Солнечный разум (черновик)

До того как вспыхнуть миллиардами светил, вселенная была наполнена бессмертием и бесконечностью. Само время и законы физики присутствовали там лишь только как потенциальные возможности, как еще не сформировавшиеся идеи и замыслы. Какой-либо формы и содержания в привычном понимании не существовало, и все же, в определенном смысле реальностью того мира являлось чистое творчество, в ткани которого постоянно пульсировало вдохновение. В одно из мгновений бесконечности, сила вдохновения оказалась настолько сконцентрированной, что ее импульс, превратившись в намерение , создал большой взрыв. Это стало началом новой реальности: конечной, смертной, существующей и удерживаемой множеством видимых и невидимых законов пространства и времени. Самыми первыми разумными существами в зарождающейся вселенной стали звезды. Они сверкали как ангелы, великолепные и всесильные создания, ограниченные лишь законами нового мира. Из всех возможностей, которыми обладали звезды, самой важной и всеобъемлющей оказалась та, что передалась со взрывом из иной вселенной, из той непознаваемой и внепредельной вселенной, которой они были обязаны своим рождением. Глубинный внутренний потенциал, который унаследовали светила, толкал их познавать себя и окружающее пространство, и одновременно творить новое, согласно высокому замыслу и собственному разумению.

 

По законам нового мира, звезды старели и умирали, вернее развоплощались и воплощались в самих себя: рождение нового светила происходило из смерти старого. И во время этого бесконечного процесса они творили: создавали и разрушали, участвовали и наблюдали. Внутренняя сила понуждала их строить нечто необыкновенное вокруг себя, формировать газовые гиганты и крошечные планетоиды ; покрывать одни планеты вечной мерзлотой, на других же позволять течь рекам лавы. Они сталкивали одни планеты, вращали вокруг себя другие, облучали их всеми видами радиации, иногда проливали на поверхность кислотные дожди, а иногда заполняли ее морями и океанами. А еще они творили жизнь. Разнообразную, бесконечную и удивительную в своих проявлениях. Где-то звезды любовались хаотичным движением в водной глади бесчисленных микроорганизмов, где-то согревали лучами растения, столь гигантские, что вся поверхность планеты оказывалась сплошь унизана их безмерными корнями. И наконец, они создавали жизнь- разумную, способную осознавать и совершенствоваться, любить и ненавидеть. То были существа, строящие жилища и ищущие знаки судьбы на небе, странные энергетические субстанции, единственной потребностью которых являлось соединение с космическим эфиром и бесконечное число иных, трудно поддающихся какой-либо классификации, созданий. Звезды заботились о различных цивилизациях в своих планетарных системах, словно пекущиеся о своих детях родители. Они лелеяли их, как младенцев в колыбели, поддерживали температуру, накрывали мягкими облаками, взращивали своими лучами плоды земли, оберегали от летящих в их сторону грозных булыжников - метеоритов и астероидов, исцеляли от болезней, помогая развиться нужным идеям в умах тех, кто способен был разработать верное лечение...

 

Но дети растут, постепенно взрослеют, потом стареют и непременно умирают, так как время - новый закон нового мира - неумолимо. И как же велика была печаль светила, потерявшего своего ребенка! Ибо нет ничего страшнее для родителя, нежели пережить своего сына или дочь. Некоторые из звёзд не выдерживали, тускнели, замыкались в себе, в скорбном молчании поглощая окружающее пространство, становились черными дырами. Горечь потерь была столь велика, что все светила в едином порыве принялись создавать условия, которые позволят их детям стать бессмертными. Планеты, на которых зарождались новые цивилизации, были заполнены ресурсами, а окружающие их спутники становились просто кладезем полезных ископаемых, но наступало время - и ресурсов все равно не хватало, миры приходили в упадок и гибли, прожив немногим более, чем их предшественники. Тогда усилия светил-создателей направились на увеличение научного потенциала цивилизаций. Миры росли и возвышались, и однажды наступил момент, когда они начали заявлять свои права на родителей: познав энергию звёзд, они стали использовать их жизненные соки для собственного обогащения. Нет, звёзды при этом не умирали, они лишь растворялись в небытии, развоплощаясь и возвращаясь своим "я" в изначальный мир - в создавшую их творческую реальность. Но такой порядок устраивал не всех, и однажды между светилами произошла война. Результатом ее стали пустые безжизненные планеты, вращающиеся вокруг своих звёзд как гигантские голые булыжники, мертвые ,степенные и безмолвные. Во всей Вселенной не существовало ни одного уголка, где бы еще теплилась жизнь. Её можно было пролететь от края до края, созерцая величественные, невероятно красивые миры, но так и не найти ни одной, хоть сколь захудалой бактерии или вируса. Вселенная перестала дышать, гул жизни стих. Казалось навсегда. Но прошло время, и в одной из звёзд, биение внутреннего пульса - той таинственной силы, которую мы назвали вдохновением, и которая передалась светилу из иной реальности - оказалось столь неудержимым, таким прекрасным и всеохватывающим, что звезда больше не смогла его сдерживать и осторожно, с великим трепетом, начала творить. Однако, только появившись на свет, новая жизнь толкнула светила на новый круг войны. Часть звёзд всеми силами старалась не позволить зародившейся примитивной жизни превратиться во что-то большее, другая же часть встала на защиту своего собрата, и вновь пространство космоса оказалось пронизано невидимыми лучами жизни и смерти...

 

* * *

 

Солнце весело светило в лицо профессора Котенберга, он улыбнулся ему в ответ. "Хорошо иногда посидеть наверху в офисе, а не в катакомбах лаборатории" - подумал Ив Котенберг, но тут же его гримаса блаженного удовольствия сменилась упрямым выражением: он посмотрел на фотографию своей десятилетней дочери в развивающемся летнем платье. В правом углу, залезая на платье, значилась надпись, выведенная аккуратным детским почерком, тонкой линией черного фломастера "Любимому папочке на сорокалетие".

 

"Надо работать"- озвучил профессор назойливую мысль, помешавшую ему наслаждаться теплым летним денёчком. Он поднял рамку с фотографией, протёр стекло и поцеловал его.

