, и непременно отыщется мудрец, наделённый даром ниспровергать прежде незыблемые истины, найдётся тот, кто своей судьбой, творчеством, неустанным трудом оспорит любой непреложный закон. Полагаю, все уже догадались, в какой земле мог родиться ниспровергатель истин о несхожести культур – лишь в той, на гербе которой начертан двуглавый орёл, простирающийся взором как раз на восток и запад. Однако довольно интриговать читателя, я и так уж, пожалуй, вниманием злоупотребил. Мой рассказ о Дмитрии Петровиче Ознобишине – поэте, мыслителе, полиглоте, переводчике, лингвисте, путешественнике, этнографе, общественном деятеле, человеке широких взглядов и огромной эрудиции, чьё имя, увы, надолго и совершенно несправедливо было забыто. По-настоящему вспомнили о поэте только в 1992 году, когда был издан сборник его произведений. И это была первая книга, на титульном листе которой значилось его имя. Прижизненных изданий не было, Ознобишина печатали только в журналах, сам же Дмитрий Петрович – человек невероятной скромности – искренне считал, что из-за отсутствия его сочинений на полках магазинов «никакой существенной потери» для отечественной литературы нет. К счастью, энтузиасты нашлись, книги начали издаваться. И ныне каждый может ознакомиться с творческим наследием Ознобишина, которое достаточно велико и невероятно разнообразно. Дмитрия Петровича интересовало всё! Он писал стихи, статьи, рассказы, переводил, путешествовал… Но, впрочем, всё по порядку. И в первую очередь, «по порядку» потому, что сам Дмитрий Петрович являл собой образец педантичности, аккуратности, знал меру во всём, умел сочетать новомодные тенденции с устоявшимися традициями, оставался, несмотря на разнородные жизненные коллизии (порою весьма и весьма тяжёлые), чрезвычайно тактичным и деликатным. Итак… Родился будущий поэт и переводчик осенью 1804 года (точно известна только дата крещения – 4 октября по н. с.). Семья принадлежала к древнему дворянскому роду, в средствах не нуждалась, и, казалось бы, будущее Дмитрия вырисовывалось совершенно безоблачным, не суля каких-либо испытаний. Но уже в 1812-1813 годы его родители (Пётр Никанорович и Александра Ивановна) отходят в мир иной, и заботы по опеке над детьми принимает на себя, живший в Астрахани, дед по линии матери – Иван Андреевич Варваци (Иоаннис Варвакис). Личность сия весьма и весьма любопытная, если не сказать – легендарная. Поскольку был он национальным героем Греции, миллионером, меценатом, литератором, героем Чесменского сражения, кавалером орденов Святого Владимира и Святой Анны, членом тайного общества, а в молодости – пиратом, за голову которого турецкий султан обещал тысячу пиастров. Возможно, судьба деда оказала бы гораздо большее влияние на формирование личности Дмитрия, когда бы пробыл он в Астрахани подольше. Вдруг – кто знает? – унаследовал бы склонность к авантюрам? И ушёл бы на летящей по ветру шхуне к каким-то дальним морям и зачарованным странам?.. Но старый пират (точнее сказать, флибустьер), безмерно увлечённый собственными бесчисленными проектами, занимался с детьми крайне неохотно. И в 1814 году Варвакис отвозит юного недоросля в Петербург, в семью смоленского родственника Ознобишиных А. В. Казадаева, командира Горного кадетского корпуса, сенатора и литератора. Здесь будущего поэта принимают радушно, он получает блестящее домашнее образование, а затем (в 1819 году) поступает в Московский университетский благородный пансион. В первый же год учёбы Ознобишин с одноклассниками учреждает литературное общество, в 1820-м в пансионском альманахе «Каллиопа» выходит его перевод французского стихотворения «Трубадур» а уже 1821-м в журнале «Вестник Европы» публикуются первые оригинальные стихи шестнадцатилетнего поэта «Старец», «Утренний гимн» и «Послание к Ту. В 1823 году Ознобишин завершает обучение с серебряной медалью, а в 1824-м поступает на службу в Московский почтамт, где до 1828 года занимается цензурой французской периодики. В это же время он знакомится с С.Е. Раичем и вливается в его литературный кружок. Тут нужно сказать, что прекрасное образование и нестеснённость в деньгах позволили Дмитрию Петровичу избрать стезю судьбы, принимая в расчёт лишь собственные предпочтения. А предпочтения ему виделись ясно – поэзия и литературный перевод. Да и как же переводами не увлечься, если помимо трех восточных языков (персидского, арабского и санскрита), он знал едва ли не два десятка европейских, в том числе латынь, древнегреческий (и новогреческий), немецкий, английский, французский, итальянский, испанский, шведский, польский, сербский, литовский, эстонский. Так что во многом именно благодаря усилиям Ознобишина русскому читателю впервые стал доступен огромный пласт мировой поэзии. Он обращался к западноевропейской поэзии и переводил Байрона, Беранже, Гюго, Т. Мура, Гейне, Э. Тегнера, Г. Лонгфелло, Э. Булвера-Литтона, Кальдерона, Скриба, Мельвиля, Парни, Ламартина, Бёрнса, Шамиссо, Ю. Кернера, Карла Зимрока, Ф. Рюккерта, Мицкевича, Шекспира (известны переводы отрывков из «Бури» и «Ромео и Джульетты»), переводил классическую поэзию (например, Катулла), брался за переводы народных (немецких, литовских, эстонских, ирландских, шотландских, богемских, шведских, итальянских) песен, а также песен народов Поволжья, специально выучив татарский, чувашский и мордовский. И, наконец, Дмитрий Петрович стал первым, кто стал перелагать на русский язык сочинения Хафиза, Низами, Саади, Ибн ар-Руми, Абу Новаса. На увлечении Дмитрия Петровича востоком стоит, пожалуй, остановится особо. С.Е. Раич, с которым они вместе с 1827 года издавали альманах «Северная лира», прозорливо увидел в молодом поэте надежду на наполнение, «опоэзение» русского стихотворства новыми темами, образами, приёмами, посредством переводов персидских и арабских сочинений. «Что ваш Восток? Дышите, дышите им – он ваша слава, ваша жизнь в полном значении этого слова», – призывает он в переписке. И Ознобишин, выбрав псевдонимом Делибюрадер (от персидского «Дел-е берадар» – «сердце брата»), с рвением и радостью берётся за дело, наполняя свой мир (и миры благодарного читателя) поэзией пряного таинственного Востока. Очень скоро в литературных кругах его имя приобретает известность. А перевод манускрипта Ахмада ибн Фадлана о миссии Багдада в древний Булгар приносит Дмитрию Петровичу настоящую славу. Работу признают едва ли не эталонной и молодого поэта принимают в Датское королевское общество Северных Антиквариев, а также в Московское и Казанское общества любителей российской словесности. Увлечение Востоком обнаруживает ещё один талант Дмитрия Петровича – выявляет склонность к исследовательской и научной работе. Он составляет первый персидско-русский словарь, а в «Сыне отечества» публикуются его статьи «Изображение санскритской литературы» и «О духе поэзии восточных народов». Но Восток (как несколько неуместно хочется заметить), дело настолько «тонкое», что одними стихами и статьями ограничить себя неимоверно трудно. И Ознобишин знакомит русского читателя с персидской книгой «Селам, или Язык цветов», пред тем обнаружив перевод сего примечательного поэтического трактата на немецкий. На Востоке цветы всегда являлись своеобразным языком. Символика роз, лилий, незабудок, ромашек неизменно увязывалась с эмоциональным образом: яркостью, нежностью, благоуханием. Любой из цветов (а их упоминалось в книге более 400), мог «говорить», «звучать» как