Кукушата

[Фрагмент повести «НАСТОРОЖЁННАЯ ЗЕМЛЯ]

— … Не поверишь, до сих пор понять не могу. Ну как?! Ну не совсем же я идиотка! Или уж совсем?.. Видно ж было, что фальшак он начищенный. И что я себе думала тогда? Что он вдруг возьмёт и переменится?

 

Вселились они ко мне сразу и без затей. А я-то поначалу всё боялась их как-то обидеть ненароком. Они же все ранимые такие… Сынок его, Аркаша, сразу дедушкин кабинет занял. Просто пальчиком ткнул и всё. Тут будет моя комната. Папаша кивнул, пускай, мол. На меня не глянули даже, будто нету меня. Да меня вообще-то и не спрашивал никто. Недели не прошло, как они стали властными хозяевами в доме, кроили по своему разумению. Весело и делово. А когда я пыталась возразить, они начинали переглядываться, перемигиваться, плечами пожимать, будто перед ними не хозяйка дома, а какой-то больное слабоумное дитя, коего надо тактично выслушать, кивнуть и далее вершить всё по-своему.

 

В мою комнату Сульдин перевёз раскоряченный письменный стол и объявил её своим рабочим кабинетом. Хотя по сути-то нигде не работал, числился каким-то копирайтером, писал слоганы, аннотации, речёвки. Сколько он за эту лабуду получал, не знаю, потому как деньги он тратил только на себя. Кстати, жильё своё, где они прежде жили, он сдавал студентам, но плату, опять же оставлял себе.

 

Сама я из школы ушла. Подвернулась хорошая работа — переводчицей в фирму «Мансана́рес». Они напрямую работали с аргентинцами, чилийцами и им надобен был переводчик с испанского. Опыта синхронного перевода у меня, правда, не было. Однако собеседование прошла. Платили раза в полтора больше, чем на прежней работе, но и впахивать пришлось, включая иногда и выходные.

 

И вот как-то за ужином суженный мой натруженный предложил ни больше ни меньше как… усыновить Аркашку. «У ребёнка должна быть мать!» Так и сказал, твёрдо и звонко. И улыбнулся во всю ширь. Даже не сомневался, что я заплачу от счастья, услыхав такое роскошное предложение. «Ну в конце концов, должен же хоть кто-то сказать тебе: «мама».

 

Зря он это сказал. Я-то ведь уже почти согласилась. Как тупая овца. Мало того, что содержать этого малолетнего притворщика, но ещё назвать его родным сыном! Но вот это «хоть кто-то» меня откинуло назад. И я сказала: «Я продумаю».

Ох-х! Видела б ты, как у них обоих физиономии перекосились. Как будто гвоздём по стеклу шкрябнули.

 

А на следующий день я позвонила Марусе. Это тётка моя, Мария Николаевна. У деда моего кумиром был поэт Волошин. Он детей своих назвал — дочь старшую, Марией, в честь жены поэта, а сына — Максимилианом, в честь его самого. Маруся — человек чудаковатый. Троих мужей сменила, с детьми разругалась, живёт отшельницей на отшибе. Сотовых телефонов не признаёт, интернет — тем более. Общалась по ископаемому чёрному телефону с дисковым набором. В общем, позвонила ей. Она выслушала и говорит: «Звонишь, значит, сомневаешься. Усыновление это такое дело — только когда любишь без памяти, жить не можешь без него. А иначе ничего хорошего не будет». Потом добавила: «В воскресенье приду, посмотрю и точно скажу».

 

Пришла. С полчасика посидели. Потом встала, вся прямая, тощая, как швабра. Проводи-ка, говорит, меня до остановки. Всю дорогу молчала, только губами шевелила. Потом говорит: «Ни-в-коем-слу-чае!» Вот так. И вообще, говорит, гони-ка ты их обоих в шею. Пока эти два перекидыша всё нутро твоё не выели. Ты что ж, слепышка, не поняла, что им обоим от тебя нужно? Это ж кукушата-несыти. У них задача — в гнездо влезть. Влезли — и далее по схеме. Схемы разные, суть одна. Через какое-то время тебя сочтут в гнезде лишней. И выпихнут в четыре лапки».

 

В глубине души я сама это понимала. Гнездо-то очень уж соблазнительное — четырёхкомнатная «сталинка» в центре, возле набережной. Деду её дали после премии Белинского. Сперва дедушка умер, двух лет не прожил в хоромах. Потом мама¸ у неё врождённый порок сердца. Тётя Маруся замуж вышла и съехала. Потом папа женился на итальянке, теперь живёт в городе Римини, возле моря. Вот и осталась я одна к квартире на сто двенадцать метров.

