Чернова

*вместо дайджеста*

 

Про мертвеца и Денвер:

Перефразируя известное выражение о латыни, по-прежнему считаю, что язык французский - не хвост собачий. Не хвост собачий, а феерическая криптография. И разговорная, и читательная. Но поскольку [любовь моя имеет обыкновение, забымшись, чего-нибудь мелодично помурлыкать – зачеркнуто] меня до сих пор посещают странные желания посмотреть некоторую фильмоту в оригинале и даже в оригинале кое-каких текстописцев полистать, то я перешла из режима «открыть-помечтать-вздохнуть-закрыть» в ряды деятельных из(л)учателей, и многое перестало выглядеть невозможным (но не всё, не всё). На фоне всего этого безобразия предаюсь размышлениям, что нас определяет не ДНК, а грамматика языка. Ведь невозможно отказаться от мысли, что все твои рациональные отношения с пространством, временем и самим собой выражены через порядок слов. Неназванного – не существует.

 

Про фильмоту:

Есть некая неестественная, театральная, сказочная невинность и наивность в помпезных американско-британских фильмах где-то до шестидесятых-семидесятых. Они похожи на картины до изобретения линейной перспективы. То есть, в них нет глубины. Иногда нет полутеней. Это такая густая, одинаковая темпера, это такая раскраска с гуашью. Но если мы посмотрим на Алексея Баталова где-то до шестидесятых-семидесятых, мы увидим то же самое. Это не голливудский стиль. Это мейнстрим временного периода. Прекрасно, плоско, какая-то падающая на тебя одноцветная плита, валящиеся на тебя со сцены декорации. Декоративный стиль? Разглядывая нахваленный красный цвет в балетном детском утреннике Red Shoes, я все ждала, что сейчас к Лермонтову выйдет Баталов в белом халате и они пойдут вдоль больничных коридоров официальной советской Москвы. Апелляцию с тем, что это была фактура пленки, что в данном временном периоде все оперировали одними и теми же декорациями, не принимаю. Теперь я совсем иначе взглянула на фильмы Одзу, где то же самое, да не то. О европейцах не упоминаю. О великолепных не говорю.

 

Про книгу, которую я не люблю:

Почему-то казалось, что он будет более цветаст в речи, более воздушен, это волшебное ощущение, что возникает при Рушди или Павиче, с Памуком не дружит. Но благодаря Памуку ко мне вернулся серьезный Саймон Шама, впервые рассказавший, что книжная миниатюра и декоративная узорчатость востока – это тоже искусство, это огромный пласт непознанного нами искусства, со своими законами, символами и философско-религиозными системами под. Памук подошел с внутренней стороны ветра. И чтобы понять его таинства, на прелестную персидскую миниатюру стоит посмотреть. На нее стоит посмотреть просто ради нее самой.

 

 

 

Про книгу, которую я люблю все больше и больше, и которую перечитываю, словно десерт, по чуть-чуть:

 

"Чертовски трудно врать, когда не знаешь правды".

"самое святое для нас — то, чего мы не помним."

"Историю пишут победители. Легенды слагает народ. Писатели фантазируют. Единственное, в чем можно не сомневаться, это смерть".

"Величайшая смелость — мыслить".

"Но можем ли мы оценить правоту другого, когда ей противостоит наша неправота?"

"...и в самую что ни на есть рабочую пору сонная, обалдевшая, слоняется по деревне история."

"А еще у отца есть лишайный карандаш, который он носит с собой, и когда у него на коже, в каком-нибудь месте, заметном и, так сказать, социально значимом, вскакивает какой-нибудь прыщик и т. п., он закрашивает его этим карандашом. Карандаш он украл у матери. Она знает об этом; и зла на него безумно. Но Бог с ним, с лишайным карандашом, как ты думаешь, не оттого ли Жорж Брак велик, что все вещи представлены на его полотнах как вещи в себе, в любой вещи он обнажает душу? Не исключено, недовольно бурчит мой отец, зато в любой строчке Гёте ты чувствуешь биение всей вселенной, судьбу каждого человека. Ах, вот где зарыта собака, хлопает моя мать себя по лбу, дело, оказывается, в самой обыкновенной мистике! Мой отец, хлопая дверью, выбегает в сад, а мать в душе просит у него прощения: все время я забываю, что он сумасшедший. Каким-то образом он почувствовал, что мир тоже свихнулся, и пытается предложить человечеству свою помощь. Он уже знает, что мы живем не в том в мире, который видим перед собой. Он уже знает, что не к звездам только относится наблюдение, что иногда мы видим свет звезд, которых уже много тысяч лет нет в природе. Вот почему он мне говорит: ты свет мой в ночи. Я знаю, почему он так говорит, но все же краснею, и это в моем-то возрасте!"

"Вообще-то, пока его не избили до полусмерти, мой отец вел себя как мужчина, сообразно тому эталону, которым всегда руководствовался. Но когда побои достигли определенного градуса (вырывание ногтей, например), он не на шутку перепугался и подлым, трусливым образом взмолил о пощаде. Его счастье, что он ничего ни о чем не знал. Он повторял это до рассвета. О, родное отечество! Оказывается, не так просто здесь стать предателем".

"Ведь если у человека есть принципы и при этом он человек благородный, то он всегда прав, точнее сказать, доказать обратное невозможно: он прав, потому что неправым он быть не может. "

"Единственное морально приемлемое решение — это вечная жизнь. Не умирать. Как бы ни было это банально, е.. вашу мать, не умирать!"