Dr.Aeditumus

Краткое содержание книги: сексуально озабоченный чегевара (брат-близнец Петруши из «Вишнёвого сада») служит домработницей в большом миллионерском доме. Он пьёт коллекционные вина и дорогущий виски из хозяйских запасов, разнообразно и досыта жрёт и трахается, пописывает на досуге мемуары с порнографическими откровениями и эпатажными революционными лозунгами, долбит без перерыва травку и вещества и воет на луну от дикой ненависти ко всему мiру, ибо его вселенское тщеславие пребывает в перманентной фрустрации. Причина же этой фрустрации в том, что мелкие, недостойные человечишки владеют несметными богатствами и окучивают лолиток с самыми неприступными ценниками, а он, которому весь мiр недостоин облобызать мохнатую ягодицу, довольствуется двумя-тремя сотнями случайных подружек, богемных девиц, поклонниц его сомнительного литературного таланта, коллекционирующих актуальные и потенциальные знаменитости, и обкуренных до состояния овоща (точнее, камня, stoned) малолеток из тусовки хозяйского сынка.

 

Революционный пафос Лимонова замечательно выразил Рафаэль, Довлатовский персонаж из «Иностранки», мексиканский хахаль Маруси Татарович и большой адепт марксизма: цель революции – отнять у буржуев деньги и их дорогих баб, магнатов заставить работать, а самим веселиться, кушать и трахаться.

Знакомство с Лимоновской прозой я начал, кажется, не слишком удачно. Это была «Апология чукчей». Вещь не ровная, сама себя повторяющая, во многом (пожалуй, даже слишком во многом) мне чуждая, а потому и вызвавшая у меня почти негативный отклик.

 

«Слуга», по крайней мере, в начальных главах, там, где Эдвард рассказывает о своих взаимоотношениях с хозяином, «Великим Гетсби», оказался мне вполне близок. Дело в том, что я два ровно года находился в совершенно аналогичной ситуации, жил в поместье одного средней руки предпринимателя, в третьей степени меньшего ранга, чем Эдичкин миллионер, но с куда большим запасом нравственного дерьма. И был я у него, как и Эдичка у своего господина, «мальчиком за всё». В устном договоре это «всё» именовалось сторожем, или смотрителем, на деле же гектар территории с двумя жилыми трёхэтажными домами (терема в стиле эклектичный славянский модерн с неоязыческими фресками по фасаду) и прочими постройками и службами: котельная, станция водоснабжения, баня, летняя кухня, псарня с двумя, а потом и с тремя кабыздохами – вот это «всё» и было моим хозяйством. Плюс приём и обслуживание хозяина с гостями во время его плановых (по выходным) и внеплановых (в любое время дня и ночи и с кем угодно, от московских чекистов до одноразовых пассий) наездов. Плюс дворницкие обязанности, а также должность кухаря и банного истопника тоже, само собой, принадлежали мне. Ну, и косаря, ремонтника, ветеринара, и бэби-ситтера (для хозяйских друзей с избалованной мелюзгой дошкольного возраста) – до кучи. Без выходных и отпуска, естественно. Да, и ещё – самое тяжкое – сотрапезника и собутыльника, независимо от наличия привозных гостей.

 

Позарился же я на это счастье потому, что усадьба находилась довольно далеко от Города (75 км на автотранспорте, 39 км по прямой) и в стороне от Посёлка (с вычурным наименованием «Память Парижской Коммуны»), почти в лесу. Точнее, смешанный, хвойно-лиственный лес начинался прямо за забором с двух сторон от усадьбы. Со стороны въезда раскинулся песчаный пустырь, а в сторону Посёлка, через не застроенный участок, находились ещё три таких же усадьбы с типовыми (а не как у моего хозяина) бунгало. Не далее, чем в километре от вверенного моему присмотру объекта, протекала Волга и плескал застоялой волной Затон, где зимовали и ремонтировались суда нижегородского «Волжского пароходства». И вся эта благодать была обещана мне в единоличное пользование, за исключением, как предполагалось, весьма редких и не продолжительных инспекционных хозяйских визитов. Так оно и было с полгода или чуть дольше, а затем интенсивность использования моим господином своих поместных владений резко возросла, и я начал испытывать с возрастающим напряжением именно те переживания и чувства, о которых Лимонов поведал в начале своей книжки: томительно тягостное и мрачное ожидание его приезда с последующим пролонгированным, настороженно скованным состоянием во всё время его пребывания. Шеф был груб, не сдержан, подвержен приступам внезапной перемены настроения, мог взорваться прямо посреди застолья по самой ничтожной причине и устроить изощрённую выволочку с применением навыков психологического давления, приобретённых им на зоне. Поскольку он частенько привозил с собой своих сотрудников и другую челядь, то экзекуциям подвергался не только я, но и все, кто находился в зависимом от него положении. Красиво и грозно материться у него не получалось, а посему слушать его отвратительные, истеричные вопли было противно и даже как-то неловко за него самого.

