РАЗГОВОР НА ПРОГУЛКЕ

В Рождественский вечер я и мой друг прогуливались по ярко освещённой набережной. Мы обсуждали последние веяния в поэзии. И постепенно наш разговор коснулся критериев искусства. … – Возьмём, с одной стороны, «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, с другой – «Чёрный квадрат» Малевича; или музыку Бетховена и Баха в сопоставлении с музыкой какого-нибудь современного рэпа. Как узнать, является та или иная картина произведением искусства или это просто заурядная мазня, является ли какое-либо стихотворение настоящей поэзией, а не плодом очередного графомана? Что является критерием в искусстве? Есть ли вообще критерии искусства? – Что тут можно сказать? Всё, что может быть сказано, может быть и оспорено. Мы ведь беседуем на плане интеллекта, а интеллект тем и примечателен, что с равной убедительностью может и доказать и опровергнуть одно и то же положение. Можно попробовать рассуждать на эту тему. Если это будет и не особо убедительно, то, возможно, будет для кого-то интересно. В материальном мире существуют очевидные и простые параметры: мы можем измерить длину, ширину, высоту, температуру. Мы можем сказать, что этот предмет – большой, а тот – маленький. Это тело – теплее, а то – холоднее. Всё это основывается на наших органах чувств. Теисты могут считать, что они были даны нам свыше, атеисты – что они развились эволюционно. Для нас сейчас это не имеет значения. Но в материальном мире есть и параметры, которые мы не можем воспринять обычными органами чувств, например, радиоволны. Их можно определить и измерить только с помощью приборов; по сути, последние являются продолжением органов чувств. Уже в этом случае обычные критерии становятся расплывчатыми. Если «холодное» и «тёплое» мы воспринимаем непосредственно, то откуда мы можем знать, что по этому проводу течёт электрический ток? Только по колебанию стрелки соответствующего прибора, ибо прямой контакт с оголённым концом провода закончится для нас неблагоприятно. Перейдем теперь в рациональную сферу. Возьмём две гипотезы, объясняющие одно и то же явление. Как нам узнать, какая гипотеза более соответствует истине? Измерить их, например, линейкой мы не можем. Получается, что критерии, работающие в материальном мире, здесь уже не работают. Мы можем сказать, что эта научная работа – на три страницы, а эта на десять. Или то, что в этой формуле – такие-то закорючки, а в той – другие. Это мы воспринимаем с помощью наших органов чувств. Но дело в том, что в данном случае наши органы чувств не могут дать объективной оценки правильности формул. И трёхстраничная теория не обязательно будет хуже десятистраничной. На интеллектуальном плане возникают свои собственные параметры. Для научной гипотезы это будут внутренняя непротиворечивость, объяснительная и предсказательная сила и так далее. – То есть ты хочешь сказать, что критерии одного уровня не являются критериями для другого? И с параметрами одного уровня не надо подходить к параметрам другого уровня? – Да. Примерно так. – Ну, а какое отношение это имеет непосредственно к искусству? – С точки зрения чувственного восприятия, мы можем сказать, что это стихотворение – длинное, а то – короткое; в этой строке больше сонорных, а в той – свистящих; на этой картине много зелёного цвета, а на той – больше красного; эта музыка – в миноре, а та – в мажоре. Но вряд ли этого достаточно для оценки произведения искусства. – А с точки зрения интеллекта? – Рациональный подход говорит: в искусстве всё субъективно, критериев нет. Кому-то «Чёрный квадрат» – верх достижения, а кому-то – «Сикстинская мадонна»; кому-то – фуги Баха, а кому-то – песни Тимоти; кому-то – «Я помню чудное мгновенье», а кому-то – песни Шнура. Почему мы подходим к искусству именно с такими критериями? Потому, что современное европейское мировосприятие, которое в настоящее время распространилось практически на весь мир, основывается на двух истоках: иудео-христианском и античном (греко-римском). В какой-то мере они слиты в нём, в какой-то мере проявлялись последовательно. Иудео-христианская картина доминировала в средние века, до эпохи Возрождения. Теоретически она декларирует монотеизм, но на практике она дуалистична, а то и политеистична. Есть Бог, есть дьявол. И хотя дьявол создан Богом и, в конечном счёте, подчинён Богу, но в реальности он выступает как совершенно независимая сила, равновеликая и противостоящая Богу. Человеческую волю можно, в какой-то мере, рассматривать как третье начало, не являющееся ни тем, ни другим и имеющим свободу выбора. С такой точки зрения, критерии искусства довольно просты: всё, что ведёт