 

А уж когда автобус подошёл, спрашивает: «Да, кстати. Дедовы реликвии-то целы ещё?» А реликвии у нас всегда были святая святых! Крымская акварель Волошина, фотокарточка с автографом Цветаевой и письмо от Марии Степановны Волошиной. Они хранились в дедовом кабинете, в секретере. Потом я их к себе в комнату перенесла да на ключик в комоде заперла.

 

Наутро вспомнила тёткин наказ. Открыла ящик комода. Красная папка с махровыми тесёмками на месте. Только — пустая. Я тупо перерыла весь ящик, перебрала хлам. Нету. Ключ от ящика лежал, вроде бы, на прежнем месте, но не так, как я его положила.

 

Дома только Аркашка был. Супруг мой имел обыкновение бегать по утрам в сквере вдоль набережной.

 

Сразу подумала на пацана: была у него гаденькая привычка в чужих вещах шебаршиться. Зову его, а самой уже плакать хочется. От злости и от бессилия.

 

— Ну? Чего надо? — с растяжечкой такой гунявой. Сам в проходе стоит, в комнату не заходит. Стоит и жвачкой чмокает.

 

— Эту папку знаешь?

 

— Ну. Бумаги разные. Картина красками. Мазня. Фотка древняя, жёлтая вся. На ней тёлка-уродка. Конверт тоже. А чё, пропало что ли?

 

А у самого какая-то наглая нутряная ухмылка. Думаю, сейчас не дай бог, заору, сорвусь, всё испорчу к чертям. Как-то по-другому надо, по-доброму. А как по-доброму с человеком, который тебя открыто презирает, прямо купается в твоём бессилии? В твоём окаянном бессилии.

 

— Аркадий. Если ты сейчас вернёшь всё, что было в этой папке, или хотя бы просто скажешь, где это всё находится, я забуду всю эту историю раз и навсегда.

 

— А если не скажу, то чё? А?

 

И пузырь из жвачки — хлоп!

 

Ну и что делать, когда не знаешь, что ответить ухмыляющейся, пускающей пузыри наглости?

 

— Чё? Во-первых, ты и твой папашка вылетите сегодня же из этого дома к чёртовой матери. Это во-первых…

 

***

— А во-вторых, ты сейчас успокоишься, возьмёшь себя в руки. И мы втроём сейчас всё решим. Мы ведь семья, не так ли?

 

Сульдин стоял в проходе рядом с сыном в синем тренировочном костюме, кроссовках и в шапочке со змеистой буквой «S» на лбу.

 

— Арик, сейчас ступай, пожалуйста, к себе и успокойся. Просто твоя мачеха перенервничала и кое-что неадекватно поняла. Успокойся, твой папа с тобой.

 

— Погоди. Что значит, не так поняла? Всё именно так. Пропали семейные реликвии. Ты даже не представляешь, какие…

 

— Успокойся, родная, я всё отлично представляю. Но Арик тут ни при чём. Он ничего не брал, поверь мне!

 

— Почему так уверенно? Да он тут просто-таки издевался надо мной…

 

— Да, уверен. Он не брал. Почему? Всё просто. Потому что их взял я.

 

И улыбнулся доброй, умиротворяющей улыбкой.

 

— Ты? Взял? Зачем?!

 

— Вот это уже другой разговор. Вообще-то у себя дома я мог бы и не отчитываться. Да. Но скажу: взял, чтобы показать ОДНОМУ ЧЕЛОВЕКУ…

 

— Но почему мне ничего не сказал?

 

— Показать одному человеку, — продолжал он, будто не услышав. — И ты даже не представляешь, КАКОЙ это человек! Депутат! Меценат! Глава благотворительного фонда помощи онкобольным детям! — строго приподнял палец. Коллекционер! А какой собеседник! Знала б ты какой собеседник!

 

Он говорил что-то ещё, жестикулируя и сверкая глазами. Слово «коллекционер» прошило насквозь. Просто пришпилило к полу. «В них нет любви, жажды постижения, наслаждения произведениями искусства, а лишь корысть, азарт и хладное любопытство», — вспомнилось ей давно услышанное от деда.

 

— Погоди,— ты что продал дедовы реликвии? Продал?!

 

— Продал? — глянул с неудовольствием. — Ну… можно и так сказать.

 

— Так. Ты завтра же вернёшь все деньги своему чудо-меценату и вернёшь мне то, что ты украл. После чего исчезнешь из моей жизни вместе со своим…

 

— А давай без эмоций? Ты только подумай: твои реликвии будут выставлены на выставке частных коллекций в городе Кёльн. Представляешь?! Это во-первых. Во-вторых, человек, о котором я говорил, — очень, очень серьёзный. Он не из тех, с кем можно этак запросто: продал, а потом — извините, я передумал, верните, пожалуйста назад. Не проходят с ним такие номера. Ну и в-третьих. Я не идиот, чтобы разбрасываться такими деньгами. А деньги нужны позарез, так вышло. Ну и главное: я у себя дома, я глава семьи, и делаю то, что считаю должным. А кому это не нравится, могут сваливать на съёмную квартиру.

