Чернова

когда б вы знали из какого сора…

 

Ладно-ладно, не совсем из сора. Совсем не из сора. Там были лучшие музыкальные номера не столь давно минувших лет в архивах «Metro Goldwin Mayer», и поскольку всё новое — это хорошо забытое старое, а еще просто грех не заработать на том, что однажды уже сорвало кассу (поколения сменяются, но, как говорил Маэстро, - «музыка вечна», «от винта»), то ушлые боссы из MGM зажали где-то в студийных коридорах попавшихся под горячую руку драматургов и сурово благословили их: «Работать, щенки! Солнце еще высоко!». Ну, может быть, они благословили этих драматургов как-то по-другому, более мотивирующе, я не знаю. Словом, они сказали: «Сделайте нам сценарий, который объединил бы всё это хорошо забытое старое в один фильм. А иначе — бамбарбия». «Киргуду», - согласились стучатели по клавишам машинок, почесали макушки, окопались в архиве, потерли волшебные лампы воображений и нашли, что самая музыкалистая мякотка случилась при перебеге немого кино в звуковое. И было просто невежливо не использовать подобный материал. Именно поэтому на итоговых пленках и показ мод (под пение), и водевильная акробатика (под чечетку), и гангстерско-бродвейские интерьеры (под джаз), и даже один пейзаж с развевающимся шлейфом накидки (под картину Сальвадора Дали). И все это обрамлено комедийным сюжетом о смерти немого кино в конце тридцатых годов.

 

Сюжет и правда смешно подан (мне чертовски захотелось передразнивать Лину Ламонт с ее нью-йоркским визгом, каюсь, это что-то совершенно обезьянье во мне, хотя, в детстве я искренне фанатела от девочки в летнем [конц]лагере, умевшей говорить вот этой сипловатой тарабарщиной мультяшного Дональд Дака, и считала ее талантом). Тем не менее, возвращаясь, сюжет и правда смешно подан, но, как и во всяком великом кино, «имеющий уши да услышит», что говорит он о действительно серьезных, важных и грустных вещах. Это, конечно, не тяжелое аутодафе Чарли Чаплина, так восхищено описанное Андре Базеном, но тем не менее.

 

Потому, что во-первых, смерть немого кино действительно была грустна. Многие звезды, блиставшие среди интертитров, с приходом звука просто потеряли работу. Да, это тот самый случай с Линой Ламонт, и можно сколько угодно смеяться над ней, бесталанной злодейкой, болеть за прекрасноголосую Кетти Сэлдон (сыгравшая ее Дебби Рейнольдс действительно прекрасноголосая), однако, трагедия «немых» актеров остается трагедией. Звук стер их в порошок. Звук обладал невероятной силой по тем временам. Кто-то считал кино с ним — вульгарщиной (в фильме эта ситуация обыграна), но достаточно послушать, как спустя восемьдесят лет (80, Карл!) Чарли взрывает (просто взрывает) публику своей великой политической речью «You are not cattle! You are men!» и понять — никакая немота уже была невозможна. Кино заговорило. Раз и навсегда.

 

Второе, прямо в фильме о том, как делаются фильмы, - полностью срывается покров с давно не-тайны: кино — это великая иллюзия, сделанная из подручных средств, магия, возникающая из пары технических фокусов. «Вот тебе туман с океана, вот тебе мерцание звезд, вот тебе рассвет», - говорит Джин Келли, последовательно включая дымовую машину, софиты и подсветку нарисованной декорации. Ничего экстраординарного. Зато каков конечный результат в этой вотчине Гудвина, волшебника из Изумрудного города, в этой стране фантомов и чудес.

 

И третья, безусловно, важная вещь — это Make`em laugh, конечно. С водевильно-цирковым номером талантливейшего Доннальда О`Коннора на износ. Я вот здесь чертовски склонна верить, что Джин Келли его все-таки третировал, что он придумал для него эту какую-то совершенно бешеную гуттаперчевую акробатику в стиле мультяшки ну просто добить, не знаю, на «не сможешь, салага». Причем, все это по меньшей мере, дважды, потому что первый дубль у них там случайно погиб. И О`Коннор, иллюстрируя вечное [филатовское], что актеры — они, сукины дети, дважды сделал. Где-то у Брехта, по-моему, было в тексте: «Настоящий актер должен уметь всё». Даже, наверное, умереть прямо на сцене. И на фоне этой немилой иронии смысл и номера, и Make`em laugh, и подскальзывания на банановой кожуре, он приобретает жестокую тональность. Собственно, мы в чем-то тоже актеры, тоже шоумены, этого у нас не отнять, и есть, есть в нас такая гнильца (или такое благословение, не знаю) — ради аплодисментов (или «Стоп! Снято!», или того самого laugh) переходить за грани своего возможного.

 

Благословение все же, наверное.

 

Ведь сам Джин Келли с температурой за тридцать девять танцует самый знаменитый танец в истории кино, под дождем из воды и молока (там, ребята, действительно было молоко, чтобы придать дождю лучший кинематографический вид). И это, безусловно, потрясающие кадры. По крайней мере, для меня. Он всё танцует, будто под ним нет ни пола, ни земли, ни воды. Что-то невероятное. И это Вам, дорогие мои попкорнщики, без всякого зеленого экрана, скрытых троссов и 3D.

 

Джин Келли танцует, Дебби Рейнольдс поет, Доннальд О`Коннор показывает чудеса комедийной акробатики — и все так, что в итоге выходит кино громадной, жизнеутверждающей силы. Пульсирующее светом. Какой-то зажигательной радостью счастья. Смешное, конечно. Растащенное на цитаты. С добром, побеждающим бесталанное зло. И на минутку, всего на минутку, вы забываете, кто и где успел ударить вас подддых, засэмпловав это вдохновенное, лучащееся счастьем «I`m singin` in the rain» в квинтэссенцию ада.

 

Под впечатлением, возможно.

 

Не иначе.