Купе проводников

[Фрагмент повести "БЕТЕЛЬГЕЙЗЕ]

 

В купе было двое. Девушка в синей куртке с белым меховым воротником и в таком же синем берете с белыми ромбиками и юноша в демисезонном пальто и ворсистой шляпе. Они сидели напротив друг друга и на столике между ними, на крохотном примусе пыхтел закипающий стеклянный чайничек.

 

Они сидели друг против друга, но как бы порознь. Не соприкасаясь взглядами. Словно в разных плоскостях.

 

— Здравствуйте, — сказал Линёв, потрясённо улыбаясь, — вот и проводники.

 

— Ну да, — рассмеялась в ответ девушка. — Можно и так сказать. Садитесь, сейчас будет чай. Вы с чем предпочитаете?

 

В её взгляде, открытом и пристальном не было ни удивления, ни опаски. Лишь, как будто, скрытое за весёлым радушием ожидание чего-то. Ему вдруг показалось, что она ожидала его появления, и теперь не знает, как себя вести.

 

— Вообще-то я предпочитаю веганский мармелад, крем-брюле с ромом или уж по крайней мере с сливочный пудинг, — брякнул как бы в шутку.

 

— Этого нет, — огорчённо покачала головой девушка, — но зато ведь есть сахар и карамельки-подушечки. Как вам?

 

— Это вообще моя слабость, — признался Линёв, — усаживаясь поудобнее. — Кстати, о подушечках. Куда идёт наш экспресс и у кого получать постельное бельё?

 

— Это сложный вопрос, — вдруг серьёзно ответила девушка, внимательно глянув на него большими серовато-зелёными глазами. — Навряд ли вам ТУДА нужно. Так вы будете пить чай?

 

— Но я, наверное, вам помешаю.

 

— Не помешаете, — всё так же блёкло отозвался юноша, отвернулся к окну и зевнул. Широко, протяжно, с каким-то собачьим писком. — Точно не помешаете.

 

Почему-то он показался неприятным. Спутанные, клочковатые пепельного цвета волосы курчавым колтуном, отвислая, мясистая верхняя губа, прикрытая реденьким рыжеватым пушком. Голос тихий и слегка гнусоватый — то ли насморк, то ли полипы. И чай шумно прихлёбывает и сглатывает, причмокивая. Намеренно что ли? И глядит в упор, не отрываясь. А глаза — бесцветная, беззрачковая муть, просто белёсая выпуклость. Недобро́. Спокойное, выдержанное, даже беззлобное. Но — недобро. Странно, однако, отчего они вместе?

 

И вот в этот момент что-то как будто произошло: девушка широко распахнула веки, зябко повела плечами и что-то как будто произнесла беззвучно, одним лицом: «У-а-и». «Уходи»?

 

— Тогда, если позволите, я выпью, — радостно выпалил Линёв Отсырел, знаете ли на ветру.

 

— Позволим, конечно, позволим, — оживлённо засуетилась девушка, достала стакан с подстаканником и высыпала на чистую бумажную салфетку горку пузатых подушечек.

 

После нескольких глотков Линев разом согрелся. Забытое чувство радости простейшего уюта, когда для полного счастья вполне достаточно было тепла, сухости и горячего чая, переполнило его, он откинулся спиной к стене, прикрыл глаза. «Сейчас открою и все пропадёт». Он открыл — все осталось на месте, но…

 

***

Только тут Линёв увидел на стенке напротив портрет. Небольшой, в один локоть высотою, без рамки, и даже, вроде, не приделанный к стене, а являющийся как бы её частью, и вместе с тем существующий совершенно отдельно от неё.

 

Это вовсе не было похоже на журнальную репродукцию. То был именно портрет, непонятным образом впаянный в серую, с застарелыми грязевыми разводами стенку купе.

 

На портрете изображена женщина. Лет тридцати. Густые, волнистые тёмно-русые волосы ниже плеч. Просторная белая кофта, с глубоким кружевным вырезом, прямолинейный католический нательный крестик, вольно шнурованный корсаж. Левое запястье змейкой обвивают оранжевые коралловые чётки с кисточкой и крестиком. На волосы наброшена серо-голубая накидка с тонким орнаментом, немного похожая на фату, она прихвачена сверху высоким, чёрным костяным гребнем. На накидке, прямо над самым лбом — три причудливо выписанных слова. Глаза женщины устремлены как бы поверх его головы, она словно силится разглядеть что-то далеко за его спиной, даже, кажется, нетерпеливо склонилась чуть в бок, словно он ей мешает. Линёв даже невольно шагнул в сторону, поймав себя на том, что думает о женщине на портрете как о живой. А о себе — лишь как о нечаянном соглядатае чужой, неведомой жизни, но к которой он ощутил внезапную необъяснимую причастность.

