Чернова

*дайджест движущихся картинок*

 

Но сначала о том, как практичность не дает умереть [спокойно]:

 

Молодой Анри Картье-Брессон (по мнению многих причастных и не причастных — в последствии величайший фотограф XX века) в возвышенных предсмертных чувствах от черной лихорадки с Берега Слоновой Кости - дяде: «Пусть меня похоронят на краю моего любимого леса в Нормандии, под звуки струнного квартета Дебюсси»

Дядя - в ответ: «Дедушка сказал, это слишком дорого. Предпочтительней, чтобы ты вернулся».

 

И о том, как многое теряет смысл, если.

 

«Для человека, мечтающего о литературной славе и завоевании с помощью пера места среди знаменитостей мира сего, будет весьма полезным, хотя и жестоким уроком выйти из узкого круга, где он пользуется признанием, и убедиться, насколько за этими пределами лишено значения все, что он делает и к чему стремится»

Готторн, вступление к «Алой букве»

 

А теперь можно и о несерьезном:

 

Изумительный «Изумительный» Паоло Соррентино

 

Это, конечно, синемафильский шоколадный торт, килотонн на пятьдесят, да с кокосовой стружкой, кайеф, не передаваемый словами, но только восклицательными знаками, эйфория в стиле endless от каждого кадра и по совместительству почти байопик про обладателя бесценного чувства юмора и на полставки долгоиграющего властителя всея Италии Джулио Андреотти.

Сатира? Шарж? Издевка?

Да ни за что в жизни.

Понимаете, это все равно, как если бы на Руси сняли весьма вольное и не исполненное праведного гнева или неправедного пафоса кино про Ельцина (несовместимые, конечно, лирические герои, ибо Андреотти — он все-таки был крайне умным человеком, и в новейшей россиянской истории я не знаю достойной параллели, однако, возвращаясь: сняли весьма вольное кино) с непереносимой долей симпатии, сочувствия и (вот сейчас скажу) оправдания. И не из принципа «он у нас был дурачок, пьяный, но блаженный, а юродивым всё прощается». В конце концов, начинаешь переживать за перевоплотившегося Тони Сервилло, словно за какого-нибудь стандартного мелодраматического героя, и это несмотря на изрядное количество улыбок, разноглазую кошку и «Бог не голосует на выборах» (а возможно, именно благодаря им).

Собственно, как не итальянцам, нам может быть не совсем понятно, почему Андреотти в интерпретации Паоло Соррентино так макбетовски мучается из-за некого старикана в синей спортивке на фоне полотнища с надписью «Brigate Rosse», и при чем здесь вообще несколько раз повторяемые скейтборд, дренажная труба, взрывчатка и кувыркающаяся в воздухе покореженная машинка.

Но вот старикан — это Альдо Моро, в марте 1978 похищенный террористическими джедаями «Красных бригад» и ими же застреленный (предательски, через какой-то пледик), потому что правительство Андреотти отказалось выполнять требования джедаев (или как считается в новейшей истории, и как считал сам Альдо Моро — Андреотти просто от него таким образом избавился).

А скейтборд и машинка — это про бомбу с дистанционным управлением в трубе под дорогой из аэропорта в Палермо, отправившую бронированный «Fiat Croma» на металлолом, а судью Джованни Фальконе — к праотцам. Джованни Фальконе — человек, который в Италии восьмидесятых-начала девяностых взял и пошел против мафии (да-да, той самой сицилийской Cosa Nostra), взял и начал судить мафию (за что мафия взяла и начала убивать людей просто пачками). А еще он взял и начал докапываться до сговора организованной преступности, бизнеса и большой политики. Нас последнее не удивляет, секрет полишинеля такой, а итальянцев тогда это очень сильно удивляло. Хотя, вероятно, их сильно удивило то, что «можно». Можно взять и посудить, и посадить. И вот Джованни Фальконе показал, что — да, можно. Посудил и посадил. Сначала какое-то невероятное количество мелких донов на «процессе века», ради безопасности проходившем в бункере. А потом еще на одном процессе. За что на месте, где мафия его взорвала, ему посмертно поставили стелу, назвали его именем кучу улиц и еще так — по мелочи.

И собственно, взорвала его мафия, когда он начал двигаться к [светлому будущему] к прямому доказательству сговора мафии, бизнеса и правительства Андреотти.

Поэтому в «Изумительном» и вертится в воздухе та самая символическая машинка, символизирующая тот самый «Fiat Croma». И зритель ненавязчиво приперт к мысли о том, кто же в действительности Фальконе «заказал».

Но я к тому, что по прошествии лет похожие события (с убиением журналистов, например) на Руси девяностых и начала нулевых вряд ли будут показаны с такой непереносимой долей симпатии, сочувствия и (вот сейчас повторю) оправдания к фигуранту дела. Ибо нет в нас способности к самоиронии и иронии вообще, у нас на вопрос «в чем сила, брат?» ответ по умолчанию: «в правде». Однако:

«Ирония — лучшее лекарство от смерти, а лекарства от смерти всегда жестоки», «В жизни есть вещи, которые не нужно знать» и «Правда — это конец мира, а мы не можем допустить конец мира ради одной лишь правды и только» (с) Джулио Андреотти в роли Тони Сервилло.

Ппкс.

 

«Блокада» Сергея Лозницы

 

Нет бесстрастного документального кино? Нет объективного документального кино? Кроме того документального кино, которое монтирует Лозница?

Ну, знаете, ну, возможно, но нет.

Потому что об этом было хорошо написано интеллектуалами для интеллектуалов: пятьдесят минут вытащенных из архивов кусочков черно-белых съемок неизвестных операторов, склеенных последовательно и непрофильтрованно (фильтруют обычно, чтобы получилось высказывание), оставляют по себе недоумение: почему город был оставлен на вымирание? Вот и высказывание, которые интеллектуалы должны считать. Вечный вопрос, порождаемый в рекурсии: «Кто виноват?». Получите, распишитесь, страдайте из-за валенка мертвой девочки.

Но я сейчас скажу о другом. Во-первых, полностью согласна с мнением, что обилие документализма from hell изменило отношение к hell. И на припорошенные легким бумажным снежком тела в блокадном городе, снятые с той самой бесстрастностью камеры-свидетеля, на тех самых людей, которые проходят мимо этих припорошенных легким бумажным снежком тел, смотришь с космическим равнодушием.

В памяти остаются не они.

В памяти остается пепел.

Вихри задокументированного пепла от горящих книг.

В памяти остается осознание хрупкости цивилизации в целом и всего твоего бережно лелеемого счастливого мирка, который в каждое мгновение и отнюдь не по твоей вине может разлететься вот этими красиво закручивающиеся в вихри хлопьями горячего пепла - в частности.

За такое — неизвестным операторам (и Лознице) — спасибо.