Стрекоза на перилах, припаянная к полуденному чугуну́ —

не насекомое, но слюдяно́го витража

осколок, сброшюрованный медными нервюрами,

прозрачная закладка, вложенная между страницей воздуха и страницей воды.

И солнце, медленный паяльник, сваривает её отраженье с рекой,

так что река внизу течёт уже не водой,

а расплавленной, дрожащей амальгамой.

 

Моё зрение — натянутый, до звона, тростник.

Оно дрожит от каждого смещенья фокуса, от каждого движенья тени.

Я не смотрю — я даю вещам случиться во мне,

проступить на сетчатке, как на влажной фотобумаге.

И будущее — этот дымчатый, перевёрнутый город в воде —

ещё не-сбывшееся, жжёт мне виски

своим озоновым, предгрозовым присутствием.

 

Потому что работа моя — быть стеклографом:

выцарапывать острой ресницей на внутренней стороне зрачка

этот единственный кадр, эту одноразовую вечность.

Зафиксировать то, как лист ольхи, падая, прошивает

паутину, и та, не порвавшись, звенит,

как капля пота на шее у девушки, ждущей звонка,

содержит в себе всю оптику и всю соль океана.

 

Весь мир — это просто предлог для единственной точной строки.

 

Вот. На том берегу, как точка в конце предложения,

сварщик зажигает слепящую магниевую дугу.

Слепок.

Снят.