 

И всё это он говорил пританцовывая с ноги на ногу, будто всё ещё продолжая свою долбаную утреннюю пробежку.

 

— … в конце концов должны же мы жить по-человечески? Над Ариком уже одноклассники потешаются. Я тоже — не старый ещё мужчина, нравлюсь женщинам. Надо же как-то форму держать. Да и тебе неплохо одёжку какую-нибудь спроворить. Ходишь, как Фёкла с рыбного ряда.

 

Вот так. Я впрямь почувствовала себя птенцом, которого дружно, весело, в четыре пупырчатые, перепончатые лапки выпихивают из гнезда.

 

И тогда вновь пришёл тут внутренний удушающий жар…

 

— Во-первых, ты завтра же вернёшь то, что украл, иначе я тебя посажу. Во-вторых, я подаю на развод и ты уберёшься назад, в свою сраную коммуналку.

 

— Ух ты, как сказано-то. Посажу! А за что? Что-то ценное пропало? Пожелтевшая фотка незнамо кого и картинка, намалёванная незнамо кем? Они что, всенародное достояние? А?! — он дурашливо прижал к уху сложенную в трубочку ладонь. — Да о них никто не знал, кроме твоей стебанутой тётки да тебя, про которую все знают, что ты просто старая облезлая шлюха. Да. И место твоё…

Нет, он не ударил. Просто взял двумя пальцами за подбородок и отпихнул. Знай своё место. И вот это он сделал зря. Я много стерпеть могу. И облезлую шлюху. И Фёклу базарную. Но чтоб вот так — пальцами за подбородок, небрежно так — это нет… Ну да. Я его ударила. И не пальчиками. А всей ладонью разом. Я ведь дни оны занималась спортивной гимнастикой. На брусьях. Так что кисти были тренированы. Вот я и приложилась. Всею тренированной ладонью. Что было! не представить. Он, прикинь, на пол сел, за ухо схватился и давай рот пучить, как рыба на берегу. Хоть плачь, хоть смейся. «Я ничего не слышу! Ты меня изувечила! Вот теперь я́ тебя посажу, знай…»

 

На следующий же день побежал супружик мой в поликлинику снимать побои. Да как-то, видно, не заладилось там что-то. Ни синяков, ни царапин. Участковый пришёл. Помнишь, Серёжка Зубко? С пятого класса в Суворовское ушёл. Он Сульдина слушал, хмурился, головой качал, меры обещал принять. Уходя шепнул: «Шевцова, ты что ж не могла нормального мужика сыскать? Нашла тоже выхухоль какую-то?» Я только плечами пожала.

 

Зато на другой день в доме объявился самый старший Сульдин, дед. «За папой нужен уход, — сурово сказал Сульдин. — у него диабетическая диета.

 

За ужином старик не сводил с меня бессмысленно пристального, жующего взгляда. А под конец разразился долгим, безумным кашлем с выпученными, порозовевшими глазами и летящими во все стороны крошками и ошмётками. Нормально? То же повторилось и на завтрак. А уж что творилось после него в сортире, про то лучше не говорить.

 

Однако всё. Наутро я отключила холодильник, остатки продуктов снесла соседке тёте Соне. Готовить дома перестала — утром кофе на работе, обед и ужин в соседнем макдональдсе. Прощай, халява, кукушата, здравствуй, житие. Будет вам захребетничать. Старший Сульдин вскорости съехал — пенсия маленькая, на троих не хватит. Так и сказал. Причём глядел почему-то на меня. Ещё и дверью хлопнул.

 

Через пару дней подала на развод в мировой суд. Когда оттуда повестка прилетела, Сульдин поначалу-то напыжился, как воробей, заявил, что, мол, ни в какой суд он не пойдёт. Я ему: не хочешь, не иди, штраф за тебя платить не буду. Он и повёлся. В суде Сульдин поначалу кобенился, дескать, ни на какой развод он не согласен, что мелкие недоразумения не должны разрушать семейный очаг. А после возьми да брякни, пафосно так: «но если развод окажется неизбежным, я решительно требую половину всего имущества, а также алименты, потому что у меня на попечении состоит несовершеннолетний ребёнок». Нормально? Алименты! Ну я документы на имущество загодя судье отдала, так что она его даже не дослушала. Из суда Сульдин вышел злой, как пёс. А на прощанье прошипел: «Ты меня плохо знаешь, ласточка». Вот так.