 

В середине дня по пятницам шеф звонил и выдавал список заданий на вечер, к его приезду. Настроение моё резко падало, и по мере приближения времени «Ч» продолжало ухудшаться. Отвлекали дела и заботы по списку, но когда последний его пункт помечал знак «выполнено», а до прибытия сеньора, отзвонившегося с дороги, оставались считанные минуты, мой анус сжимался до размера геометрической (математической) точки, а частота пульса удваивалась. Но вот, открывалась дверца хозяйского Lexus’а, из салона вырывалось привезённое им настроение, становилось ясно, каковы будут мои ближайшие три дня. Впрочем, если шеф приезжал вполне благодушным, «погода» могла испортиться в любой момент: Достаточно было мне или кому-то из привезённых гостей и холопов сказать неправильное слово за вечерним княжеским застольем, большим и обязательным. Ну, или Владыка Вейдер обнаруживал при обходе владений выбитую псами доску в заборе (а обнаруживал он её всегда, ибо псы яростно рвались на волю, ограда изрядно обветшала, и я не успевал заколачивать прорехи). Не выключенный свет в котельной так же мог стать причиной приступа бешеной брани с угрозами закопать меня в лесу живьём. Взрыв ядерного заряда был неминуем, а радиоактивное облако могло провисеть над нами ещё часа два-три после яростной вспышки. В добавок ко всему, Хозяин мотал в своё время срок и, впадая в раж, начинал общаться с челядью по лагерным понятиям, дожимая виновного до полного самоуничижения, признания во всех грехах, публичного покаяния и благодарности за экзекуцию.

 

Так что пусть Лимонов отдохнет со своими обидками на не справедливые наезды интеллигентного миллионера Стивена – не умеют западные буржуи так вытирать ноги о прислугу, как наши люмпены, внезапно выскочившие из грязи в князи.

 

В следующих главах Эдичка начал выворачивать наизнанку своё малосимпатичное нутро, сочащееся агрессивным цинизмом. Читателя или слушателя подхватывает поток смрадного Меконга редкостных по степени нравственной низости откровений, облечённых в рубище такой сальной и нецензурной живописи, что пресловутый Сапожник, знаменитый эталон виртуозной матерщины, просто вертится в гробу как ротор динамо машины, несмотря на всю свою нарицательность как персонажа. Лимонов отличный рассказчик, но таким языком как у него даже мои друзья, шпана из барака, где жили работники винзавода, не пользовались для описания своих похождений, когда мы учились в 8-ом классе. И дело не только в лексиконе, сами слова были те же, но употреблять их в отношении своих подружек не посмел бы последний подонок из тогдашних моих товарищей (и уж поверьте мне на слово, в нашей компании были такие ребята, которые в своих одиннадцатиметровых комнатушках, где проживало до четырех поколений и до девяти(!) человек насмотрелись и наслушались всякого еще с младенчества). А что за нужда заставила его вставлять в текст экскурсы по сравнительной анатомии гениталий, да ещё сомнительной достоверности, совершеннейшая загадка.

 

Манипулируя женщиной, простодушной и доверчивой, и практически находясь у неё на содержании, Эдичка оправдывает свою личную низость всеобщей подлостью человеческой породы. Логическая и этическая противоречивость декларируемых тезисов – это вообще его фирменная фишка. А нелепые отмазки замеченных противоречий – и вовсе последний штрих в его (авто)портретной шедевре. Самое худшее, что яд его разрушительной «нравственной» доктрины подсознательно проникает в читателя, пропитывая ароматами тления всякую прикоснувшуюся к этому кадавру, слуге миллионера по факту и чегеваре по манифесту, душу – кумулятивные заряды цинизма пробивают любую этическую броню, даже не пытайтесь себя обманывать. Прогулявшись с Эдичкой по гноищу его романа вы станете другим человеком.

 

Возможно, я не справедлив, и Эдичка по большей части прямолинейно откровенен в своих исповедях, а прикрытые тонким льдом лицемерия и мнимой борьбы с ханжеством и предрассудками традиционного общества бездонные провалы его философско-этических сентенций – явление эпизодическое, однако, соскользнув пару раз в эти разломы, вы уже не сможете расслабленно и беззаботно следовать за этим сквернословящим и разливающим моря оскорбительных для достоинства здравомыслящего человека фактов, рассуждений и информационных пассажей шерпом.

 

Проблема в том, что Лимонов не различает границы между сферой нравственности как этики личных отношений и морали как кодекса регуляторов отношений общественных. И если мораль – это величина относительная и исторически не постоянная, то этика, главным императивом которой является заповедь «Возлюби!» – константа, исходящая в наше тленное бытие из трансцендентной Вечности и этой Вечности тождественная.

 

Много чего ещё я имею сказать вам об Эдичке (а Эдичка о себе и о нас), однако формат отзыва, боюсь, не вместит обилия слов, по мере вслушивания и вчитывания в Лимоновское красноречие во мне рождающихся (да и чувство меры и приличия начинает дергать мою совесть за пейсы). А посему поставим жирную и не слишком благоприятную для нашего Автора точку: рекомендовать тексты Лимонова в качестве книг для чтения нет никакой возможности (разве что таким всеядным и медноголовым читателям, как ваш покорный слуга). Три звезды выдать книжке за литературный стиль понуждает нас справедливость, но на произведение в целом как на этический вирус наложить табу необходимо незамедлительно и неотложно. Этого требует свобода моей совести, а ваша свобода вольна с этим табу поступить по собственному усмотрению.

19. 03.2019

 

PS. Полагаю, упоминать о клиническом тщеславии обсуждаемого Автора нет нужды. Но еще раз напомнить о несимметричности требований, предъявляемых им к ближнему и к себе самому, считаю не бесполезным. То, что он именует честностью по отношению к себе, Фрейд (или кто-то из его шайки) называет интеграцией своих комплексов, а Федор свет Михайлович без обиняков именует сожжённой совестью. Общий итог моего отношения к Лимонову по прочтении трёх его книжек: этот автор мне больше не интересен.