 

За её спиной — исполосанное временем красновато-бурое туловище скалы, над нею — выбеленная безоблачным зноем полоса неба. Под нею — безмерная, безмятежная гладь моря. Однако вот что интересно: море, скала, небо не были простым фоном. Они пребывали на картине сами по себе. Они были самодостаточны, не зависимы от женщины, от кого-либо ещё. В какой-то момент ему даже показалось, что он слышит приглушённый гул, как из горловины витой морской раковины некогда, в детстве, плеск волны о камни, гортанный визг несытых чаек и бакланов, поскрипывание гальки под босой ступнёй…Всё на картине было, вроде бы, недвижно, и всё, тем не менее, пребывало в скрытом движении, в хаотической гармонии, кажущееся безмолвие было переполнено звуками. Казалось, стоит отвернуться, и всё там оживёт, наполнится движением, шумом и голосами. Стоит только отвернуться…

 

***

Линёв не мог точно сказать, сколько же он стоял возле портрета. Портрет слово втянул его в бездонный вневременной просвет. Увиденное не складывалось в сознании, требовало либо объяснения, либо опровержения.

 

«То, что мы называем искусством, есть лишь отражение отражённого. Лишь тень от тени, отголосок эха, — вспомнились вдруг чьи-то давным-давно читанные строки. — Возьми тысячу зеркал, расставь их под верным углом. И что увидишь ты там, в самом конце зеркального коридора, в тысячном зеркале? Признаешь ли ты увиденное самим собой? Не узришь ли Диавола в туманной глубине? Мастер не отражает мир. Мир отразит ремесленник. Мастер создаёт мир. Или он не мастер. Дар мастерства есть Промысел Божий. Ежели Господу угодно указать новый, неведомый путь, он пошлёт озарять этот путь не священника, не богослова, , но мастера и праведника. Запомни: двое держат мир — праведник и мастер. Они порой не ладят друг с другом. Но падёт один, и мир не устоит.

 

И вот ещё: истинный мастер в силах совладать не только с пространством, но и со временем…».

 

***

Он подошёл ещё ближе, близоруко сощурился, чтобы попытаться прочесть то, что было начертано на накидке. Почему-то это показалось интересным и важным. Странная надпись, похожая на восточную вязь.

 

— Уже уходите? — равнодушно поинтересовался помалкивающий доселе юноша. Произнёс всё так же тускло, но с нотками насторожённости.

 

— Да нет. Просто хотелось получше разглядеть кое-что на портрете. — Кстати, а как он сюда попал? И вообще…

 

— Что, простите? — Юноша вопросительно склонил голову.

 

— На портрете. Надпись на накидке хотел рассмотреть получше.

 

— Надпись? Какая надпись? Какой портрет? — лицо юноши убедительно изобразило удивление. — Что вы такое говорите?! Где вы это увидели?

 

— Так вот же! — раздражённо сказал Линёв, кивнув на стенку. И потрясённо замолк: на стене ничего не было. Обычная замызганная серо-голубая стена с грязевыми наплывами. На том месте, где минуту назад была картина ещё слегка маячил световой прямоугольничек в локоть высотою, потом и он пропал.

 

— Ну? На чём мы остановились, — с улыбкой поинтересовался юноша. В голосе проклюнулась издёвка.

 

— Пойду я, — раздражённо ответил Линёв. — Пора мне.

 

— Истинно, истинно! — певуче заголосил юноша и закивал головой. — Причём давно уже. Дивлюсь, как вы раньше этого не уяснили.

 

— Кстати, — Линёв удивлённо остановился, пропустив его слово мимо ушей, — а где девушка?

 

— Девушка? — глаза юноши глумливо прищурились, он издал губами какой-то долгий пшикающий звук. — Какая? Я, право, не знаю.

 

— Ты отлично знаешь, — Линёв почувствовал прилив раздражения. — И я хочу знать…

 

— Знание есть роскошь. Не всем дозволительная. У званых рот молчком, у незваных — уши торчком. Не в курсе?

 

— Слушай ты, клоун, — Линёв окончательно вышел из себя.

 

Однако юноша затрясся от беззвучного смеха, умиротворяюще закивал, сделал странный, будто приглашающий жест. А потом вдруг стемнело…