 

В голове мужчины вспыхнуло имя "Машенька". Мысль была наполнена отцовской трепетной любовью и болью. Его дочь больна неизлечимым генетическим заболеванием. "Пока что неизлечимым" - поправил себя Ив. На его лбу морщины собрались в одну точку. Котенберг вдруг содрогнулся, на секунду ему показалось что он перестал сопереживать дочери, что она превратилась в обычного ребенка, которого нужно вылечить, постороннего ребенка, он испугался до внутреннего мрака. Неужели Маша для него превратилась в формулу, которую надо решить? Ужасное, мерзкое чувство того, что усталость последних дней заслоняет ему любовь к собственной дочери, подобно солнечному затмению, погрузила сознание профессора во тьму безысходности, но лишь на мгновение. Упрямо вздернув подбородок, Ив, сопротивляясь тьме, прошептал: "нет, нет, все это вздор. Машенька... вздор."

Ив поднялся, прошёлся несколько раз по коридорам офиса туда и обратно, пытаясь собраться с мыслями, сделал несколько звонков по работе. Потом спустился на первый этаж, вышел на веранду кафе, заказал чашку кофе с корицей и пока неторопливо ,глоток за глотком, пил густое и чёрное содержимое чашки, размышлял. Когда чашка показала свое пустое дно, Ив некоторое время старался усмотреть в разводах кофе какое-нибудь откровение , потом словно очнулся, резко встал и двигаясь в сторону конференц-зала, позвонил секретарю, попросив собрать всех не занятых срочной работой научных сотрудников. В итоге присутствовало человек около пятнадцати. Увидев что все расселись, Котенберг, до этого внимательно рассматривающий лица находящихся перед ним людей, поднялся. Свою речь он начал с того, что поздравил всех с успехами и выразил уверенность, что создание системы, способной черпать энергию солнечного ядра, уже не за горами. После профессор перешёл к проблеме, которая в последнее время не давала ему покоя, словно больной зуб, нуждающийся в срочном лечении.

 

- Вы наверное знаете, что военные из министерства оказывают на нас сильное давление. Не только своим финансированием.

 

Раздался смех, не громкий, но здоровый и живой. Ив удовлетворительно улыбнулся. Его шутка была своеобразным тестом, он считал наличие чувства юмора свидетельством некоторой адекватности.

 

"Вся наша работа тщательно отслеживается, а все ваши доклады просматриваются их специалистами. Наверное это ни для кого не секрет. Но я хочу вам напомнить, что мы - не военная организация, наша с вами задача, скажем лучше - долг перед человечеством - создать мирную энергию. Да, я понимаю, любую мощную силу со временем, так или иначе, превратят в Хиросиму и Нагасаки, но хотя бы здесь, в этом проекте, мы должны создать мощный информационный барьер, который господа военные не смогли бы преодолеть. Я лично буду всеми силами стараться не допустить использование нашей работы в военных целях. И от вас же я прошу - не смею требовать - осознанности, понимания того, что на нас лежит моральная ответственность за наше будущее. Я считаю, что настоящий ученый - прежде всего человек, несущий ответственность за свои открытия - личность высоконравственная, способная отказаться от личных амбиций ради мира и жизни на земле. Тому пример - великий учёный Тесла, который уничтожил свое изобретение, посчитав, что мир к этому еще не готов, и возможно наш мир до сих пор существует, благодаря этому человеку. Я это к тому, что использование технологии, которую мы создаём, способно как победить мировой энергетический кризис, так и уничтожить этот мир полностью. По сравнению с той энергией, которой мы собираемся управлять, ядерная бомба - просто игрушка. Вы должны это понимать, как никто другой.

 

Один из ученых, с усами и глубоко посаженными темными глазами , поднял руку.

- Профессор Котенберг, я не совсем понял направление вашей мысли. Вы просите нас подделывать отчеты?

 

Ив заметил как несколько человек среагировали на слова усатого ученого: волна сомнения ,резонансом заданному вопросу, изменила выражение их лиц.

"Слабое звено"- невольно шевельнулась мысль в голове Котенберга.

 

- Я этого не говорил, и не призываю к этому. А рекомендую каждому из присутствующих, прежде чем составить официальный отчет, внимательно его проверить и тщательно изучить, дабы максимально исключить возможность использования информации в целях, не соответствующих основной идее проекта. Если возникают какие-либо сомнения, не стесняясь обращайтесь ко мне. Тем более, если на вас будет оказано давление, даже малейшее. Я, со своей стороны, обязуюсь прикрыть каждого, кто ко мне обратится с подобной просьбой...

 

Он некоторое время продолжал говорить в том же духе, потом сделал перерыв, позволяя высказаться собравшимся, затем, некоторыми весьма прозрачными намеками профессор дал понять, что будет с теми сотрудниками, которые не поддерживают его позицию. Жесткую руку Котенберга, увольнявшего любого не согласного с концепцией мирной энергии, знали многие, а тем, кто не знает, в кулуарах передавали те, кто уже прошли искус непослушания. Вскоре профессор очень четко и ясно разрешил начавшийся было спор относительно места и роли ученого в мировых исторических процессах, об этичности умалчивания определенной информации, и о многом другом. Ив был доволен, он почувствовал , что ему удалось очередной раз посеять зерно сомнения на почву желания выслужиться людям в форме. Возможно, зерно даст свои всходы, и это дополнительно усложнит работу военным. В любом случае именно он, Ив Котенберг, держит все ниточки проекта , и без его участия ни одна душа не сможет закончить эксперимент. Пока что не сможет, незаменимых людей нет. Ив это знал, но осознанно рисковал, делая ставку на собственную незаменимость. Ведь он еще не совсем сошёл с ума, чтобы не видеть опасности и вместе с ней огромной ответственности за такое колоссальное изобретение, способное преобразить весь мир.

 

"Он ученый... да, он ученый, он должен быть беспристрастным исследователем". Но каждый раз, когда Иву приходила в голову эта мысль , он напоминал себе, что прежде всего он- живой человек и его должно волновать, какое наследство он оставит после себя. И хотя профессор не являлся приверженцем какой-либо религиозной концепции, он часто ощущал внутри движение чего-то необъяснимого, того, что Котенберг с молчаливого согласия себя, как ученого, называл душой. Это необъяснимое движение, мистическим образом скользя по невидимым сердечным каналам, проникало во все его мысли и замыслы, оно преображало события его жизни, иногда буквально заставляя Ива совершать поступки ,направленные, казалось бы, вопреки разума, которые в последствии оказывались удивительно верными ,не только с точки зрения человеческих взаимоотношений, но даже зачастую становились прозрениями в его научной деятельности. Потому Котенберг всецело доверял этой силе. Впервые особенно остро он ощутил ее, когда от рака мозга умерла его жена. А когда обнаружилось заболевание дочери, профессор стал чувствовать ее почти постоянно.