целая фраза, заключать в себе ответ, вопрос, пожелание. Этот своеобразный язык (под персидским названием «селам» – приветствие) вошёл в европейские обыкновения в XVIII веке и быстро стал популярным на балах, в семейных играх и письмах, постоянно изменяясь и приобретая всё новые смыслы. К 1829 году у Ознобишина складывается первый поэтический альбом (всего им было собрано три таких альбома, четвёртый остался незавершенным), в котором немалое место отдано так им любимой ориентальной (восточной – от лат. orientalis) поэзии. Здесь и переводы Омара бен аль-Фарида, Саади, Ибн ар-Руми, Абу Новаса, здесь же и собственные стихотворения восточной тематики («Могаммед», «Аравийский конь», «Гангес», «Перстень», «Див и человек», «Рождение перла»). Вот, скажем, строки из стихотворения «Могаммед», написанного в декабре 1829-го: Как мудр пророк-завоеватель! Как рай свой создал он умно! Он знал, что человек – мечтатель И любит деву и вино. За семь небес, пройдя три моря, Чудесный сад раскинул он… Среди его последующих публикаций ориентальной тематики, помимо стихотворений и научных изысканий, мы видим и обзоры восточной поэзии. В одном из таких экскурсов Ознобишин с некоторой грустью сетует на то, что «дух ориентализма, яркий и фантастический, едва ли даже может быть перенесён в тесную рамку европейских понятий. Самобытность его исчезает под нашей образованностью, вылощенною палитрою вкуса». Что ж, Дмитрий Петрович имел полное право рассуждать о скованности европейского сознания, поскольку испытывал все сложности перевода на себе. И это его, конечно же, тяготило, не позволяло в полной мере удовлетвориться результатами своей работы. Видимо, оттого-то, пребывая постоянно в думах о необходимости напитаться истинным духом востока, Ознобишин решает примкнуть к Персидскому посольству А.С. Грибоедова, и ходатайствует об этом через своего дядю – сенатора Хомутова. Но – хвала директору московской почты! – не захотел он отпускать ценного работника и разрешения не выдал, чем сохранил Дмитрию Петровичу жизнь. В 1835 году Ознобишин впервые посещает Кавказские Воды, а на обратном пути заезжает в Ковров, к родственникам, где случай сводит его с Елизаветой Рогановской. Мимолётное знакомство вскоре перерастает в чувство пылкое, и 29 июля 1835 года Дмитрий Петрович женится на образованной, талантливой и музыкально одарённой девушке. В этот упоительный период написаны лучшие его произведения любовной лирики: «Миг восторга», «Воспоминание», «Вазантазена», также пишется кавказский цикл, стихи патриотической и гражданской направленности. Мелодичность поэзии Ознобишина вдохновляют Алябьева, считавшего, что стихи Ознобишина «так и просятся на музыку», а также Титова, Булахова, Виельгорского, Голицына, Шрамека, Вителяро, Есаулова – на создание романсов на стихи поэта. (Кстати, в этом радостном 1835-м вольно перелагается из шведского фольклора баллада «Чудная бандура», ставшая потом известной как народная песня «По Дону гуляет казак молодой»). Имя Ознобишина часто мелькает на страницах русской периодики – в «Московском вестнике», «Галатее», «Телескопе», «Молве», «Московском наблюдателе», «Отечественных записках», «Москвитянине», «Вестнике Европы», «Русском зрителе», «Полярной звезде». Супруги строят в Симбирске двухэтажный особняк, в 1837-м у них появляется на свет сын Иван. И чудится, что дни благостные неистощимы… Но, увы, счастье поэта недолговечно. И в 1846-м Елизавета Александровна умирает. Не в силах смириться с потерей любимого человека, своей прекрасной музы, Ознобишин с сыном уезжает за границу, пытается забыться, найти спасение от горестных мыслей в трудах. По возвращении служит в Комитете попечительства о тюрьмах, в Комитете детского приюта. При этом занимается и предпринимательством, приобретя золотоносный прииск на Енисее. Пишется в эти годы плохо, трудно, но всё же появляются стихи по поводу Крымской войны, статья «Смоленская святыня» об иконе Божьей Матери Одигитрии, переводы с немецкого и английского. После смерти жены Дмитрий Петрович долго не видел смысла в том, чтоб заново связать себя узами Гименея. А попервоначалу и вовсе подобного смысла не искал. И лишь в 1861 году он женился вновь. Его избранницей стала юная Таисия Константиновна Сенявина, внучка прославленного русского адмирала. Дмитрий Петрович с нежностью называл её Терезой, ей было двадцать, она была очаровательна и умна. Начитанность и ровный характер юной красавицы не могли оставить равнодушным маститого, уже убелённого сединами, писателя. И сердце его откликнулось. Супруги начинают снова обживать Троицкое – родовое поместье Ознобишиных. Дмитрий Петрович принимает участие в общественной жизни, в Китовке строит школу для крестьянских детей. И вновь кажется, что всё будет славно, и жить им предстоит в любви и согласии многие годы, но… Судьба опять немилосердна к поэту! 27 августа 1863 года, при родах (дочку нарекают Лизой) дух Таисии Константиновны отлетает… История повторилась. И вовсе не в виде фарса! А в виде новой страшной трагедии. Всякий ли устоит на ногах после таких ударов? Думаю, нет, далеко не всякий. Полагал ли Дмитрий Петрович в то время, что злой рок метит во всех, кто рядом, кто близок ему? Возможно. Не знаю. Но более уж он любви не жаждал. Искал утешение в религии, читал и перелагал псалмы, писал поэму «Мария Египетская», занимался устроением родовой церкви в Китовке, и, почти совершенно оставив занятия поэзией, теперь уж полностью, с головой ушёл в труды общественные. Точнее, труды свои, начатые ещё в 1833 году, продолжил. Многим Дмитрий Петрович Ознобишин занимался, многим и разным. И большей частью на поприще народного образования. Побывал и смотрителем Карсунского уездного училища, и почётным попечителем Симбирской гимназии, и членом губернского статистического комитета; будучи членом губернского Присутствия по крестьянским делам и почётным мировым судьёй принимал самое деятельное участие в проведении крестьянской реформы 1861 года, составив при этом «Руководства к изучению Положений о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости». А также (под псевдонимом Борисов) выступал в местной печати по вопросам землепользования, кустарной промышленности, образования, бытоустройства крестьян, писал рассказы. В 1875 году получил он чин действительного статского советника. А несколькими годами раньше Римский-Корсаков опубликовал знаменитый романс «Тайна» на слова Дмитрия Петровича. Но что ему мирская слава? Всю жизнь он бежал её (лирическое «я» – весьма редкий «персонаж» его стихов), и не в чинах, наградах или всенародном признании он видел своё предназначение, не в них нуждался, а в простом человеческом счастье, которое, как мы знаем, обрести ему так и не удалось. Кстати сказать, не в поисках ли ускользающего счастия он беспрестанно странствовал? Пытаясь преобороть предначертания бессмысленного, бесщадного фатума? Не от того ли стремился он в края чужеземные, да и уделы родного отечества вниманием не обделил? Должно быть, в этом предположении есть капелька истины. И посчастливилось повидать Дмитрию Петровичу немало мест значительных, живописных, почему-либо его привлекавших. К примеру, посещал он Астрахань, Смоленск, Псковскую и Олонецкую губернии, сумел свершить несколько поездок на Дон и на Кавказ, колесил по Германии, Англии, Франции, Швейцарии, Италии, Турции, Греции, собирал русский, чувашский, мордовский фольклор в Тамбовской, Пензенской, Симбирской, Казанской, Самарской губерниях. Список можно продолжать и продолжать. География его путешествий обширна, изрядна. Однако же милости фатума он в странствиях не снискал. Но зато каждый вояж обогащал новыми эмоциями, впечатлениями, знаниями, что, конечно же, воодушевляло Дмитрия Петровича, позволяло находить забвение и утешение в творчестве. Главные темы его поэзии перечислить сложно, настолько много их было. Напевы и мелодии теснились в его голове, порою причудливо смешивая вымысел и реалии. Упоминания достойны темы многие, но всё же выделить наипервейшие, ключевые, можно. Ознобишин воспевал родной север («северным певцом» именовал его Н.