к Богу, – хорошо; всё, что ведёт к дьяволу, – плохо. Искусство, которое делает тебя более благонравным и боголюбивым, – хорошее; менее – плохое. – Но этому критерию явно не соответствуют, скажем, греческие скульптуры, «Давид» Микеланджело или «Рождение Венеры» Боттичелли. Обнажённые тела вряд ли приближают нас к Богу. – Постепенно иудео-христианская картина вытесняется античной. Античная линия отдаёт примат разуму, который заменяет собой веру; науке, которая заменяет религию; и человеку, который становится на место Бога. – Почему это происходит? – Знаешь, это очень сложный и многоплановый вопрос. Он уведёт нас очень далеко от темы нашего разговора. – Тогда давай вернёмся опять к критериям искусства. – Так вот. Этот Человек постоянно развивается и становится всё более знающим, гармоничным и могущественным. И в этой картине мира критерии искусства тоже просты: всё, что ведёт к прогрессу человека, – хорошо; всё, что ведёт к регрессу человека, – плохо. Идея прогресса в XIX и XX веках была достаточно определённой и обоснованной. Человек побеждает болезни, превращает планету в цветущий сад, выходит в космос, устраивает своё общество не на стихийных, а на разумных началах. Жить становится всё лучше и лучше. Но в конце двадцатого века этот подход переживает кризис. Теперь же, в XXI веке, идея прогресса практически исчезает, всё меньше людей верит, что жизнь с каждым годом становится лучше и лучше. Скорее, наоборот. Дружелюбный, понятный и покорный мир превращается во что-то чуждое, непонятное и враждебное. Человек из могучего властителя мира превращается в маленькое беззащитное существо, подвергающееся всяческим опасностям. Так же, как раньше исчерпала себя вера, теперь себя исчерпывает интеллект. – Этого и следовало ожидать? – В принципе, да. В самом антропоцентрическом подходе … – Антропоцентрическом? – То есть ставящем человека в центр мироздания. Так вот: в самом этом подходе заложено зерно его неизбежного кризиса. Пока мир был божественным, он был единым и не был случайным. Был Бог с планом создания мира и управления этим миром. Всё, что происходило, имело смысл и цель. Когда на место «божественного управления» пришёл Человек с его разумом, весь мир совершенно изменился. Цель и смысл остались только в человеческой деятельности. Вселенная же, лишившаяся Бога, стала хаотичной случайностью. Всё, происходящее во Вселенной, всё развитие Вселенной определяется в конечном итоге цепью случайных совпадений: случайно возникли определённые физические объекты; случайно сформировались именно такие, а не иные их свойства; случайно вещество во Вселенной распределилось именно так, а не иначе. С точки зрения современной науки, всё развитие мира – набор случайностей: вселенные возникают случайно, законы в них устанавливаются случайно, развитие биологической жизни на Земле происходит случайно. Метеорит упал – динозавры вымерли. А если бы не упал, динозавры, возможно, жили бы по сей день. Карфаген проиграл Риму, и Рим несколько столетий правил миром. А если бы Ганнибал был немного удачливей, история человечества была бы совсем другой. – Тебе не кажется, что мы немного уклонились от темы? – Совсем нет. Ведь до сих пор мы занимались критической частью: мы рассматривали разные критерии искусства и обнаруживали их неадекватность. Теперь нам предстоит позитивная часть: нужно предложить собственные критерии. А сделать это без подробного обоснования трудно: они будут неубедительными. Поэтому продолжим. Ещё сто лет назад наука признавала организованную и целенаправленную деятельность только на уровне организма. Признавалось, что различные системы в организме действуют взаимосвязано и целенаправленно: он представляет собой некое гармоничное целое. Но уже на уровне популяции этого нет: все изменения происходят случайно, какие-то из них отпадают, какие-то закрепляются. А на более высоких уровнях вообще господствует хаос, и только человек, руководствуясь разумом, может внести в него порядок и гармонию. – Ну да. Каких-нибудь сто лет назад такого понятия как «экология» не существовало. Рассуждали так: такие-то виды животных вредны. Давайте их истребим, и без них жизнь станет лучше. Или взять представление о планете в целом: здесь – пустыня, а там реки затапливают деревни. Давайте часть рек перебросим в пустыню, и создадим природный баланс. Показательна история с истреблением воробьёв в Китае. Все знают, какие это вызвало последствия. – Почему же наука и рациональное познание в целом так держится за этот концепт случайности? Они теряют позицию за позицией, как геройские защитники осаждённого города, но не сдаются. Выясняется, что