Чернова

в незапамятные времена (и, кажется, отвечая на вопросы околорежиссерской студентоты) Олег Аронсон (будем считать, что не последний человек на пространстве постсоветского whatever) заговорил по отношению к движущимся фотоснимкам об эффекте фасцинации. И что бы ни вещал по вопросу фасцинации большой энциклопедический словарь, мысль, как удушающий всякие наивные представления о свободе выбора питон, оборачивалась, скорее, вокруг той особой «зачарованности», когда вовлеченный зритель просто не способен отвести глаза от экрана. Змея и кролик, кобра и флейта факира, сеанс гипноза по цене билетика [или трафика], где вероятность быть раздавленным «невыносимой легкостью бытия», выпасть в нирвану прямо из кресла / с дивана или так, по мелочи, проснуться на утро совершенно другим поедателем пельменей, подскакивает, словно пик на сейсмографе при девяти баллах.

 

Это все понятно.

 

Когда одуванчики определенно были одуванистее, все мы испытали силу иллюзий на себе (и я до сих пор с неприличной для заматеревшего циника теплотой вспоминаю отца Иннокентия, молодых Миронова с Табаковым и стихи Беллы Ахмадулиной из «Достояния республики», а мальчишки, с конца семидесятых насмотревшиеся «Звездных войн», в десятые запустили к Юпитеру танк (но там действительно титановый танк, ибо Юпитер – это вам не это). Для детства кино – конечно, огромная машина по производству восторга, и, может быть, волна популярности комиксов как раз основывается [не на смерти идей и стилизации старого из-за неспособности генерации ничего нового, а на) инфантилизме (без негативных коннотаций) целого поколения.

 

Но все это большое вступление к одному простому факту: (если согласиться с толкованием фасцинации, как крайней завороженности зрелищем, то) чем старше и насмотреннее зритель, тем он мшистее и непробиваемее. Или если хотите, тем сложнее его заворожить. И вовсе не потому, что дети ненакормлены, дорожает греча. Просто мы всё уже видели, а инфляция эмоций неизбежна, как экономические кризисы при капитализме. За последние три года не было ни одного фильма (за малым исключением речь в том числе об абсолютных жанровых и авторских титанах), где в определенные моменты мне бы не хотелось перекликнуть дальше по таймлайну. И, конечно, не было ни одного современного фильма, который бы не разбирался на киноцитаты, словно домик из конструктора «лего». Достаточно насмотренный зритель ловит целые кадры и может безошибочно определить их порт приписки.

 

Однако, чудеса все еще случаются, и если с Пьером Паоло всё столь же понятно (чтобы прикоснуться к завораживающей силе трансгрессивной драмы per se, без всяких навешанных на нее контекстов, начинать любить режиссера всё-таки нужно именно с «Медеи»), то зачарованность пустынными пейзажами «монгольских степей» Бодрова-старшего требует некоторого анализа. И вовсе не потому, что для околороссийского проката это была слишком профессиональная картинка. С ходу, и без всякого смущения, картинка на старте до боли напоминала каллиграфию «Героя», но до ее сверхперегруженной эстетической красоты все-таки не дотягивала. С ходу и без всякого смущения я для показанной истории – человек пристрастный, ибо моя детская любовь к читанным бесчисленное количество раз романам Яна про разные степени монгольского завоевания всего и вся – безгранична. И да, эпиграф «не презирай слабого детеныша, - быть может, это детеныш льва (тигра)», который есть арабская поговорка, легко находится перед десятой главой.

 

Тем не менее, в отличие от Яна (который завораживает детское сердце совсем иными средствами), Бодров-старший привносит зачарованность тем, что транслирует миф. Да, именно миф, ибо, как люди вокруг караванного костра, слушающие завлекательные россказни про богов и героев, мы переносимся не в исторический контекст, имевший место быть, а в пространство волшебной сказки. Здесь не пересыпанная магическими инициациями связка реальных фактов из нелегкого возмужания Темуджина, а магическое поле, на котором одинокими курганами высятся (возможно) реальные факты. От происходящего на экране действительно невозможно оторвать глаз, ибо переживания за претерпевающего несправедливости героя, который после всем наваляет (будь то капитан Америка или Жан-Клод Ван Дамм конца восьмидесятых и начала девяностых) записана в наш культурный геном. В целом, герой, который всех валяет после вороха претерпеваний, и есть для нас олицетворение «божественной справедливости». Но мы, конечно, понимаем, что кино, снятое в определенную эпоху, всегда распространяет ценности этой эпохи, явно или исподволь, не суть. Поэтому «Монгол» - это миф о герое, прошитый культурными ценностями (уже) 21-ого века, и его аттрактивная сила – тоже – в этом.

 

Но все-таки, все-таки. Мы понимаем, что видим миф, нафаршированный программными моделями (или идеалами, если вам это слово более по нраву) нашего времени. Миф, как ягненок в волчьей шкуре, только претворяющийся жестоким. В отличие от Пьера Паоло, где голозадый гопстоп Ясона и Ко приправлен не только жертвоприношениями, расчлененкой, суицидами и тихим убийством, но внушает действительный ужас, ужас перед всем. Мы понимаем, что, в отличие, видим прекрасный миф, с прекрасным Асано, с прекрасной любовью, с прекрасным всем, и что-то общее с исторической действительностью имеют только колодка на шее и сверхмощные по силе воздействия плоскости «монгольских степей».

 

Так что же зачаровывает до «не отвести глаз»?

 

Быть может, всего лишь коллективная память цивилизации, на протяжении всей этой цивилизации предпочитавшая обман жестокой правде?