 

Покинув собрание ученых мужей, Ив с искренним прискорбием принял решение спуститься в лабораторный комплекс. "А ведь погода такая прекрасная, лето в разгаре, а я как крот лезу в свою темную нору. И зачем, спрашивается? Мог бы сейчас вызвать такси, поехать к Маше, прогуляться, сьесть с ней мороженое, ведь неизвестно сколько времени ей еще отпущено... " Котенберг сердито прошептал себе: " прекрати."

 

Но тем не менее поток мысли продолжал его терзать: " Пока я ведущий специалист самого дорогого в стране проекта, у Маши будет всё, и лучшие врачи, и лучшие клиники, но стоит тебе, Ив ,отступиться, стоит перестать быть лучшим из лучших , и тебя тут же заменят кем-нибудь более удобным, кто не будет настраивать коллектив на подделывание отчетов, кто будет с радостью сотрудничать с военными... и сегодняшний твой вброс - это один из совершенно неразумных шагов. Неужели ты думаешь, что об этой беседе не узнает никто из министерства? На какие деньги ты будешь лечить свою дочь? А кроме денег нужны еще и связи... " Поток мыслей пришлось прервать, пока он показывал пропуск, здоровался с охраной и проходил проверку на металлодетекторе. Как только он прошел в лабораторный комплекс, к нему тут же подбежал Захар Игоревич, его заместитель, вечно взъерошенный, с живыми глазами, маленький и очень подвижный.

 

- Ив, никак не мог до тебя дозвониться. Ты забыл, что сегодня у тебя назначена встреча? Полковник Рехович уже десять минут ждет.

 

Котенберг выругался, он действительно забыл. Ведь чувствовал какой-то неприятный груз, висящий на нем весь день, но подсознательно старался о нем забыть, и ему почти это удалось. Но подсознание - это не тот подвал, в котором человек может беспрепятственно прятаться, его непременно вытащат оттуда жизненные обстоятельства, причем в самый неожиданный и неприятный момент.

- И еще Ив, потом тебе нужно обязательно в центральную смотровую, похоже вояки там чего-то нахимичили, пока тебя не было. Но об этом Реховичу не слова, инфа из тайных источников.

 

- Разберемся.

 

Скрывая растущий гнев бросил Котенберг. Вместе с помощником он двинулся по направлению к своему кабинету, по пути здороваясь с программистами, сидящими за своими однотипными столами, как задумчивые мыши перед кусочком сыра в мышеловке. Все они делали какую-то однообразную работу : графики, цифры, снова графики. Эти люди казались Котенбергу настолько далекими от реальности, что он даже несколько раз с усилием закрыл и раскрыл глаза. Ничего не изменилось. Наконец они пришли. Полковник был не один, рядом с ним находились еще два человека в гражданском. Поприветствовав друг друга, все расселись. Полковник представил своих товарищей: «научные консультанты».

 

Как обычно разговор шел о возможном использовании солнечного насоса, создаваемого группой Котенберга, в качестве оборонной системы. Разумеется, Ив понимал о чем идет речь. Но Котенберг делал вид, что он - сумасшедший учёный, которого ничего не волнует, кроме науки. Полковник задавал тему, а консультанты атаковали Котенберга сопутствующими вопросами. И хотя разговор шел в русле теоретической возможности, профессор чувствовал собранные армейские кулаки под этой тонкой и весьма призрачной вуалью.

 

- Теоретически ведь возможно отделить часть потока, сконцентрировать его и перенаправить в определенную заданную область?

 

Один из консультантов, стройный, с вызывающе улыбающимся лицом, не вопрошал, а скорее констатировал факт. Он произнес свой вопрос так, словно уже знал ответ и лишь спрашивал одобрения ученого.

 

- На данном этапе работ, изменить направление потока уже практически невозможно, либо придётся начинать весь проект заново. Для того, чтобы направить поток, как вы говорите, на заданную область, придётся создать еще один насос с иной калибровкой и наружными отражателями. Я уверен, что это вполне осуществимо в недалеком будущем и при должном финансировании.

 

Такой ответ полковнику ,разумеется не понравился, и он двинул в бой тяжелую артиллерию. Второй консультант с проседью в висках выкладывал на стол свои знания о проекте, как уверенный в победе игрок кидает козырную масть. Он задавал правильные и умные вопросы, расставляя ловушки и накидывая петли на изворотливые ответы Котенберга. Профессор изворачивался и юлил, то и дело обезоруживая противника полными откровения объяснениями, но при этом неизменно не теми, на которые рассчитывала данная троица джентльменов. Полковник Рехович раскраснелся. Чувствовалось, что он находился в серьезной степени раздражения.

 

- Профессор Котенберг, вы умный человек, вы не можете не понимать последствий вашей работы. Недалек тот день, когда подобное устройство создадут и другие страны, и тогда счёт, до того, как они сделают из него оружие, пойдет буквально на дни. Мы должны быть первыми, кто изучит подобные технологии, хотя бы потому, что тогда у нас в руках будет орудие сдерживания. Вы понимаете, что ваше изобретение ,хотите вы того или нет, станет инструментом военных действий? Вы не можете этого не понимать! От вас сейчас зависят жизни миллионов ваших сограждан, от того, будут ли у нас адекватные ответные меры! Разговор только об этом, профессор.

 

Полковник еще долго говорил в том же ключе, то повышая, то понижая тембр голоса. Слушая его, Ив окончательно убедился в том , что его подозревают и ему не доверяют, но сделать пока ничего не могут.

 

- Мне понятны ваши опасения, но и вы поймите, мы здесь "играем" такими энергиями, которые способны обратить в пепел пол континента, стоит только совершить малейшую ошибку в расчетах, а вы хотите, чтобы я занялся военным применением, отвлекая меня от первостепенной задачи, связанной с безопасностью...

 

Тут в речь профессора вклинился седой консультант. Его вопросы были очень близки к тому, чтобы вскрыть истинное положение вещей, но Ив смог и на этот раз выкарабкаться. Проговорив ещё пол часа, консультанты и полковник наконец-то выдохлись. Сегодняшняя интеллектуальная дуэль была за Котенбергом. Пока звезды на его стороне. Встреча закончилась и профессор устало и слегка покачиваясь, вышел из кабинета. Сколько он сможет еще выдержать этот нажим?