М. Языков), упивался южными красотами Кавказа, очаровывался Востоком, с дружеской улыбкой и восхищением приветствовал Запад. И говорил он об этом каждый раз по-иному. То задумываясь, то восторгаясь, то с иронией. Также и мотивы творчества Дмитрия Петровича перечесть трудно. Он слагает строки о любви и женской красоте («Продавец невольниц», «Потерянные поцелуи», «К Дорисе», «Ода Гафица», «Вазантазена», «Елеоноре», «Миг восторга»), о природе («Волга», «Весна», «Пловец», «Рыбаки», «Ока», «Мир фантазии», «Весенняя грусть», «Водяной дух»), о простых поселянах («Весенний гром», «Поселянин» «Поселянка») и великих героях («Хиосец», «Ермолову», «Аттила», «Адмирал», «Битва в дубраве»), о Боге («Псалом 6», «Псалом 8», «Псалом 40», «Псалом 49», «Молитва Господня», «Утренняя молитва», «Вечерняя молитва»), пишет стихи гражданской направленности («Поэт и светский человек», «Пловец», «Турецкий кинжал», «Джон Буль», «Народная песнь», «Солдатская песня», «Вы Севастополь наш громили…»), иногда с юмором отзывается на сиюминутные страхи общества. И некоторые из его злободневных, иронических сочинений удивительно современны. Вот, цитирую краткие фрагменты – из написанного в 1830-м «Холера»… Теперь Москва полна тревог, Холера близко, говорят, Она идёт большой дорогой Все дома взаперти сидят. Кто ест чеснок, кто курит хлором, И близок к смерти не один; Так голова набита вздором!.. Скорей, Господь, их в карантин! Иной дегтярную пьёт воду, Другой обедает чем свет, Тот моцион пускает в моду, Тот носит при себе ланцет, Тот весь закутался по уши, Тот целый день лишь тянет джин, Та бьёт по городу баклуши... Скорей, Господь, их в карантин! …и из текста «Комета 1832 года»: Все твердят: «Идёт комета. Наш земной заденет шар! Верный знак кончины света, У лапландцев будет жар. Лёд на полюсах растает, Хлынет страшная вода; А потом... потом... Бог знает, Ждёт какая нас беда! Надо ж жить поторопиться, Вдруг зальёт девятый вал; Всем в ковчег не уместиться, Флот мирянам будет мал! Всё ль… Но что мечтать заране; Быть чему, придёт оно! Пусть дотоль, друзья, в стакане Бьёт кометное вино. В память будущей обновки И кометам новым в честь, Будем пить без остановки, Чтоб по пробкам их не счесть. Читаешь это сегодня и думаешь: вот верно же кто-то подметил, что время идёт, а времена не меняются! Однако же мне (как автору сего опуса) дана власть по своему изволению манипулировать временем, и оттого на герберт-уэллсовской машине запросто переношу я себя и читателя на три десятилетия назад, в 1835-й, поскольку именно в этот год Дмитрий Петрович Ознобишин приехал в так любимый мною Кисловодск. И прибыл он, видимо, просто так – с целью ознакомительной, не на лечение, ибо медицина той поры предписывала сперва пройти курс горячими водами в Пятигорске, а уж затем отправляться на воды Кислые. Скорее всего, молодой человек на Водах думал залечить душевные раны после неудачного сватовства к Е.П. Малышиной. Испросив руки, получил он отказ – и только потому, что мог предъявить в качестве приданного, по сути дела, лишь собственные таланты и небольшое имение, но родители невесты пеклись в первую очередь, о будущем достатке дочери, а какие-то там иллюзорные дарования и взаимная приязнь молодых людей ими в расчёт не бралась; нет, право слово – ну что за жених? – всего-то 350 душ крепостных! Так что, перенесясь в 1835-й, оставаясь незамеченными (остережёмся вторгаться в тонкие материи временного континуума!), мы сейчас видим Дмитрия Петровича шагающим по улочкам чудесного юного Кисловодска. Ему всё здесь по душе, он идёт улыбаясь, вдыхая живительный воздух. На него оглядываются: очень приличный, элегантный молодой человек, и не франт какой-нибудь, и шляпа – глядите же! – это ж не «chapeau claque» новомодный уродливый он в руках держит, и не д’Орсей даже, а Lovelas – уместный на курорте, но и с некоторым, в то же время, намёком на своё романтическое одиночество… Впрочем, оставим Дмитрия Петровича, знающего лучше нашего, что «язык» шляп не менее красноречив и увлекателен, чем «язык» цветов. Пусть прогуляется, надышится, воспрянет. Отправимся обратно в свой безумный-безумный-безумный XXI век. Попробуем найти хоть какие-либо скудные строки, повествующие о его пребывании на Водах. Увы, свидетельств о поездке 1835 года почти нет, но всё же смею предположить, что и Пятигорск в этот свой приезд он вниманием не обошёл. А догадка моя основана на том, что Дмитрий Петрович, конечно, знал о вкладе своего деда Иоанниса Варвация в обустройство Горячих Вод. И, должно быть, ему не терпелось всё это увидеть воочию. Поэтому и думаю, что застал он и Варвациевский источник, и Варвациевские ванны (деревянное, крытое железом строение, украшенное галереей с колоннами), возведением и обустройством которых занимался в 1812 году его знаменитый дед. Отдохнув и ободрившись духом, молодой поэт пускается в обратный путь. Обстоятельства дальнейшие известны: Ковров, знакомство, женитьба. Так что следующий свой вояж на Воды (в 1839 году) он свершает уже вместе с женой, двухлетним сыном и родственниками. К сожалению, первопричиной этого визита к целебным источникам была тревога о нездоровье Елизаветы Александровны. Они прибыли в Пятигорск 7 июня 1839 года – в самый разгар сезона, когда городок совершенно заполонили отдыхающие. В центральных кварталах найти пристанище уже не представлялось возможным, и оттого поселяются они нескольким улицами выше – в небольшом домике, принадлежащем отставному драгунскому майору В.И. Чилаеву. И это – совпадение совершенно мистическое! Потому что молодые супруги Ознобишины снимают точно тот же флигелёк, который спустя два года облюбует для себя М.