на разных уровнях всё меньше случайности и больше организованности. Чтобы это объяснить выдвигаются концепции самовосстанавливающихся систем, саморегулирующихся систем, даже саморазвивающихся систем. Но в основе мироздания по-прежнему лежит случайность. – И какое же у тебя объяснение этому упорству? – Я думаю, тут сказывается длительная борьба науки с религией. Науке кажется, что если признать, что весь мир устроен гармонично и закономерно, то неизбежно возникнет вопрос: а кто же его так устроил? И это опять неизбежно приведёт к признанию «божественного управления», опять место разума займёт слепая вера и само научное познание исчезнет. – А, по-твоему, такое признание для науки не столь фатально? – Конечно, нет. Эта борьба науки против признания цельности и гармоничности мироздания немного напоминает борьбу церкви против теории Коперника. Церкви казалось, что если геоцентрическая модель потерпит крах, то вся религия рухнет. Тем не менее, этого не случилось. Таким же образом и отказ от концепции случайного и хаотичного мира не приведёт к краху научного мировоззрения. – Хорошо. Допустим, мы признали, что мир – это не хаос, где посреди почти безраздельного господства случайности встречаются кое-какие островки организованности, а нечто цельное, гармоничное и разумное. Так что же – это опять возврат к средневековой картине мира? – Нам надо быть очень осторожными со словом «разумное». Европейское сознание воспринимает это слово слишком антропоморфно. Бог в европейском представлении – это, в принципе, человек с неограниченными возможностями. Даже «абсолют» Гегеля – это, по большому счёту, до предела гипертрофированный человеческий ум. В какой-то мере, кризис средневековой картины мира был обусловлен именно её ограниченностью: уж очень маленьким был этот мир. И в пространстве и во времени. Рациональное познание и наука значительно расширили его пределы. Давай сделаем и следующий шаг: признаем, что мир гораздо больше, чем мы привыкли о нём думать, и кроме материального и рационального планов в нём существуют и другие планы, или уровни. И попробуем посмотрёть, что нам даёт концепция огромного, многопланового, организованного и целесообразного мира. – Какое отношение всё вышесказанное имеет непосредственно к искусству? – Самое прямое. В таком мире искусство существует на некоем отдельном плане, или уровне, со своими собственными параметрами и законами. И воспринимать и, тем более, оценивать его, исходя из критериев материального или даже рационального мира, нельзя. – Нечто вроде неоплатонизма? У Платона идеи, а у тебя объекты искусства существуют на неком плане сами по себе и не создаются творцами, а просто воспринимаются ими и материализуются с их помощью? – Возможно. По крайней мере, действительные произведения искусства. Ведь существует и масса ремесленников от искусства. Стихотворения Колриджа часто оставались незаконченными. Причём в них не хватало всего одной или двух строчек. Его часто спрашивали об этом. Неужели он не может подобрать строку соответствующей рифмы и размера? Его ответ был типичен для поэта-романтика. Конечно, может. Но все предыдущие строки пришли к нему откуда-то свыше, они спелись сами. Он только записал их. А дописанная строка будет просто его собственным творением, в ней не будет ничего абсолютного. – Такое объяснение, конечно, звучит очень красиво, но совсем не вписывается в весь стиль нашей беседы. До сих пор наш разговор носил, скорее, наукообразный характер, а теперь больше характер поэтический. Попробуем вернуться к наукообразному стилю. Посмотрим, сможем ли мы где-либо найти концепцию вышеописанного мира. Не мог же ты сам придумать его. – Не мог. Здесь придётся обратиться к восточной картине мира… – Китайской или индийской? Буддизм, индуизм, дао, дзен? Сейчас это очень модно… – Дело не в моде. Дело в научности. Восток больше занимался разработкой этого вопроса, чем Запад, и разрабатывал его строго научно. Чем отличается научный подход от религиозного, художественного или философского? – Возможностью верификации. – Правильно: возможностью верификации. Любое утверждение становится научным только тогда, когда указаны условия для его проверки. Я утверждаю, что такая-то химическая реакция протекает таким-то образом и подчиняется таким-то законам. Я определяю условия, при которых это можно проверить. Такая проверка может подтвердить или опровергнуть моё утверждение… – А вот ещё конкретный пример из лингвистики: де Соссюр, основатель современной лингвистики, реконструируя праиндоевропейский язык, предположил, что в нём должны были существовать особые фонемы, так называемые «ларингалы». Долгое время ларингальная теория считалась фантазией отдельных учёных. Но потом польский учёный Ежи Курилович открыл, что ларингалы сохранились в хеттском. – В этом основная особенность научного подхода. Допустим, любые вопросы, касающиеся того, что было до «Большого взрыва», ненаучны, в какую бы наукообразную форму они не облачались. Мы можем создать десятки таких моделей, но ни одну из них нельзя проверить. – Но такой подход совсем не применим к художественным утверждениям. Заявление поэта, что глаза его любимой светят ярче звёзд, никому в голову не придёт верифицировать. Но вернёмся к нашему разговору о восточной картине мира. – Так вот. Восточная картина мира целиком научна. Восток утверждает: мир устроен таким-то образом, применяя такие-то, строго определённые методы; вы можете в этом убедиться. Такой подход полностью соответствует критериям научного знания. – И любой человек может выйти в какой-нибудь астральный мир? – Применяя определённые методы и соблюдая определённые условия. Если я буду настаивать, чтобы ты прямо здесь и сейчас разложила воду на водород и кислород, ты вряд ли сумеешь исполнить мою просьбу. – Почему же мы все подобного рода разговоры воспринимаем как наивные фантазии? – Запад ведёт себя очень нерационально. Смотри, он развивает материальную часть и достигает неимоверных успехов в материальном и рациональном познании. Восток этим не занимается. В данный момент по каким-то причинам Восток тоже хочет к этому приобщиться. Что же он делает? Он не пытается изобретать велосипед, он не пытается строить паровой двигатель, он не пытается открывать законы Ньютона. Он идёт на Запад и берёт всё готовое. И, взяв всё готовое, Восток начинает развиваться с этой точки и, как мы видим, развивается весьма успешно. Как же действует Запад? Он до всего пытается дойти самостоятельно. Запад ни у кого ничего не берёт. По какой причине, сказать трудно. Но восприимчивости у Запада совершенно нет. Восток ведёт себя, как очень талантливый студент. Он усваивает то, что ему говорит один академик, второй, третий. И на этой основе Восток создаёт что-то своё. Запад ведёт себя как престарелый академик, который уже всё знает, и который умеет только учить других. Возьмём ауру. Ещё лет 50 назад аура воспринималась как глупость, как сказка. Сейчас существование ауры достоверно подтверждено. Есть даже приборы, которые способны её обнаруживать. На Западе отрицали существование ауры, а на самом деле она существует. Восток утверждает: мы этим вопросом занимаемся тысячу лет, приходите к нам, мы вам расскажем всё, что мы знаем про ауру. Но Запад к ним не пойдёт, нет. Он будет сам изучать ауру с нуля. Запад не умеет учиться. Запад не хочет учиться. Потому что он считает, что всё человеческое познание идёт только через него, и он лучше всех всё знает. Раз так, то чему его может научить кто-то другой? – Но не хочешь же ты сказать, что в Индии или Китае все только и делают, что сидят и медитируют. По-моему, они не меньше западных людей интересуются материальными ценностями. – Может быть, даже больше. Восток и Запад – это концептуальные, а не географические понятия. – Ну что ж, с точки зрения веры, искусство должно вести к Богу; с точки зрения разума – к прогрессу человечества. А с точки зрения смоделированного нами мира? – Как это ни смешно звучит, к развитию мира в целом. Человек не имеет монополию на искусство, искусство – не творение человека. Мир определённым образом развивается и идёт к какой-то цели. Искусство также развивается на своей собственной основе. Оно определённым образом проявляется и материализуется через человека. Возможно, человечество как-то влияет на искусство в целом, а искусство, в свою очередь, как-то влияет на человечество. Возможно, со временем определённые аспекты этой взаимосвязи смогут быть выражены на рациональном уровне. Но в целом воспринять, понять и оценить искусство – ни на чувственном, ни на интеллектуальном уровне невозможно. Это особый план (или мир, или уровень) со своими собственными параметрами, законами и критериями. – Наконец-то мы подошли к чему-то конкретному. Вот я – конкретный человек – хочу научиться чувствовать искусство, понимать его, уметь отличать шедевры от халтуры. А ты говоришь, что критерии искусства чувствами не воспримешь, словами их не определишь. Так как же мне быть? – Боюсь, что мой ответ тебе (и многим другим людям) не понравится. Дело в том, что такое понимание не приходит в один день: это очень долгий и трудоёмкий процесс. Чтобы достичь определённых результатов в спорте или какой-то физической деятельности, нужно затратить массу времени и сил. На