 

Но, к сожалению, отчасти Ив был согласен с Реховичем: из солнечного насоса непременно сделают оружие ,мирная энергия - это фикция. Пока человек не изменится, пока полностью не поменяет своего мышления, он всегда будет использовать растущее дерево как возможность сделать дубину, а не как источник, дающий ему плоды. К сожалению, весь наш мир пропитан страхом и рождающимся от него унынием, этим тяжёлым смрадным дыханием бессмысленности бытия. И что он может с этим поделать? Котенберг понимал, что дешёвая энергия не спасет всех и каждого, но считал, что она может ,образно говоря, привнести капельку вдохновения в этот мир, частицу свежести в дыхание человека. Но успеет ли он закончить проект, или его изобретение извратят, превратив в очередную бомбу или пушку? И совершенно не понятно, в каком мире будет жить его дочь... если она вообще будет жить...

 

"Стоп, остановись." Но мысли профессора на этот раз размыли плотину самоконтроля и свободолюбивой, неуправляемой рекой потекли, наполняя тревогой душу Котенберга: « Если она умрет, то всё зря, все потеряет смысл: работа, прочие дела, сама жизнь. Не будет света, не будет смысла, не будет окружающих людей. Моя работа - это моя дочь, какой смысл её продолжать, если Маши не будет? Я не могу себе это представить, не могу... потому что... боюсь.» С такими мыслями Котенберг дошел до механических дверей, всунул в замок электронную ключ-карту и дверь открывшись с легким вж-ж-жик впустила его в сердце проекта. Привычный гул генераторов наполнил пространство, вливая свою тихую песню в уши профессора. За защитным стеклом работал огромный аппарат, облепленный многочисленными проводами и странными устройствами, похожими на механических насекомых различной формы. Он испускал из центра луч света, менявший периодически свой оттенок. На другой стороне помещения, луч сталкивался с гладкой , подобной зеркалу, поверхностью, посередине которой чернела дыра. В её воронку уходил луч. Подойдя к стеклу, Котенберг прислонился к нему лбом. Кожа ощутила тепло и еле заметную вибрацию.

 

- Профессор Котенберг, добрый день.

 

- Добрый день, профессор.

 

Одновременно поздоровались с Ивом двое инженеров, сидящих у главного пульта. Котенберг вспомнил: того, что поменьше, зовут Владимир, а второго Сергей. Он поздоровался в ответ, поинтересовался состоянием систем, взглянул на главный монитор, прикидывая в голове дальнейший план работы.

 

- Мы сейчас проверяем эффект двойного отражения.

 

Сергей встал со своего места и указал на отверстие, куда уходил луч.

 

- Посмотрите, какую энергию мы передаем на этом уровне, а что будет через час...

Ив сердито его прервал:

 

- Что за эффект? Кто вам дал распоряжение проводить этот эксперимент?

 

Сергей с Владимиром переглянулись и недоуменно посмотрели на профессора.

 

- Арнольд Александрович. Он приходил с какой-то шишкой в погонах, у них был подписанный приказ. Я думал, это с вашего одобрения. Сам сначала удивился, почему такое изменение в проекте, решил что Рехович вас прожал. Вы нам неоднократно говорили, чтобы мы следили и предупреждали вас о таких попытках, но тут даже мысли не возникло: большое начальство, подписанные бумаги, два специалиста из нашей лаборатории...

 

Сергей смущенно замолчал.

 

Ив выдавил сквозь зубы:

 

- Понятно. Значит решили через мою голову. Кто конкретно был из нашего отдела, имена знаете?

 

Ответ Сергея заглушил нарастающий гул, с приборной панели раздался тревожный писк, на мониторе побежала красная строка. Владимир встревоженно застучал по клавиатуре.

 

- В обмотке дыра образовалась! - закричал он.

 

Сергей прижался всем телом к стеклу.

 

-Внешних признаков пока нет! Что-то с отведением... Вижу, импульс слабеет, вырубай усилители по очереди с первого по шестой!

 

- Делаю, делаю, делаю!- суматошно отозвался Владимир.

 

- Не понимаю, где ответная реакция? Я успел или нет?

 

За стеклом луч, испускаемый О-образным прибором, истончился, превращаясь в еле заметную линию, само устройство испустило из своих недр серебристую, похожую на ртуть жидкость. Котенберг знал, что это означает, и в ужасе отступил, прижавшись спиной к стене. "Вот и все, - подумал он со сжимающим сердце чувством - неужели такая смерть? " Образы замелькали в голове Котенберга, улица, проезжая из соседнего здания, он видит, как валит дым…и понимает, что это горит его научно-исследовательский центр. "Ведь все могло быть и так..." - он не успел додумать, раздался взрыв, защитное стекло лопнуло, отбрасывая Сергея к стене. Осколок оцарапал лицо Котенбергу, струйка крови потекла по лбу и сгустилась у брови , но профессор не почувствовал этого: он остолбенело смотрел, как фиолетовое свечение охватывает полуразрушенный прибор. Затем из него, как последнее страшное прощание , вылетел шириной с ладонь яркий луч, коснувшийся пола у ног Котенберга. Под действием неизвестной силы он двинулся в сторону и прошелся по телу стоящего у приборной доски Владимира. Тот без малейшего крика рухнул, как тряпичная кукла. Луч исчез.

 

Профессор стоял неподвижно, но его разум, как ни странно, анализировал события: отстранённо, холодно, практически равнодушно. Где-то в глубине своего сознания Ив сам удивлялся такой своей хладнокровности. Он размышлял: " данная авария обойдется этому идиоту Реховичу и его компании миллионов в пятьдесят, не меньше, а если парни на полу так и не встанут, то... будет очень удобно , если хотя бы один из них умрет, тогда я точно смогу оправдать любые свои решения, ни кто мне не посмеет сказать... Господи, когда я стал таким чудовищем..." Профессор вышел из оцепенения, кровь заливала ему глаза. Ему внезапно стало страшно. Но не за свою жизнь, а за то, что он совершенно не чувствует раскаяния за свои мысли. Руки его затряслись, он вытер рукавом рубашки кровь со лба. Посмотрел на руку. "Красная, красная как у обычного человека. Надо оказать первую помощь. Только как? Я ничего не помню."

 

Котенберг переживал очень странное состояние. Он мог представить перед собой любую, даже самую сложную формулу, но его мозг отказывался воспроизвести элементарные вещи: что нужно делать в первую очередь, если человеку требуется медицинская помощь. Подбежав к Сергею, он перевернул его и проверил пульс на шее. Кажется, жив. Что дальше? Дыхание рот в рот?