Ю. Лермонтов. Увы, много позже их имена снова окажутся в одном ряду – в печальном списке поэтов, погибших на Кавказе. Но всё это – потом. А пока они счастливы. Елизавета Александровна заполняет дневник впечатлениями – от бала в Ресторации, от приёма минеральных ванн, а Дмитрий Петрович пишет. Да и разве можно взирать беспристрастно, когда вокруг… Пустынный край! Здесь Дивного рука Переворот таинственный свершала: Грядами гор взнеслась за облака И на Эльбрус порфирой снега пала. Здесь каждый шаг – живые письмена! Всё говорит о том, что прежде было; И воздух жжёт, и пар клубит волна, И в недрах гор кипит огней горнило. Так, постепенно, рождается его «Кавказский цикл», куда вошли «Нардзан», «Машука и Казбек», «Кавказская ночь», «Кисловодск», «Тоска по отчизне», «Пятигорск», «Петру Алексеевичу Потоцкому», «Кавказское утро», «Прости, Пятигорск», «Кавказский полдень и буря», «Черкешенка». Сюда же можно отнести, я думаю, и стихотворение «Две могилы», написанное в 1841-м, в котором, указывая на печальную схожесть судеб Пушкина а Лермонтова, Дмитрий Петрович призывает: Русский! проходя близ гроба, Кинь с молитвой горсть земли! Через месяц Ознобишины (следуя правилам водолечения), переехали в Кисловодск, а покинули Кавказ в августе 1839 года. Мысли о возвращении в волшебную страну гор и целительных родников складываются в строки: Кипи, Нардзан! в лучах востока Играй клубами жемчугов! Как хаджи в светлый град пророка, К тебе сын северных снегов Придёт не раз, надежды полный, Испить целительные волны, И, позабыв тяжёлый путь, В твоих струях переродиться, Усталой грудью обновиться И жизнью свежею вздохнуть. И это пророчество исполняется. Дмитрий Петрович ещё раз (в конце июня 1877 года) навещает Воды. Теперь он человек уже немолодой, и пробует испытать силу живительных источников на себе. Останавливается в Ессентуках, начинает лечение там, а после (следуя всё той же методике, о которой уж говорилось), переезжает в Кисловодск. А спустя месяц… По истечении срока он уж собирался в обратную дорогу, делал прощальные визиты, но трагическая случайность перечеркнула всё – пьяный извозчик опрокинул коляску, в которой он ехал. И 2 августа 1877 года Дмитрий Петрович скончался. Его набальзамированное тело сначала захоронили в Кисловодске (как когда-то Лермонтова в Пятигорске), а затем, выполняя волю покойного, перевезли в Симбирскую губернию и провели обряд погребения под церковью села Китовка. Прах писателя был упокоен в фамильном склепе. Что ж, путь за три моря был пройден, но странствие бессмертного духа поэта за семь небес бесконечно. И пусть лирический герой в поэзии Ознобишина появляется совсем не часто, он легко угадывается и в трубадуре (из его юношеского стихотворения), и с северном певце (из одноимённого), и в сыне северных снегов (из «Кисловодск»), и в поэте (из «Поэт и светский человек»), и в человеке – мечтателе (из «Могаммед»). Многое успел Дмитрий Петрович, и преуспел во многом. А, главное, сумел сблизить доселе, казалось бы, несовместные Восток и Запад, опередив Киплинга. Да, именно опередив, а не опровергнув, как принято считать, поскольку английского поэта мы часто цитируем необдуманно, пренебрегая финалом баллады, где тот говорит, что нет Востока и Запада – есть племя, родина, род, а значит, нет разницы между нами, и, в общем-то, неважно, в каких землях твоя родина, значимо – какой ты. Ознобишин осознал эту истину гораздо раньше. И в неоконченном переводе кассиды А. Мицкевича «Фарис» он говорит о желании «сжать Запад с Востоком в объятиях». И, конечно, взошли уже семена любви, мира и согласия, брошенные Дмитрием Петровичем в каменистую почву взаимной неприязни, и травы уже расцветают. Увы, мы их покамест не замечаем, более того, ослеплённые обоюдоострой ненавистью, – топчем. Развидим ли мы когда-нибудь эти яркие, радостные цветы мира? Ощутим ли их аромат? Надеюсь. Надеюсь и верю в то, что придёт день и час, когда мы осознаем, что принадлежность к разным расам, конфессиям, к чему-то ещё, не делает нас лучше или хуже, поймём, что все мы одной крови, все мы – люди планеты Земля; и прекратится вражда народов. Я не просто верю в это, я точно знаю – так и будет! Да, обязательно будет! Олег Паршев

Отчего мы так суровы по отношению к глагольным рифмам? Они так обалденно-изящно-точны в определении сути стиха! Ну зачем пинать то, что мы, как говорится - "с младых ногтей" - учили наизусть , и вовсе не от "кнута и пряника", а от красоты словесной! Да пусть там хоть через раз глагольная рифма - а как красиво и сказочно! А ежли воскликнуть одним словом - из культового фильма в устах то ли псевдо, то ли настоящего царя - Лепота! Глаголом - жги! Хоть вдаль - ни зги!

В Израиле было проведено одно очень любопытное исследование. У испытуемого была взята капля крови и выведена на экран. И на экране можно было увидеть интересную картину. Вот бактерии, они медленно движутся, а вот макрофаги, кровяные тельца обязанность которых, следить за чистотой крови. Они как санитары-дезинфекторы. Такая у них миссия - удалять всё чужеродное. Но… Какие-то они спящие. Бактерии беспечно двигаются, как по бульвару во время вечерней прогулки, а макрофаги спят. Они их не видят. И вот в это время испытуемому включают смешной фильм, комедию, и у него начинает улучшаться настроение. И вот дальше начинается самое интересное. Макрофаг внезапно просыпается и немедленно приступает к исполнению своих прямых служебных обязанностей. Он подкатывает к бактерии и с аппетитом начинает заглатывать её. Быть может, пришло время обеда, и он почувствовал недюжинный аппетит, но... На самом деле всё намного интересней. Связь «Сознание-Тело», давно обсуждается и есть много доказательств этому. Но в этом исследовании интересно то, что клетки иммунной защиты очень чутко реагируют на наше настроение. И это ещё не всё. Отметим важную вещь: «Капля крови была отделена от своего хозяина. Хозяин в это время сидел в другой комнате, и его настроение каким-то непостижимым образом воздействовало на каплю крови, которая находилась в другой комнате». Значит есть некие информационные каналы, по которым волны сознания могут оказывать влияние на объект, находящийся вдали от самого источника сознания. Но у этого исследования есть и другая сторона. Испытуемому включали фрагменты из фильма ужасов. И что же? В то же самое время в капле крови стали происходить диковинные вещи. Тут уже активизировались… бактерии! Они вдруг ожили, взбодрились, и как-то внезапно их стало больше. И они начали хозяйничать будто у себя дома. И даже стали нападать на макрофагов. Те стали "пятиться" и разбегаться в разные стороны. Кто успел, разумеется. Принцип ясен: состояние сознания -- важнейший фактор поддержания нашей внутренней экологии. И не только нашей. Ведь волны сознания, как мы отметили выше, начинают распространяться в окружении и оказывать влияние на отдаленные клетки собственной крови. И не только собственной. Ведь мои дети и родственники -- это моя кровь. Значит, моё настроение влияет на состояние макрофагов моих детей, где бы они ни находились -- рядом или в на другом континенте. Значит, моё состояние сознания причастно к, так сказать, «родовому иммунитету». Попутно вспоминается забавная история. Её рассказал один пациент, часовой мастер. Работа эта, как мы знаем, очень точная, требует большого внимания и точных действий. Но вот иногда во время работы у него начинал дёргаться указательный палец левой руки. Ясно, что в этом состоянии работать невозможно. Как поступает он? Нет, он не делает массаж пальцу, не пьёт магний для снятия спазмов, не даёт отдых руке. Он берёт телефон и звонит матери, которая живёт далеко-далеко, за тысячи километров. Вы думаете, он просит её совета, как убрать надоедливую дрожь? Ошибаетесь. Давайте послушаем, что он говорит: «Мама, вы опять переживаете за меня! Прекратите волноваться, а то я не могу работать!» Если даже лёгкое волнение матери способно вызвать неправильности в физиологии её сына, то что говорить о больших потрясениях. Отсюда мы делаем важный шаг в понимании сути вещей. А вывод прост: прежняя формула: «Это моя жизнь, что хочу, то и делаю с ней» безнадёжно устарела. «Наше состояние сознания ответственно за состояние иммунитета наших детей, родственников и близких», вот как теперь надо понимать жизнь. Значит, надо найти способ создания эйфории, радости, счастья, и желательно создавать его в наибольшем количестве. «Смех – лучшее лекарство» обретала под собой физиологическую основу. Мы выживем на позитиве! Автор неизвестен.

