Legioner


Из переписки двух Иванов (о философии творчества)

 
28 сен 2019
«Поэту присуща величайшая, царственная свобода, независимость от толпы и ее глупцов; и в то же время — величайшее, строго взыскательное отношение к себе. Его творчество — вдохновенно; но это вдохновение срастается с волею к совершенству и с парением свободного ума. Именно так он вынашивает «плоды любимых дум», и в этом вынашивании — его труд, его «благородный подвиг». Этот труд подлежит его собственному, строжайшему суду; и произнося этот суд, поэт чувствует себя предстоящим Богу и ответственным только перед Ним... В этом первооснова всякого художества. И может ли, смеет ли художник творить иначе? Как найдет он верные образы для своей главной, сказуемой тайны, как подберет он верную земную материю, ткань из линий, звуков, слов или масс для закрепления увиденных им образов, если его творческое внимание не будет сразу свободно, предметно и ответственно? Если он не будет свободен, как сможет он верно внять таинственным зовам из глубины?»
(Иван Ильин. Основы художества. О духовности в искусстве)
 
 
В этих словах эпиграфа мы видим основные аспекты философии творчества Ивана Александровича Ильина, которыми он стремился руководствоваться в своей жизни и творчестве. Свобода, взыскательность к себе, вдохновение, вынашивание совершенного произведения в труде благородного подвига верности правде как явленной здесь тайны бытия человека и мира в общении с Духом Божиим. Ибо “Здешнее” и “нездешнее” тесно переплетаются в мистическом поэтическом откровении.
Размышления об этом мы можем прочитать во втором и третьем томах «Переписки двух Иванов».
Так, в одном из своих писем И. С. Шмелеву летом 1936 года И. А. Ильин выражает мысль, что именно сфера метафизического искусства является не только областью прозрений и наитий, но и неким здешним местом встречи «и Господа, и тех светлых, которых Он отозвал к Себе», единением с ними в состоянии «трезвения и покоя», в котором главное — уметь видеть сердцем:
«Не кончается наша жизнь здесь. Уходит туда. И “там” реальнее здешнего. Это “там” — земному глазу не видно. Есть особое внутреннее, нечувственное видение, видение сердца; то самое, которым мы воспринимаем и постигаем все лучи Божии и все Его веяния. Нам не следует хотеть видеть эти лучи и веяния — земными чувствами; это неверно, это была бы галлюцинация. Но мы должны учиться видеть сердцем, — уже здесь, и Господа, и тех светлых, которых Он отозвал к Себе. Из этого видения, которое столь дивно и славно известно Вам в искусстве, — родится единственное и великое утешение; родится созерцание, ради которого можно и должно жить на свете. Чуется мне, что Вам дано и предстоит выработать его в себе еще в большей степени, чем это Вам уже присуще. И для этого уведена Ольга Александровна в тот мир, чтобы Вам это открылось. Но не только для духовного общения с ней, а и для молитвы и для творчества. Но не в экстазе, а в трезвении и покое» (Письмо 284, И. А. Ильин — И. С. Шмелеву, 28.08.1936) [1, 158].
Да, творчество глубокое и глубинное рождается — как это ни парадоксально — в молитвенном состоянии трезвения, покоя и… благоговения перед тайной жизни — молиться и слушать, как оно само в душе растет. Весной 1937 года И. А. Ильин размышляет об этом, созерцая обычное пробуждение природы от зимнего сна: «Тайна творчества сложна и глубока, деликатна и непроницаема. Здесь необходима величайшая осторожность в подходе к своему собственному творческому акту: не дергайте себя, не нудьте; не кричите на себя, не разъедайте себя сомнениями. Мне кажется, что лучше молиться и слушать, как сама трава растет» (Письмо 298, И. А. Ильин — И. С. Шмелеву, 21.03.1937) [1, 180].