овладение какой-либо наукой уходят годы. А ведь природа искусства, по крайней мере, не проще этих сфер. Неужели ты думаешь, что овладение ей возможно безо всякого усилия? – Не могу сказать, что полностью согласна с твоим утверждением. Ну, хорошо. Допустим, я готова не жалея времени и сил учиться воспринимать искусство. Как мне это делать? – Есть непосредственные пути, разработанные на Востоке. Но ты ими вряд ли пойдёшь: хотя бы потому, что они очень трудные и длинные. А, самое главное, западный ум в них не верит. – Что же можно предложить человеку с западной ментальностью? – Овладеть реперными точками … – Реперными точками? – Объектами, задающими шкалу измерений. Что касается конкретных объектов, здесь, конечно же, возможны вариации. Но я думаю, что не вызову особых возражений, предложив в музыке композиторов от Баха до Чайковского; в живописи и скульптуре – творения Древней Греции и Возрождения; в русской поэзии – поэтов от Пушкина до Блока и Есенина в качестве реперных точек. – И всё? А прекрасная музыка барокко или музыка Стравинского? А скульптуры в индийских храмах или картины импрессионистов? – Я вовсе не говорю, что всё, что было до Баха и после Чайковского – плохо и не является искусством. Но сначала нужно заложить прочную основу. Постепенно сформируется призма, через которую человек сможет смотреть на всё остальное искусство. Нельзя заниматься алгеброй, не изучив арифметику. Нельзя, первый раз сев за руль, выехать на центральные улицы мегаполиса в час пик. – И всё же меня не оставляет чувство, что все эти критерии совершенно субъективны. Ладно, ты утверждаешь, что рациональных критериев нет. Но дай хоть какие-то прагматические критерии. Чем человек может руководствоваться в «долгом и трудоёмком» процессе восхождения к искусству. – Ты будешь смеяться, но есть очень чёткий критерий. И любой может научиться его чувствовать, если будет чуть внимательнее, чем обычно, следить за своим душевным состоянием. Давай, следуя всему нашему стилю наукообразной беседы, назовём этот критерий «энергетическим». Это правда, что на уровне интеллекта высокое и низкое, красота и уродство – всё условно. Но человек не живет в абстрактном интеллекте. В плане искусства это противопоставление ясно ощущается. Это как верх и низ: в космосе эти понятия совершенно условны, но на Земле они абсолютны из-за силы тяжести. Глядя из космоса на человека, который поднимается в гору, нельзя сказать, идёт он вверх или вниз. Там всё зависит от точек отсчёта. Но сам человек прекрасно чувствует, куда он идёт. Так же и в искусстве: восхождение вверх требует энергозатрат; движение вниз энергозатрат не требует. Разрушить храм гораздо легче, чем построить хотя бы небольшой домик. Стянуть Моцарта с пьедестала и убедить себя, что он такой же маленький и заурядный человечек, как и ты сам, очень легко. Очень легко быть завистливым, жадным, трусливым. Всё это происходит само собой, без малейших усилий со стороны человека. Подняться же хотя бы на одну ступеньку вверх – очень трудно. Так что критерий здесь совсем простой: стать чуть внимательней к своим душевным состояниям и научиться чувствовать, какое искусство возвышает тебя, делает тебя чище, смелее, благороднее; чуть менее жадным, чуть менее завистливым… – Кстати, вот тебе и элемент субъективности: вероятно, для разных людей достижение этих целей будет возможно через разные объекты искусства. – Естественно. – Ты знаешь, я боюсь, что таким выводом мы глубоко разочаруем большинство наших читателей. Они, вероятно, ждали приобщения к некоему эзотерическому знанию, а всё закончилось в стиле «что такое хорошо и что такое плохо». – Ничего страшного. Последние десятилетия кризиса в культуре приучили нас прятать любые светлые чувства и выпячивать самое негативное. Мы, как подростки, стараемся казаться гораздо хуже, чем мы есть на самом деле, лишь бы не навлечь на себя насмешки товарищей и обвинения в том, что мы «мамины сынки». – А вообще, как ты думаешь: есть смысл публиковать эту беседу? Не будет ли это «гласом вопиющего в пустыне»? – Есть одна буддийская притча. Когда Будда достиг просветления, боги ожидали, что он немедленно пойдёт к людям, неся им своё учение. Но он продолжал молча сидеть под деревом. Боги заволновались: они пришли к нему и спросили, почему он не идёт к людям. «Зачем? – ответил Будда. – Это бесполезно». «Это не бесполезно, – возразили боги. – По крайней мере, попробуй. Зови тысячу, услышат только сто. Из этих ста только десять рискнут отправиться в путь, и девять из этих десяти остановятся, вернутся назад или собьются с дороги. Но один, может быть, дойдёт. Этого достаточно».