Марина Якимович (Марина): Селим, я благодарю Вас за согласие дать интервью. Расскажите о себе. Мы можем поговорить о Вашем детстве? О родительской семье? Селим Эсилов (Селим): Конечно, поговорим. Ничего такого в этом нет. Я родился в Грозном. Детство прошло в Грозном и в Калмыкии, то есть в горах и степях, в селе и городе. Семья была многодетной. У нас очень умная мама. Детство моё было очень хорошим и действительно счастливым. У меня много тёть и дядь, и жили они в разных городах, кто в Астрахани, кто в Москве, кто в Ростове. Соответственно, каникулы я проводил тоже в разных городах. Ярких моментов было очень много. И ноги мы ломали, и тонули, и по горам лазили, и в лагерях бывали. У меня три сестры старше меня и три брата - моложе. Самая старшая сестра и самый младший брат - приёмные, мама их выделяла и, как мне казалось, больше любила. С братьями мы погодки, были друзьями и остаёмся ими сейчас. Мы вечно странствовали, уходили в лес, в горы, нас искали родители и милиция, мы бросались в горные реки и учились плавать. И сейчас я смог бы переплыть любой бурный поток, как мне кажется. Мы ломали руки, ноги, носы, дрались и мирились. Здесь, в общем-то, всё как у всех советских детей, в том числе и пионерские лагеря, и походы. Из детства мне запомнились две сцены. Кажется, они либо как-то повлияли на меня, либо запомнились мне, потому что я так видел мир, и я как-то по-своему на него смотрел, не как все остальные. Один из таких самых интересных, как мне кажется, случаев, который является неким маркером моего мировоззрения - это поход с мамой на мельницу. Деревянная, на горной речушке, вся в белой пыли и с особенно вкусным запахом. Надо сказать, что мельник был таким, как будто его вырвали из Гарри Поттера, как персонаж каких-то сказок. Старый кафтан, припудренный мукой, какая-то странная песня, которую он напевал, при этом делая свое дело и не обращая никакого внимания на нас. Я не могу и не хочу это забыть. Этот клекот или звон болтающихся при вращении каменных огромных круглых плит тоже не забудется. Блестящие потоки под мельницей и мама, сидящая на мешке, полном кукурузных семян, ждущая вместе со мной, когда же поющий мельник засыплет наши мешки, наполнит их горячей кукурузной мукой. Я подставлял руку, набирал в неё и тут же ел. Этот вкус незабываем. Подумать только, маме тогда было всего 30 лет. Это воспоминание уносит меня в древность и очень волнует. Второй случай, когда на окраину города приехали странствующие циркачи. Они установили огромные палки, на них растянули канаты, и под барабаны из натянутых козьих шкур ходили по этим канатам и даже прыгали. Это было незабываемо. Это меня завораживало. Притом что в Грозном был самый новый и оснащенный цирк, один из лучших в Союзе. С оркестром, с клоунами и ванильным мороженным в хрустящих стаканчиках. Почему-то именно канатоходцы, их простые трюки и барабаны меня как будто околдовывали и завораживали. Особенно меня впечатлило то, как они после представления собирали свои нехитрые приспособления: веревки, палки и всё прочее. Мне почему-то их было очень жалко, я не хотел, чтобы они уходили. Сцена из фильма про доктора Парнаса. Я навсегда запомнил их лица, такие интересные, не похожие на другие и очень уставшие. Я жил в каких-то придуманных воображаемых мирах, очень похожих на сцены и атмосферу любимого мною фильма "Воображариум доктора Парнаса", кажется, он так называется. Часто уединялся, где-то подолгу бродил один. Ходил в гости к родственникам: старикам, тётям, дядям мамы или отца. Я был внучатым племянником для них. Полумрак в их комнатах, особенные запахи, чистота и их еда из трав, каких-то сушёных фруктов, мочёных яблок, мяса, которое прошло ферментацию, галушки из пшеничной и кукурузной муки. Вот таким было детство. Какая-то смесь современности и древности. Марина: Селим, скажите, что Вы читали в детстве. Вернее, чем зачитывались? Селим: Я не могу сказать, что читаю с трёх лет, это будет неправдой. Осознанно с интересом, с любовью и даже нетерпением (когда не было времени читать), я читаю примерно с девяти лет. Причем первым (моя первая книга) я прочел очень серьезный и довольно тяжёлый роман какого-то казахского писателя о любви, предательстве и нелегкой судьбе молодой женщины. Просто он мне попался в руки, видимо, у меня было время свободное. С тех пор я не останавливался. Читаю в данный момент роман Джулиана Патрика Барнса "Нечего бояться". Когда меня спрашивают о моих литературных предпочтениях, я отвечаю так: "Наверняка, я не всё читал из того, что вы читали и, наверняка, вы читали не всё, что читал я". В детстве, конечно же, я любил читать народный эпос, легенды о Нартах, народные мифы и предания. Всю школьную литературу я перечитал по два или даже три раза. Сейчас хочу ещё раз перечитать " Онегина", потому что я нашел закладку в этом романе, сделанную моей тётей, она это читала почему-то перед тем, как умерла. Не знаю, почему. Вот все говорят, что роман «Война и мир» невозможно прочесть полностью, есть даже шутки по этому поводу, но мне очень нравится, я прочитал его полностью. Очень нравится мне «Каренина». Прошедшим летом прочёл роман "Монахиня" Дени Дидро, Иэн Бэнкс «Чистый продукт", "Собор Парижской Богоматери" и ещё несколько книг. Марина: Спасибо. Селим, скажите, а какой Вы теперь? Селим: Мне в конце декабря исполняется 51 год. Этот возраст говорит о том, что вы не молоды (вам следует, вы обязаны, вам не надо бы и прочее). То есть это тот возраст, как я думаю, когда ошибки уже не прощаются и за слова нужно отвечать (пусть этот глагол кому-то покажется криминально-жаргонным, но это так). В моём народе говорят так: «Человек, переступивший пятидесятилетний возраст, должен взять в руки трость». Вы спросите, почему? Потому что, перешагнув этот рубеж, ты не можешь полностью, как прежде, доверяться своему телу, своему физическому состоянию. У меня в связи с тростью возникает вопрос, а спросить уже не у кого. На старых фотографиях членов моей семьи, и не только моей (фото, например, 20-30 годов), мои тётушки и бабушки все с тростью. Мне интересно, что это была за мода такая, и в чём суть этой трости и зонтиков. Хотя с зонтиками и перчатками более или менее понятно. Я думаю, то, что я говорил о трости, это из хадиса и чисто религиозное. Тем не менее, я считаю, что выглядеть нужно хорошо и одеваться соответственно. Сейчас много всяких процедур омолаживающих и поддерживающих физическое и эстетическое состояние. Я этому придаю значение. Марина: Насколько мне известно, Вы врач. Когда Вы определились с выбором профессии? Когда Вы решили, что станете врачом? Почему врачом? Так захотели Вы сами, или на Вас повлиял чей-то пример? Селим: С выбором профессии я определился в подростковом возрасте, ближе к выпуску из школы, когда, само собой разумеется, встаёт такой вопрос. В семье у меня две тёти врачи: тётя Жарман - терапевт и тётя Седа - педиатр. С детства я любил слушать их беседы, споры о диагнозах, прогнозах. Меня завораживало то, что они говорят о конкретных людях, как мне тогда казалось, как о каких-то механизмах и поломках в них. Тогда меня это шокировало. Когда настало время выбора института, тётя Жарман мне сказала так: «Мир материален и материально очень интересно организован. И живая и не живая материя функционируют по определённым законам и правилам. Самая из них высокоорганизованная материя – это, конечно же, человек. А медицина - элитная область знаний. Специальность очень благородная и благодарная». Марина: Пожалуйста, расскажите о том моменте, когда Вы начали творить. Как это случилось? В каком возрасте? Что толкнуло на это? Кому первому Вы показали свои первые литературные опыты, и как это было встречено? Селим: Один приятель-друг пишет стихи и выкладывает их на Ютубе, у него очень много отзывов на некоторые стихи, десятки тысяч прочтений и сотни отзывов. Он мне подарил свою книжку со стихами. Я прочел их, не все, конечно, а несколько. И понял, почему у него так много отзывов, потому что он пишет патриотические