В ответных размышлениях И. С. Шмелев отмечает, что вера также может пониматься в категориях философии творчества: есть дар или талант веры, есть искусство веры, есть упражнения в вере, есть “мастерки разного калибра”, помогающие созидать в душе храм веры. Есть и “муза” Богопознания. И от человека полностью зависит — как он ответит на “веленье Божие”, призывающее его к этому высочайшему Искусству из Искусств, лишь бы было желание «хоть красочки тереть, хоть перышки точить» в стремлении к святости как к шедевру огранки собственного сердца.
Шмелев так об этом говорит в своем письме от 7 апреля 1946 года: «Хотелось бы развить чуть брошенное в предыдущем письме... — о вере, о путях к ней. Да, вера в Господа, — дар, талан. Разного калибра. Как в искусствах. Малый талан — малое искусство. Вера — самое величайшее искусство. И, конечно, это искусство Богопознания никакими философиями не приобретается. Вот оно, — притча о «талантах». Имеешь зачин, росточек... — приумножай. Упражнения необходимы, да. Но всегда — предел: поскольку даровано. Почему так, одному — два, другому — пять...? Так, назначено. И все тут. Все эти отшельники, пустынники, — все искатели в своем искусстве, приумножающие. Есть, конечно, закончики — облегчать приумножение, как есть теория стихосложения, «теория словесности». Но как петуху не петь соловьем, так и «обойденному» — не стать верующим, а лишь — касаться сего, тереться у стен Церкви... и взывать. Вот откуда редкость явления истинно Святых! Как гениев в искусствах. А — вообще — мастерки, разного калибра. И как в искусствах — главное — сердце — область чувствований и способность вчувствований... — иначе — ноль! — так особенно и в самом великом искусстве — Богопознания. Это высоты Творчества... Я чуть трогаю все это... о сем надо то-мы! Есть «муза» Богопознания, и — есть на сие — «веленье Божие». Так вот, в сем Искусстве Искусств — мне бы... хоть красочки тереть, хоть перышки точить... хоть бумажку подкладывать под вдохновенную Руку, хоть отгонять надоедных мух от... ! Вы чудесно сказали, что такое «совершенное в искусстве», что есть — искусство. Для меня — труднейшее и недоступнейшее из искусств, незнаемое мною, как незнаема музыка и живопись, только в эн плюс единица раз больше — Искусство Богопознания. Как зажечь сердце, если оно сырое и пропитано аммиаком?! как раскрыть сердце и принять Господа, если оно нераскрываемо?! Можно только тереться о святое... плакаться и вопить — «Боже, милостив буди мне грешному!» (Письмо 401, И. С. Шмелев — И. А. Ильину, 7.04.1946) [1, 410–411].
А в сентябре 1946 г. И. С. Шмелев, намекая на юридическое образование Ильина, в восторге именует его философию творчества “законом”: «Получил Вашу книгу-машинопись — «О тьме и просветлении». Прочел, и буду еще читать. Труд Ваш, поистине, огромный и плодоносный. Так еще не давали, насколько знаю, «анатомии» и «психологии творчества». Эта книга вытекает из Вашей теории эстетики, выраженной так блестяще в труде «Основы художественного творчества» — «о совершенном в искусстве». Теория Ваша, по-моему, уже не теория, не «гипотеза», а — закон. Как бы увенчание всех теорий. И как же Вы ее художественно-четко применили! И свет, и блеск!» (Письмо 415, И. С. Шмелев — И. А. Ильину, 4.09.1946 [1, 442].
Более того, Шмелев говорит о том, что философия творчества И. А. Ильина сродни богословию, то есть представляет собой не что иное, как богословие творчества в “словесно-четкой оправе”: «Вы сумели дать то, чего никто не дал: явно связать земное с космическим, обнаружить эту непостижимую, невидимую “пуповину”... и заставить озирнуться и радостно вострепетать. Вы своею “эстетикой” торите для мира пути к Богу, как ни один из современных, — и не только совр. “богословов”. Незримые россыпи богатства, неоглядные. И — в какой же словесно-четкой оправе!» (Письмо 417, И. С. Шмелев — И. А. Ильину, 7.10.1946) [1, 454].