 

- Вы ранены? - раздался голос за его спиной, вокруг забегали какие то люди, Котенберга подняли за руки.

 

- У профессора травма головы! Врача сюда, быстрее!

 

Мир вокруг Котенберга закрутился как в калейдоскопе: движения ,крики ,люди, фонарик, больно светящий ему в глаза, нелепые или совершенно глупые вопросы, и лица, много незнакомых лиц.

 

Ив окончательно пришел в себя только в больнице, когда его отпустил доктор со словами, что тот совершенно здоров. Царапина на лбу была заклеена длинным пластырем телесного цвета. Он еще сидел на кровати, пытаясь вспомнить нечто важное, шевелившееся на дне его сознания, но голова Котенберга по-прежнему не могла думать ни о чем ,кроме происшествия. Что это за странное излучение, которое парализовало Владимира? Оказалось что он жив, как и Сергей, у которого кроме сотрясения и мелких ушибов не нашли ничего серьезного, но в отличие от своего товарища, Владимир до сих пор находится без сознания. Врачи пребывали в недоумении и разводили руками. Человек как будто подвергся химиотерапии, его организм был полностью здоров, но совершенно потерял иммунитет. Профессору сказали, что это совершенно необъяснимо с точки зрения современной медицины. В кармане Котенберга зазвонил телефон, он посмотрел на экран. Люда, молодая девушка-медсестра, подрабатывающая Машиной няней.

 

- Здравствуй Люда, с Машей все в порядке?

 

- Здравствуйте, все хорошо, но вы обещали сегодня приехать за Машей на два часа раньше, у меня экзамен, я опаздываю. Вы скоро приедете?

 

Голос Люды, звучал слегка плаксиво и звонко. Котенберг сперва растерялся, он не знал, что ответить.

 

- Ведь мы договаривались еще неделю назад.

 

- Боже, Люда прости, я не могу, я... попал в аварию.

 

- Ой! С вами все в порядке? Вы можете ходить?

 

В голосе Люды появились встревожено - обеспокоенные нотки.

 

- Да.

 

Котенберг почувствовал себя не очень хорошо ,его голова закружилась, и он сел на стул.

 

- Прости, я не могу ее сейчас забрать.

 

- Как так, - девушка почти заплакала, - мне нельзя пропускать, это третья пересдача, что мне делать? Меня исключат.

 

- Так, спокойно, - Котенберг закрыл глаза и потер переносицу, - давай что -нибудь придумаем. Ты можешь привезти ее сюда ко мне, к научному центру? Здесь напротив есть кафе "Креветка" , Маша это место знает. Я ее там перехвачу.

 

- Хорошо, только не опаздывайте пожалуйста.

 

- Не волнуйся, в крайнем случае я кого-нибудь пришлю.

 

Люда позвонила через пол часа. Приступ головокружения к этому времени уже закончился. Выйдя из больницы, Котенберг остановился и вдохнул уличного воздуха, солнце светило пока еще довольно ярко. Профессор почувствовал прилив сил, ему не хотелось ни о чем думать, только дышать этим воздухом и, спокойно, протяжно и неторопливо передвигать ноги. Он зашел в кафе, там было многолюдно, из-за столика у стены ему навстречу с криком выбежала радостная Маша.

 

- Папа!

 

Они обнялись, и Ив зарылся лицом в темные кудрявые волосы своей дочери. Когда, наконец , он выпрямился и вместе с Машей зашагал к столу, та, прищурившись, заметила:

 

- Ты сильно ударился головой…

 

- На работе взорвался один прибор и мне оцарапало лоб осколком. Ничего страшного, просто царапина. Хотя может быть у твоего папы будет крутой шрам на лбу, как у пирата , и я буду всем рассказывать, что меня задела вражеская сабля, когда я брал корабль противника на абордаж.

 

- Но ты будешь тогда всем врать,а ты говорил что ученые не врут!

 

- Ученые не врут, когда говорят о науке, а когда о себе, обязательно придумывают красивую историю, скажем, чуть-чуть преувеличивают. В конце концов, я получил этот шрам , сражаясь острием знаний с непостижимостью вселенной.

 

- То есть о науке врать нельзя, а о себе можно? Если я буду в школе рассказать о себе, то могу всех обмануть?

 

- Тебе нельзя, но если ты большой ученый, то можно и приврать, так что у тебя есть стимул стать известным ученым.

 

Ив выразительно посмотрел на дочь и не моргнув глазом добавил.

 

- Как я.

 

- Трудиться день и ночь, поздно приходить усталой домой, и бухаться в кровать не переодевшись , ради возможности врать о себе окружающим? Я подумаю над этим, папа.

 

Такие вопросы и ответы были частью их любимой игры, они как бы фехтовали словами. Котенберг делал намеренную ошибку, провокацию, и Маша тут же включалась в поединок . Ив парировал, Маша снова спрашивала, и так могло продолжаться бесконечно долго , пока у кого-нибудь не заканчивались силы. Ив не без удовольствия заметил, что выпады дочери становятся с каждым годом острее, у нее была эта жилка, умение смотреть в глубь процессов и явлений, причем ее наивность порою полностью его обезоруживала и Котенберг, иной раз с радостным удивлением, начинал сомневаться, кто у кого учится.

 

- Люда убежала? Оставила тебя одну?

 

Ив посмотрел на стол за которым сидела дочь, на нем стояла пустая чашка кофе и уже начатая порция мороженого.

 

- Да только что, я мороженное не доела.

 

- Садись, доедай и пойдем.

 

Маша присела, схватила радостно ложку и воткнула ее в розовый подтаявший шарик, потом по деловому заметила.

 

- А мы еще не заплатили.

 

- Мы?

 

Профессор состроил оскорбленное лицо.

 

- Люда не заплатила и скрылась с места преступления.

 

- Да брось папа, у тебя что, денег нет?

 

Взмахнув ложкой Маша случайно сбросила с нее кусочек мороженого который пролетев через гладкую поверхность стола шлепнулся Иву на ботинок, девочка, прикрыв рот, хихикнула.

 

- Двоечница твоя Люда.

 

Котенберг сел рядом с дочерью и, гордо взяв салфетку, стер розовый комок со своего ботинка.

 

- Не может с третьего раза... раза сдать свою...

 

Он сделал несколько кругов указательным пальцем около своей головы, пытаясь что-то вспомнить.

 

– Какую-то физиологию.

 

Подсказала Маша.