стихи. Тогда я решил почитать стихи других поэтов, именно современных. Я просто забил в поисковике «сайт современных поэтов» и открыл «Поэмбук». Это было ровно два года назад. Я тут же, нисколько не стесняясь, написал несколько стихов. И стали приходить отзывы, как положительные, так и отрицательные, как же без них. О том, что существуют правила стихосложения, я ведать не ведал, просто писал свои мысли и всё. Знаете, Марина, я этих правил до сих пор не знаю, начал было учиться, но времени нет, и я перестал. Может, я повторяюсь, но поэтом себя никогда не считал и не воспринимал это занятие всерьез, но я очень серьезно отношусь к тому, что хочу донести, что хочу высказать, чем хочу поделиться. Позже я понял, что писать не обязательно о себе и от себя, есть понятие ЛГ, когда можно попытаться поставить себя на чьё-то место, и, мне кажется, что у меня это получается. Впрочем, читателю виднее. У меня есть даже два стихотворения от имени ящерицы и от имени пустыни. Правда, они одни из первых. Я с детства разговаривал не только с окружающими, но и сам собой. С самим собой, наверное, чаще и больше. Я склонен к рассуждениям, но в том брутальном обществе, в котором я вырос, говорить о своих чувствах не принято. Это я усвоил с детства. Зато теперь мне можно писать стихи о том, что и как я вижу. Марина: Вы говорите, что не имеете школы стихосложения за спиной, но это Вашему творчеству не мешает быть интересным и очень образным. Мне нравятся Ваши сравнения «праздничной хлопушкой с конфетти взорвался листопад или «в акварельной зиме. Расскажите о том, как рождаются Ваши стихи. С чего начинаете работу над текстом? Селим: Мне кажется, этот процесс происходит у всех одинаково. Могу, конечно, ошибаться. Если говорить о содержании, то некоторые мои стихи - это просто пересказ, изложение в виде стихотворения того, что я когда-то слышал, и что меня взволновало, истории из кавказских мифов и легенд, истории из корана. Так что моего в них, можно сказать, не так много, если только манера пересказа. Другой блок стихов - это полная фантазия, например, меня тронули фаюмские портреты, глаза на них, а как их оживить? Как в них заглянуть и увидеть то, что их делает такими? Хотя я знаю, что это всего лишь способ написания портретов, принятый в то время, но тем не менее. Есть у меня стихи-описания картин. Здесь все просто. Описываю то, что вижу. Что касается сравнений, то этим я упражняюсь с самого детства. Иду по улице, вижу какое-нибудь явление и пытаюсь придумать ему сравнение. Так я делал всегда и задолго до того, когда вдруг стал писать стихи. Просто так интереснее, и время в пути короче. У меня все очень просто. Марина: Расскажите о стихотворении «Люди и рыбы». Оно очень пронзительно. Как оно родилось? Селим: Люди и рыбы? Знаете, я же ведь долгое время работал в центре реабилитации для детей с ограниченными возможностями. Ну как «долгое»? Закончив ординатуру в Саратовском медуниверситете, я вернулся домой к родителям в 2002 году. Время было ещё неспокойное, не очень мирное. В только что открывшемся центре реабилитации не хватало специалистов (в том числе и врачей), я и устроился туда, хотя не был профильным специалистом. Пришлось получать образование по уже новой специальности. Из нескольких я выбрал реабилитацию при психических болезнях и поехал учиться в Питер. Вначале я работал врачом-реабилитологом, затем заведующим, заместителем директора и около десяти лет директором этого центра. Историй было очень много. Мы не лечили детей, для этого есть специализированные учреждения. Нашей задачей была социализация детей, то есть коррекционное образование, психологическая реабилитация и ещё много аспектов. Меня удивляло, что дети были как взрослые и в то же время оставались детьми. Во время игр, различных концертов и других досуговых мероприятий они были детьми, а перед тем, как ложиться спать, или на занятиях с психологами или другими специалистами - совсем взрослыми. Те дети, которые долгое время проводят в больницах, как раз-то и умели делать из капельниц, то есть из трубочек, фигурки рыбок, человечков и др. Видимо, их медсестры учили или такие же дети, как они сами. Лейла, которая не раз находилась у нас на реабилитации с лейкозом, теперь большая, ей где-то под тридцать лет. Высокая, худая, нет, стройная - лучше так, бледная с румяными щеками, сама доктор, и в белом халате с фонендоскопом смотрится очень хорошо. Вот она одна из тех деточек, которые на скорость плели рыбок. Я, глядя на нее, думал, сколько? У меня был старший брат, которого я очень слабо помню, вернее - не помню. Он умер от лейкоза. У меня дома в ящике стола две рыбки из трубочек, одна от брата, вторая от Лейлы. Вот собственно и история стихотворения. Я очень не хотел, чтобы дети плели такие игрушки, наверное, потому что они ассоциируются с какой-то безысходностью что ли, ну, в общем, плохая это память, да не игрушки это вовсе. Я очень много бюджетных денег тратил на приобретение настоящих современных игрушек и различных конструкторов для наших детей. Бывало, ревизоры мне делали замечания, мол, почему такие суммы вы тратите на игрушки. Недалеко от нашего учреждения располагалась воинская часть и комендатура. Как-то к нам зашёл командующий Приволжским округом войск МВД генерал Змеев Михаил Алексеевич. Он попросил об экскурсии по центру реабилитации, после которой спросил, чего бы мы хотели, дескать, не стесняйтесь, могу, мол, не всё, но многое. Дети захотели маскарадные костюмы и игрушки. С тех пор, на протяжении десяти лет, Приволжский округ привозил и лично вручал детям игрушки, костюмы, компьютеры и ещё много всякого. Уж не знаю, как он их закупал, как проводил через бухгалтерию, вместо патронов и гранат – игрушки, но с тех пор недостатка в них не было. Марина: Спасибо, Селим. Скажите, как Вы думаете, Ваша основная деятельность и поэзия – это разные миры? Или есть проникновение одного мира в другой? Есть ли в медицине поэзия, а в поэзии медицина? Селим: Начну издалека. Все ушедшие/уходящие эпохи поэзийны и поэтичны. Это мое мнение. Почему так? Во-первых, это прошлое или, как я сказал, уходящее, связано с памятью. Память - это вообще один из (как бы это сказать поэтично) столпов поэзии что ли. Поэзия - она всегда и прошлое, мы пытаемся воссоздать пережитое, чувства например или события, и сохранить их. Поэзия - возможность зафиксировать чувства. Если архитектура - застывшая музыка, то поэзия, несомненно, застывшие, зафиксированные особенным способом письма, чувства, которые можно извлечь, воссоздать и передать, даже если это событие произошло минуту назад. Меня угораздило родиться если не на стыке глобальных политических или экономических событий, то всё же прикоснуться и прочувствовать и взять что-то из уходящих эпох. Моя первая учительница, несмотря на то, что уже давно появились шариковые ручки, учила меня каллиграфическому писанию. Мой класс был последним, который писал пером, обмакивая его в чернильницу. Это же я могу сказать и о написании истории болезни, она писалась от руки, начиная от первых жалоб пациента и заканчивая выписным эпикризом. Конечно, это время творческого процесса и осмысления не только данных исследований, а вообще клинических размышлений. И здесь я прикоснулся и взял всё, что возможно, от эпохи, когда история болезни писалась на желтоватого оттенка бумаге, от руки, начиная с паспортной части и заканчивая, как я сказал, выпиской. Современное письмо истории болезни на глянцевой бумаге, по которой ручка скользит, мне ненавистно, но мною принимается. Что тут поделаешь, прогресс требует соответствия, и это не плохо. Как говорила недавно умершая директор пушкинского музея Ирина Александровна Антонова, это то, что когда-то будет определено и соответственно названо, пока этому нет названия, и я этого не понимаю. В медицине очень много симптомов и анатомических образований с вполне поэтическими названиями. Я никак не мог нащупать и охарактеризовать у больного поджелудочную железу на уроке по терапии. Преподаватель с красивой