И. С. Шмелев в своем пафосе о возрождении России настаивал, что для этой цели нужен именно тип творческого русского человека, сочетающего в себе при этом качества мыслителя и учителя. По сути, это и есть праведный поэт-пророк, совершающий нравственные поступки, возжигающий сердца людей нужным словом в нужный момент, преодолевший в себе закваску благодушно-радетельного лицемерия и ханжества: «Нужен — русский человек, мыслитель, учитель, тво-ри-тель... а не “общественник”: известно, как “рождается” общественник: “благих намерений” — 80 грамм, “самоуважения” — 18 гр., “любви” — можно и обойтись без оной, “честолюбия” — квантум сатис и растворить в розовой водице, добавив, елико можно, “непримиримости” и “у нас все скверно”» (Письмо 426, И. С. Шмелев — И. А. Ильину, 11.11.1946) [1, 492].
И здесь высвечивается еще один момент творческой аскезы писателя и поэта — ежедневная готовность к смерти, ежедневная готовность предстать перед Господом и дать ответ за свои мысли, слова и дела. Поэт-пророк — это солдат-смертник, но не безвольно идущий на убой с толпой себеподобных, а стремящийся выжить и победить, понимая, что может и не увидеть этой самой победы духа. Ильин вспоминает в этой связи русских солдат, обуздывающих свое воображение подобно подлинным поэтам-аскетам: «Воображая свой расстрел (а я, готовясь к нему, психически упражнялся в этом ежедневно по нескольку раз — года три), я не мог творить. Надо было обрывать эти упражнения, отодвигать, вновь успокаиваться — и тогда писать. Тогда-то я начал и ту книгу, которую завершаю теперь: «Аксиомы религиозного опыта». Я и сейчас солдат, Его солдат. Мне и сейчас необходимо спокойствие и бесстрашие, чтобы творить. А великие храбрецы русской армии говорили мне: “боятся все, без исключения, но храбрый умеет обуздывать свое воображение и повелевать ему; только упусти его из-под спуда — и ты никуда не годишься”. И были правы» (Письмо 550, И. А. Ильин — И. С. Шмелеву, 10.03.1948) [2, 286].
В этой связи уместно привести краткую и ёмкую ильинскую характеристику противоположного состояния искусства: оно все больше «бредит на языке больных страстей и бесцензурно выбрасывает сырой материал бессознательного», став «не то развратною потехою, не то беспринципным промыслом» [3, 67–68].
Конечно, свобода художника проявляется как в следовании за светлым вдохновением (реализация «свободы для»), так и подчинении мрачному внедрению в сознание инфернальных девиаций, кажущихся выражением «свободы от». И тем отраднее читать слова И. С. Шмелева в завершении-свершении как его переписки с И. А. Ильиным, так и в самой его жизни, исполненной, как он верил, в согласии с промыслом Божиим:
«Мое положение, выливающееся как бы случайно в роман “Пути Небесные”, оказалось (для меня, по крайней мере) наиреальнейшим: каждому дан от Господа “план жизни”. И если человек вглядывается в чертеж этого плана, следует ему, — его жизнь — плодотворна и благоденственна. Иначе — страдания великие. То же и у кажд народа, у нашей Земли, и у всей Вселенной... — все “в плане”, все задано — “выполняй, а Я помогу тебе”. Господь в вечном творчестве, так и челов (кк и природа) всегда в творчестве (даже в неподвижности своей), но важно, чтобы это твво соответствовало хотя бы тени “плана”». (Письмо 640, И. С. Шмелев — И. А. Ильину, 4.03.1950) [2, 419].
Хочется надеяться, что именно такое устроение человека, общества и мира может быть и ныне востребовано и воспринято в качестве реальной философии творчества, выражающей тайну сочетания человеческого творческого замысла и Промысла Божия в красоте исполненной высокого смысла жизни.
 
Литература
1. Ильин И. А. Переписка двух Иванов (1935–1946) // Его же. Собрание сочинений. М., 2000. Т. 2.
2. Ильин И. А. Переписка двух Иванов (1947–1950) // Его же. Собрание сочинений. М., 2000. Т. 3.
3. Ильин И. А. Основы художества. О совершенном в искусстве // Его же. Собрание сочинений. М., 1996. Т. 6. Кн. I.