 

- Да, какую-то, - Ив многозначительно ткнул тем же пальцем в потолок, и с особой тщательностью выговорил: Физиологию. А ты еще хотела стать как Люда, врачом, а не гениальным ученым, как твой любимый папочка.

 

- А мне можно Люде сказать что ты назвал ее двоечницей?

 

Невинно проронила девочка, Котенберг взглянул на нее, стараясь заметить ехидство в лице: "Подловила таки плутовка."- не без удовольствия подумал он, но, внешне не дрогнув и мускулом, ответил:

 

- Не думаю, что эта информация поможет ей впоследствии лучше учиться. Ты можешь оказать ей поддержку, если например скажешь, что я за нее волновался: за то, сможет ли она сдать, м-м-м…какую-то там физиологию.

 

Маша неопределенно хмыкнула и уткнулась в свою сладость. За столик рядом с ними подсела худая и слегка бледная женщина с девочкой, примерно Машиного возраста. Женщина показалась Котенбергу очень красивой, изящной в своем голубом легком платье и манящие- загадочной. В первый раз за несколько лет профессор заинтересовался женщиной и с приятным внутренним теплом в груди стал ,как бы невзначай, приглядываться к ней.

 

"Наверное, это сказывается напряжение последних дней, скорее даже сегодняшнее событие. Близость к смерти заставила меня по иному взглянуть на вещи"- нашел себе оправдание Ив. Он заказал чашку чая и чизкейк, который совершенно не хотел, но сделав усилие , заставил себя отломить от него кусок и, с неким страдательным надрывом, проглотить. За это время Маша и соседняя девочка успели подружиться и , как присуще одним только детям, сразу весело о чем- то защебетали. Умиленно посмотрев на эту картину, женщина повернулась и улыбнулась Котенбергу. Его особенно поразило в улыбке то, что та была не натянута, а добра и искренна.

 

- Вам же невкусно.

 

От ее мягкого проникновенного голоса Котенберг снова ощутил теплую волну в груди и одновременно смущение, он ковырну пирог и поднял кусочек пирога на линию глаз.

 

- Да он ужасен. Но вроде как, я за него заплатил.

 

- Незачем заставлять себя, возьмите северный мед: он бесподобен, мы с Алиной едим только его.

 

Отодвинув тарелку с чизкейком на край стола, Котенберг почувствовал облегчение, словно он чудесным образом избежал ужасной пытки.

 

- Вы правы, пищевое насилие это зло.

 

- Вы наверное учитель, - рассмеялась женщина.

 

- Мой папа профессор,- встряла в разговор Маша, и тут же продолжила обсуждать с новой подружкой какую-то девочку из своих школьных друзей.

 

- Профессор?

 

- Да, физик-ядерщик.

 

По непонятной причине, Ив испытывал крайне приятное чувство от разговора с этой женщиной. Она была открытой и какой-то, по хорошему простой. В ней не звенели привычные для многих женщин нотки кокетства, но и не веяло холодной отстраненностью или надменным безразличием. Ее слова звучали естественно глубоко, и попадали прямо в сердце профессора. Они разговорились , и Ив узнал, что его собеседницу зовут Настей, а девочка рядом с ней является ее племянницей, Алиной. Настя оказалась разведенной женщиной, работающей врачом в НИИ инфекционных заболеваний. Оставив дочь в спортивном лагере, она приехала на месяц погостить к сестре, поправить пошатнувшееся здоровье. В этом месте рассказа женщина единственный раз опустила глаза, и тень горечи просквозила в ее, чистом до этого ,голосе. Котенберг хотел уже спросить, не может ли он чем-либо помочь, ведь у него есть связи в медицинской сфере, но, словно подгадав момент, Алина с Машей вскочили со своих мест и, хором выпросив денег, убежали к дряхлому и потертому игровому автомату, где тотчас залипли. И вместо предложения помощи, Ив, сам не понимая как это происходит, стал рассказывать о болезни дочери, о том, что у Маши как раз тот возраст, когда заболевание может в любой момент проявиться, а способов адекватного лечения пока что не существует, о том, что не представляет, как будет жить без дочери, ведь больше у него никого не осталось. Откровения потекли из его уст, как кровь из раны, с болью , но одновременно снимая внутреннее давление. Профессор уже был готов рассказать о своей работе , о том как он сегодня оказался на волоске от гибели, но его излияния прервал звонок телефона. В трубке раздался взволнованный голос его заместителя. В то же время, девочки вернулись обратно и стали клянчить еще денег. Котенберг сделал им предупреждающий жест.

 

- Да, Захар, что случилось?

 

- Ив, это просто какое-то безумие. Приехал генерал Брагин, они устроили тут целую комиссию, и двинули такую колесницу, хотят нам хребты переломать….они такую ахинею несут! Черт чертом погоняет.

 

- В чем дело, Захар? Какая ещё колесница? Что там у вас происходит?

 

- Ив, они говорят , это диверсия и ты- последний из ответственных лиц, кто был у главного пульта.

 

- О, это несомненно диверсия, - Ив в возбуждении приподнялся, сжав кулак. - И я даже знаю имена диверсантов.

 

- Они хотят крови, Ив, вызывают тебя на ковер…

 

- Когда?

 

- Сейчас, Ив, сейчас. Машина уже едет к тебе.

 

- Домой?

 

- Нет, в кафе где ты сидишь.

 

Котенберг встал в полный рост брови его сошлись на переносице.

 

- Откуда они знают, где я сейчас.

 

Голос в трубке не весело усмехнулся.

 

- Смеёшься? Я не удивлюсь если они наш разговор прослушивают. Ущерб в четыреста миллионов, это тебе о чём-нибудь говорит? Там сгорело все нахрен!

 

- Сколько? - выдавил из себя пораженный Котенберг, его лицо поменяло цвет от бледного до пунцово-красного. Маша, смотревшая все время на отца преданным внимательным взглядом, не сдерживая вдруг нахлынувшую на нее тревогу, схватила его за руку и взволнованным тонким голосом произнесла:

 

- Папа что случилось? Папа?

 

За стеклянной стеной кафе остановилась черная машина с тонированными стеклами. Котенберг погладил дочь по волосам, он ощутил страх и тоску. "Какие же у нее нежные детские волосы" - мелькнула мысль.

 

- Захар, это какое-то недоразумение, я перезвоню тебе.

 

- Да уж скоро увидимся, тебя здесь все дожидаются...