фамилией Волга Наталья Борисовна как-то сказала мне: «Вы, Селим, так мучаетесь, потому что ищете что-то плотное, какими вы привыкли видеть орган, а вы попытайтесь нащупать грациозную пантеру, сидящую и качающуюся на лианах, найдите и погладьте её, а не тискайте". С тех пор поджелудочную железу я могу нащупать всегда. Или возьмем понятие "цитокиновый шторм", это такой процесс при ковид, когда в крови резко возрастает циркуляция биологически активных или даже агрессивных веществ, в норме запечатанных каждый в своем отсеке и выполняющих строго ограниченную функцию. Их критическое повышение сбивает с толку иммунитет, и клетки иммунной системы по ошибке атакуют собственные ткани. Гибель клеток и гибель больного связаны именно с цитокиновым штормом. Я не буду говорить о пограничных состояниях, таких как неврозы, психопатии, акцентуации, это вообще кладезь вполне поэтических симптомов, поведений. Эти тургеневские меланхоличные барышни, эти делириозные стихи Эдгара По и так далее. Моя основная деятельность, медицина и поэзия - это да, переплетающиеся миры. Хотя я никогда не считал себя поэтом. Просто делюсь своими мыслями и бываю очень рад, если кто-то их понимает и разделяет. Марина: Скажите, Селим, Вы пишете только стихи? Никогда не пробовали себя в написании рассказов или, скажем, эссе? Селим: Не знаю, стихи ли то, что я пишу. Говорят, что стихи. Пусть будет так, а рассказ один у меня есть. Он о моем любимом Санкт-Петербурге и моих похождениях в этом прекрасном городе. Я пожалел, что начал писать этот рассказ: это, как оказалось, очень сложно. Проще писать стихи, как мне кажется. Рассказ мой опубликован с названием «Возвращение в Атлантиду». Отзывы были хорошие. Я думаю, у меня много хороших отзывов, и на стихи в том числе. Мне кажется, людям нравятся мои мысли, хоть они изложены не очень. Потому некоторые отзывы от доброты и снисхождения. Что касается эссе. Некоторые современные авторы представляются почему-то эссеистами, а не писателями. Я это заметил ещё тогда, когда смотрел школу злословия с Татьяной Толстой и Авдотьей Смирновой. Мне кажется, именно эту форму прозы я смог бы написать или хотя бы попробовать. Небольшой объём и собственный взгляд на тему с некоторой аргументацией. Думаю, что у меня могло бы получиться. Есть на сайте один эссеист. Я его читаю, и мне очень нравятся его работы. Ник у этого эссеиста Мистер Твистер, кажется. Марина: Скажите, почему люди пишут стихи? Что лежит в основе желания передать свою мысль или настрой? Селим: Наверное, тем, кто пишет стихи, есть что сказать. Мне кажется, они просто обязаны их писать. Стихи никуда не деваются, они создают некое поле, которое влияет на человечество, его развитие. Может, немного пафосным вам покажется мой ответ, но все это можно обосновать. Я не буду даже пытаться это делать, просто так думаю. У человека всё через речь, язык отличает человека от других существ больше чем что-либо, а стихи - это высшая форма речи. Не зря все писания написаны стихами. А в основе желания передать свою мысль лежит желание поделиться тем открытием, которое ты сделал. Иначе стихосложение вообще не имеет смысла. Каждое стихотворение - это открытие. Кроме того, для кого-то это психотерапевтический эффект, кто-то получает огромное удовольствие от признания, лайков там, похвалы. Для кого-то это чисто профессиональное действие. Не идут мысли, нет стихов (как, например, сейчас), да и думаешь, не идут и ладно. Это всё была какая-то блажь, придумал себе развлечение, в котором ничего не смыслю и ничего не удается. Пойду-ка дальше своей дорогой, лечить больных, заниматься детьми, домом и всё прочее в таком же духе. И вдруг, через какое-то время, без видимых причин, вначале появляется какая-то аура, как у эпилептиков. (Приступам эпилепсии предшествует аура, и больные знают, что наступит сам приступ.) Так вот, появляется аура, описывать её не буду, если в двух словах, какой-то душевный подъем. Да, скорее всего так, и через некоторое время приходят стихи. Здесь нет мучений, нет необходимости искать и подбирать слова. Всё как бы изливается изнутри. Такие стихи, как правило, самые лучшие, и ты за них не беспокоишься. Не сомневаешься в них. Остаётся лишь орфографию соблюсти, в чём мне помогают. Марина: Скажите, Селим, за что Вы себя могли бы похвалить? Селим: Такой неожиданный вопрос. Воспитание и философия таковы, что хвалить себя не стоит и скорее всего не за что, это притом, что голова должна быть высоко поднятой всегда. Я не могу себя за это похвалить, но рад, что у меня такой характер, что зла не помню и быстро прощаю, даже если не просят прощения. Я пытаюсь поставить себя на место другого человека и оправдать его. Марина: Скажите, Селим, а за что бы Вы могли себя поругать? Конечно, если самокритика вписывается в систему мировоззрения. Селим: Очень даже вписывается. Я не сдержан, взрываюсь, конечно, быстро отхожу, но это не оправдывает. Мужчине это не идёт. У меня есть ещё недостатки, о них я бы не хотел говорить. Марина: Принято считать, что свободный человек - это тот, кто делает только то, что хочет, и не делает того, чего не хочет. Не кажется ли Вам, что совершенно свободный человек – это никому не нужный? Что для Вас свобода и где её границы? Селим: Бог ты мой, как много о ней, о свободе говорят. Кто знает, что такое свобода? Тут без религии и политики не обойтись, но я постараюсь. Вопрос ко всему и чрезвычайно философский. Я, например, за последние неполные три недели сделал три шага: перелёт из Грозного в Москву, уволился с одной работы и устроился на другую и завтра выхожу на первое дежурство. Ни с кем не попрощался, я имею в виду на прошлом месте работы, просто взял да написал заявление и ушел. Не люблю я прощаний, проводов и церемоний. На данном этапе своей жизни я выбрал из двух разных несвобод ту, которая меня устраивает сейчас. Свобода - это свобода выбора из существующих несвобод, того варианта ограничений которые тебя вот сейчас устраивают. Теперь я москвич уже с пропиской. Днём буду работать, по вечерам ходить на фитнес, а по выходным - по музеям и театрам. Это моя нынешняя свобода-несвобода. Марина: Давайте поговорим о Вас самом. Расскажите о себе, Вы какой? Строгий? Мягкий? Компромиссный? Категоричный? Селим: Строгость? Я как-то настороженно отношусь к этому качеству. Мне кажется, в нём есть доля страха, что ли, или даже боязнь физического воздействия. Это из классической литературы, мне кажется. Нет, строгость я не приемлю. На компромиссы иду, мне кажется, вся жизнь состоит из компромиссов. Что касается категоричности, то да, к себе я требователен, категоричен и вообще, скорее всего я консерватор, но, повторяю, по отношению к себе. Я за семейные ценности, за разумные традиции, не пережитки, а традиции. Марина: Скажите, к человеку с плохой репутацией Вы отнесётесь настороженно, или отбросите мнения многих и начнёте составлять своё? Селим: Я не совсем понимаю, что такое плохая репутация. Я к человеку, если вижу его впервые, отношусь уважительно, иначе и быть не может. С какой стати с чьих-то слов буду о незнакомом или малознакомом человеке судить и на этом строить отношения? Если же в дальнейшем выяснится, что да, он не тот, за которого себя выдает, то делаю свои выводы и выстраиваю новые отношения. Я не так давно сделал для себя открытие: новый человек - это новые проблемы. Он является или появляется в твоей жизни и берёт свои проблемы и свои взгляды с собой. И вообще, мне нравится фраза Алисы Фрейндлих из служебного романа "у меня были подруги, но я их ликвидировала". У меня друзей очень мало, можно сказать, нет друзей, и очень много приятелей. Я имею замечательную мудрую маму, троих братьев и трёх сестёр, около сорока надёжных умных двоюродных братьев и сестёр, прекрасных двоих детей и замечательную умную жену. Спрашивается, зачем мне ещё и друзья? Физически не хватит меня на них. Марина: Селим, расскажите моим читателям о Вашем отдыхе. Что Вы делаете, когда свободны от профессиональных забот? Ваш идеальный отпуск, он какой? Селим: Я люблю хорошее кино и хорошую книгу. Поэтому моё идеальное времяпровождение - это диван и книга. Иногда езжу по другим странам. Чаще всего во время отпуска занимаюсь семьёй и домом. Делаю это с удовольствием. Это всё в идеале. Последние несколько лет я работаю на двух или даже трёх работах. Если на одной из них отпуск, то уже хорошо, высвободившееся время даёт возможность отдохнуть морально и физически тоже, не надо ездить в разных направлениях. Когда чувствую, что смертельно устал и больше не могу, беру больничный на неделю, или две и отдыхаю от всех работ. Марина: Как думаете, Вам дано разобраться в человеке сразу? Как работает Ваша интуиция? Вы часто разочаровываетесь в людях? Селим: Нет, не дано. Я не могу разобраться в человеке сразу. Если есть повод разочароваться в нём, мигом становлюсь к этому человеку равнодушным, и на какое-то (очень короткое) время мне его становится жаль. Разочаровываться в людях, я думаю, приходилось каждому. Интуиция у меня хорошая, но я к ней не часто обращался и не очень жаловал её, думаю, она на меня обиделась. Я люблю объяснения, аргументы и факты, потому что только к ним ты и можешь апеллировать при обстоятельствах. А если доводится разочароваться в близком человеке, с которым связывали десятилетия дружбы, требую (и очень настоятельно) объяснений. Дальше становлюсь равнодушным. Если я разочаровался в человеке, то уже не мирюсь. При встрече могу процедить: «Здравствуй», но чаще даже без этого. Марина: Представьте, что Вам предоставлена возможность реализовать любое желание. О чём бы Вы попросили? Селим: Не могу представить. А с другой стороны, всё, о чём я когда-то мечтал, сбылось. Наверное, здоровья и долгой безбедной жизни со своей семьёй. Марина: Ну и последний вопрос. Селим, Процитируйте, пожалуйста, самое, на Ваш взгляд, мудрое (точное) высказывание. Селим: Их так много и они порой противоречат друг другу. Есть одна русская пословица, которая меня забавляет "мудрые пословицы придумали немудрые люди". Не могу обойтись без священного аята: "разве тот, кто творит, похож на того, кто не творит". Конечно, тут речь о Всевышнем, но в некоторой (очень скромной) степени это можно применить и ко всем обитателям сайта. Я думаю, что пишущие люди всё-таки из избранных, если они настоящие. Ну, где два, там и три изречения "Мы можем что-то изменить? Нет! Тогда не вижу смысла паниковать». Не могу сказать, чьё оно, но оно тоже меня заставляет улыбнуться. Марина: Я благодарю Вас, Селим, за откровенность и уделённое мне время. Селим: Спасибо и Вам. 06.01.21 ГЕНЗЕЛЬ И ГРЕТЕЛЬ Не оставляет настоящее следа, Как та снежинка, что нигде не повторится, Растает, долетая на огонь. Минувшее, – Мы видим всё, когда уже застыло, Всё стало льдом. И можно лишь потом Глядеть, глядеть, глядеть на отпечатки. Твои шаги – две линии сплошные, Вдоль них, пунктиром, тонкий трости след. Как будто бы отсюда, до двери… Там будет подогретое вино, Достаточно разжечь огонь в камине, Ну, как разжечь… Привычно щёлкнуть кнопкой, И по стене негреющие блики обманкой расползаются и скачут. Смотри. Смотри, Как плачут ивы под окном, и льды… Растает всё – уйдёт вода, И слёзы, Но с ними что-то важное исчезнет. Родная, не сметай сухие крошки, Чтоб утром мог я вспомнить, без чего Нельзя совсем… Эсилов Селим Дорогие читатели, Вы можете задать свой вопрос моему гостю. Автор самого интересного вопроса, будет премирован 50-тью серебряными монетами.

Комедия «Упражнения в прекрасном». По крайней мере, так сказано в анонсах: комедия. Вот и Николай Васильевич свою пьесу «Ревизор» причислил к оному жанру. Видимо у россиян чувство юмора такое: ужас бытия, трагедию существования, глупость ближнего и свою собственную рассматривать сквозь призму абсурда. Словарь литературоведческих терминов определяет Комедию как драматическое произведение, средствами сатиры и юмора высмеивающее пороки общества и человека. Допустим. Вряд ли Голливуд и Европа с этим полностью согласятся, но для нас, видимо, – так. Ревизор, Горе от ума, История Одного Города… Мне кажется, что Упражнения Шамирова вполне вписываются в этот ассоциативный ряд, достойным образом продолжая традицию классиков. Гротеск, бурлеск, самоирония вплоть до гомерического хохота, паясничанье, даже кривлянье в ситуациях рвущих душу, приводящих в уныние и наводящих смертную тоску или требующих пролития крови (своей, чужой или всей вместе) и уж слёз – всяко. Это – наше. Это – мы. Европейская комедия – променад недопырка по череде комических ситуаций (мистер Бин и проч.). Голливудская комедия – тупой, ещё тупее с вагоном ломовых шуток ниже пояса (секс – это всегда смешно, если с интимных отношений сдёрнут покров целомудрия). Западного обывателя берегут и лелеют, ему нельзя напоминать о вечных вопросах, требовать от него вкушения горьких пилюль правды бытия в позолоте иронии или смеха сквозь слёзы. Парень пришёл с работы, он хочет выпить пива, пожрать, поржать и расслабиться. Budweiser, наггетсы, целлюлитная подружка и чтобы на экране кто-то, сто пудово глупее, чем он сам. Panem et circenses. А «быть или не быть» оставьте для лузеров или яйцеголовых. Если верить прогнозу Альберта (Шамиров) о российском кинематографе, то нашего зрителя хотят перекроить по тем же шаблонам, и, похоже, это успешно удается, ибо видел отзывы: «фильм – на раз, на один просмотр». Но, слава Богу, пока ещё появляются и такие вот умные фильмы… и альтернативные отзывы: «фильм навсегда». Замечательный сценарий, фундамент которого не интрига сюжета, а люди, личности, точно схваченные и прекрасно сыгранные персонажи, с совершенно разными, чётко прорисованными характерами. И конечно, их отношения, спектр которых – от любви до ненависти. Никаких штампов, клише, схем и проч. Ощущение импровизации (джаз) в диалогах, пронизанных то глубокими мыслями и искренними чувствами, то искромётным юмором, то доведенными до абсурда приколами вперемежку с выворачиванием души наизнанку. Странно, но я так был поглощён смыслом мизансцен, диалогов и монологов, что напрочь не в состоянии вспомнить музыкального сопровождения. Впрочем, это скорее достоинство и фильма, и саундтрека, свидетельствующее об органичности материала и цельности восприятия кадра, не распадающегося на свои составляющие. И самое, может быть, для меня важное. Фильм затрагивает наши исконные российские проблемы (пьянство, человеческая пошлость, провинциальная убогость жизни, местные царьки…), но его авторы смотрят на всё это взглядом, исполненным любви (пусть и горькой), сопереживания и сострадания. Ни грамма чернухи с брезгливой ненавистью к «родному хлеву». Не знаю, как вам, а мне нисколько не хочется, чтобы наша жизнь, наша провинция и наши проблемы стали походить на американские, европейские, китайские и какие угодно любые прочие (хотя это уже происходит, призрак экзистенциальной бесплодности и культа потребления - не такой уже и призрак). Не в том смысле, чтобы ничего не менялось, но чтобы, меняясь, оно не переставало быть нашим.

Практически у каждого автора на странице есть избранные работы других авторов. Было бы интересно провести конкурс среди таких избранных работ. Думаю моя идея понравится кому-то из организаторов и такой конкурс состоится. Самое главное, что для этого конкурса и модерация-то практически не нужна (плохие работы в избранные не возьмут), а так же конкурс не нуждается в жюри, достаточно народного голосования. Единственная проблема - это огромное количество предложенных работ, которые посыпятся на организаторов конкурса. Но ведь на то они и организаторы, чтобы разрулить эту проблему. Думаю из-за огромного количества конкурсантов, придется проводить конкурс в два, а то и в три этапа и отдельно - финал. Да - это будет больше походить не на конкурс, а на фестиваль. Ну и пусть будет такой Фестиваль избранных работ. Предлагаю провести этот конкурс в открытом режиме, не скрывая имена авторов стихов. Подобный Фестиваль логично провести отдельно для стихов и отдельно для песен, а так же возможен вариант с декламациями стихов.