 

Ив, не дослушав, положил телефон в карман. Он наклонился к стоящей в напряжении дочери и ,как можно ласковее, скрывая волнение в голосе, объяснил ей:

 

- Все в порядке милая, мне нужно уехать на работу, срочно.

 

Двери темной машины за стеклом хлопнули, от автомобиля стройным шагом отошли двое высоких и неприветливых мужчин в строгой одежде, они двинулись ко входу в кафе.

 

- Тебе придется посидеть у меня в кабинете час или два.

 

- У тебя все будет хорошо? Мне страшно.

 

На Машином лице появилась гримаса страданий, она готова была вот-вот расплакаться.

 

- Папа, я не хочу туда ехать, у меня плохое предчувствие.

 

Распахнувшиеся двери тревожно звякнули подвешенным колокольчиком, двое мужчин, тех самых, что вышли из черной машины, вошли и стали пристально осматривать помещение. Заметив профессора , один из них кивнул другому и они двинулись в его сторону.

 

В это время Маша трогательно взяла за руку отца и начала ее гладить. С лицом она справилась, и увлажнившиеся глаза не выпустили ни одной слезинки. Котенберг сделал жест подходящим мужчинам, прося их остановиться, и, указав на ребенка, поднес палец ко рту. Как это ни странно, но его жестикуляция была до того животрепещущей, что парочка замерла на месте , делая вид, будто бы зашла перекусить. Ив нервно погладил дочь и беспомощно наклонил голову. Он развернулся и посмотрел на Настю, ища хоть какой-то поддержки. Женщина, кажется, поняла все без слов: она тут же подошла к Маше и присела перед ней так, что глаза у них оказались на одной линии:

 

- Маша, ты не хочешь погулять с Алиной по парку покататься на каруселях, пока твой папа будет работать?

 

Она покосилась на Котенберга.

 

- Если вы, Ив, не против?

 

- Папа, можно? Пожалуйста!

 

Маша прижала к своей груди руку отца и с надеждой потянула:

 

- Давай и ты не поедешь.

 

Котенберг покачал головой и, обняв дочку, поцеловал ее.

 

- Я не могу любимая, мне надо поехать, но ты можешь остаться, с тетей Настей, и я буду знать, что ты в хорошей компании и тебе не скучно, мне будет от этого спокойней на душе.

 

Он перевел взгляд на женщину:

 

- Настя вам ведь не в тягость будет присмотреть за Машей?

 

Профессору вдруг пришла какая-то мысль и, смущенно замявшись, он добавил:

 

- Вы же врач, хороший человек... Позвоните мне если... если устанете, и я пришлю кого-нибудь с работы.

 

Настя тепло улыбнулась Котенбергу:

 

- Ну что вы Ив, Алине будет компания, а я люблю гулять, телефонами мы обменялись, не волнуйтесь, я буду писать вам смс и присылать наше фото каждые пол часа. Идите спокойно.

 

Она перехватила Машину руку:

 

- Иди к Алине, я сейчас к вам подойду.

 

Женщина поправила платье на плече, вздохнула, провожая взглядом Машу. Повернувшись к Котенбергу она чуть-чуть подалась вперед , словно желая обнять стоявшего перед ней мужчину. Её руки начали движение, но ,точно застигнутая в врасплох собственными чувствами, Настя замерла и проговорила совсем иным голосом, тихим, проникновенным, вызывающим доверие.

 

- Не волнуйтесь, если задержитесь- созвонимся и я приведу Машу, у меня целый день свободен, так что мои планы ничто нарушить не сможет.

 

Она опять улыбнулась… Котенбергу почудилась в этой улыбке скромность, тишина и странная, не от мира сего, мягкость. Двое мужчин, увидев, что дочь профессора отошла в сторону, моментально приблизились и замерли как два грозных истукана.

 

- Профессор Котенберг – сухо произнес один из них, - генерал Брагин созывает экстренное заседание, вам надо поехать снами.

 

- Минуту, господа.

 

Ив подвинулся вплотную к Насте и понизил голос.

 

- Я бесконечно вам благодарен, - он замер, как будто собирался с силами потом, прошептал, - Это чудо что я тебя встретил.

 

- Вы ведь пригласите меня потом выпить чашечку кофе, Ив?

 

Котенберг почувствовал, что сердце оглушительно стучит в его груди, он слышал его ритм, отдающийся в висках: дун-бом, дун-бом, дун-бом… пересиливая этот стук, он проговорил несколько быстрее, чем хотел:

 

- Какой чай, Настя, вы что, я свожу вас в ресторан, это меньшее , как я смогу вас отблагодарить, вы не представляете как меня выручили.

 

- Удачи тебе в твоем деле.

 

Настя дотронулась до его плеча, и Котенбергу показалось что тело в месте касания превратилось в нечто небесное…

 

Он кивнул ей напоследок и отошел к ждавшим его "истуканам", потом, окруженный ими с двух сторон, как почетным конвоем, зашагал к машине. Один из мужчин услужливо открыл перед профессором дверь автомобиля, и они сели. Ехать пришлось в суровом молчании, но не долго, однако Котенберг успел за это время передумать тысячу мыслей. Как ни странно, ум профессора несмотря на поток бурных событий, работал ясно. Ив четко представлял, что и как он будет делать и говорить. Добравшись до места назначения, Котенберг , попросившись в туалет, успел перед собранием обмолвиться несколькими словами с предварительно укрывшимся там, своим замом. Захар Игоревич , глянув настороженно по сторонам, сунул ему в руку флэшку.

 

- Там немного, но это все что успел нарыть.

 

- Запись с камер?

 

Захар скривил губы.

 

- Увы, похоже Рехович успел добраться первее.

- Ладно, это уже не имеет значения.

 

- С Богом.

 

Котенберг облобызал троекратно товарища.

 

- С Богом -попрощался он.

 

Двойные двери зала, где заседала экстренная комиссия, распахнулись перед профессором. Прежде чем сделать шаг вперед, он смерил взглядом длинные столы. За ними представительно восседали чиновники в своих строгих официальных костюмах, которые, как ему показалось, невообразимо туго сдавливали им шеи и запястья. Чиновники чередовались с военными разных мастей. Украшенные звездами погоны напоминали Котенбергу взлетные полосы, на которых лежали ,раскинув миниатюрные руки и ноги, не успевшие на рейс, блестящие пассажиры. Двери за спиной профессора Котенберга захлопнулись. Путь назад был отрезан. В сущности его никогда и не было, существовало только движение вперед, вперед и по кругу, но любая попытка сделать шаг назад приводила к падению, профессор ,не однократно сидевший по ту сторону стола, знал это и потому смело шагнул на встречу всем этим людям, которые вскоре попытаются заставить его отступить. Но отступать он не будет.

 

Заседание экстренной комиссии длилось более двух часов. Когда двери помещения вновь распахнулись, выпуская профессора из своих объятий, к Захару, так долго ждавшему этого момента, приблизился усталый, чуть осунувшийся мужчина, идущий медленной, но ровной походкой.

 

- Ну как прошло?

 

Вместо ответа Котенберг неопределенно промычал и сел на диван, туда же последовал и его заместитель.

 

- Ну? Все так плохо? - Захар сгорал от нетерпения, вся его маленькая фигура трепетала, костюм нелепо покосился, а галстук криво висел сломанной стрелкой часов.

 

- Когда ты успел сделать фото того распоряжения по изменению проекта, где стояла подпись полковника и Альберта Александровича?

 

Захар просиял:

 

- Двое парней из нашего отдела помогли, вызвались консультировать, и тихой сапой щелкнули докуметик.

 

- Так значит, те двое что были с Альбертычем...

 

- Засланные казачки.

 

Его зам. еще шире расплылся в улыбке. Профессор , не скрывая усталости, откинулся на спинку дивана и, спасаясь от воображаемого удушья, расстегнул пуговицу на рубашке.

 

- Ха, а я хотел их уволить, в прочем... - стукнув рукой по дивану, Котенберг на секунду закрыл глаза.

 

- Теперь мы боги Захар. Все, больше никто, ни одна солдафонская рожа нам не помешает. Теперь весь проект полностью под моим контролем. Альбертыча скоро уберут, ручаюсь. Кстати, я рекомендовал тебя на его место. И теперь к моей рекомендации, поверь, прислушаются.

 

Выражение лица у Захара из радостного превратилось в тревожное.

 

- Кто же тебя страховать будет?

 

Он дернул полы пиджака и встрепенулся птицей.

 

- Ив, я тебе очень признателен, но работа с тобой меня полностью устраивает.

 

- А ты и будешь работать со мной, просто воспринимай это как повышение. И к тому же, в некоторых вопросах, теперь ты будешь главенствовать надо мной.

 

Котенберг иронично похлопал по плечу товарищу и подмигнул.

 

- Да нафиг мне это нужно, ты мне друг, а не трамплин в моей карьере...

 

- Это нужно, поверь мне Захар, нужно, свой человек наверху всегда прикроет, всегда поможет, надо ковать железо ,пока горячо. Военные опустили бюджет страны на пол миллиарда, теперь им нет доверия, все взоры, все надежды теперь обращены только на нас. Генерал Брагин старается удержать свое место и отстранил несколько шишек поменьше, надеясь что это его спасет, но мы-то с тобой знаем, кто затеял всю эту бурду.

 

В кармане профессора трелькнул телефон. Достав его и посмотрев на экран, Ив резко дернулся. Выпрямив спину, он словно проснулся от сладкого сна и, потрясенный этой реальностью, запричитал.

 

- Так, так, так, как же я так! Десять сообщений. Настя, Маша, Боже мой, Настя прости меня!

 

Захар заинтересованно посмотрел на товарища, произнеся негромкое "хм-м". В ответ на его возглас ,Котенберг пояснил:

 

- Я оставил дочь, с женщиной, с которой недавно познакомился, и забыл, забыл о дочери… Бог мой, забыл.

 

Он поднялся со своего места, бросил сердитый взгляд на возвышающиеся деревянные двери, из которых вышел некоторое время назад. Казалось, профессор винит их во всех своих бедах.

 

- Захар, мне надо бежать.

 

В ответ Захар с деланным удивлением заметил:

 

- Женщина, Ив, ты не шутишь? Это новость для меня будет , пожалуй, поважнее, чем экстренное заседание!

 

- Некогда мне шуточки шутить - пресекая всякие разговоры на личную тему, Котенберг попрощался и, на ходу терзая экран телефона, поспешил прочь. Это место вдруг стало ему совершенно ненавистно. "Непростительная забывчивость"-шевелил губами профессор, семеня ногами по лестнице. Толчком открыв дверь, он быстрым шагом заторопился по мощёной дорожке. Солнце уже перестало ожесточенно палить, оно еще радовало своими лучами прогуливающихся пешеходов, но уже склоняло голову к закату. Вечерние нотки играли на лицах и добрая вечерняя меланхоличность, частая спутница летних вечеров , сквозила в приветствиях, походках и речах людей.

 

Профессор встретил Настю и девочек в парке, на площадке, где находились различные гимнастические тренажеры. Маша и Алина, сверкая голыми ногами из под платьев, лазали по подвесной дорожке, состоящей из колец, перекладин, веревочных паутин и висящих железных труб, похожих на гигантские маятники. Настя сидела на ступенях импровизированной сцены и листала последние страницы книги. "Мелодия света на высокой горе"- успел разглядеть название Котенберг. Он остановился, любуясь красотой момента. Настя трогательно склонилась над книгой, с глубоким интересом вчитываясь в текст, потом с детской трепетностью перелистывала страницу вперед ,потом несколько страниц назад , потом опять листала вперед, снова вчитывалась. Ее скромная фигура очень гармонично вписывалась в пейзаж, как продолжение череды деревьев, ярко цветущих растений, ветра, чуть заметно шевелящего листву, вечернего, усталого, но прекрасного настроения. Женщина повернулась и приветливо помахала Котенбергу. Он приблизился.

 

- Почему вы не подходите?

 

- Вами любовался, Анастасия. - Признался Ив. - Не смог отказать себе в этой маленькой радости.

 

Женщина закрыла книгу, убрала завиток волос за ухо и приглашающе поманила рукой.

 

- Присаживайтесь.

 

Котенберг без промедления сел на ступеньку рядом со своей новой знакомой.

 

- Вы интересно читаете книгу: постоянно возвращаясь то назад, то вперед.

 

- Я еще даже не начала читать. Просто хотела посмотреть, чем она закончится- если хорошо, то буду читать, если нет, то не хочу- в жизни достаточно много драмы и без грустных книжек. Мне думается, что я могу себе позволить чуть-чуть света, тепла и доброты, без смертей, предательства и лжи.

 

- Но это же невозможно…

 

Настя залилась чистым смехом звенящего колокольчика.

 

- Конечно, я знаю. Но если я буду знать конец, я не буду разочарована.

 

- Интересная мировоззренческая концепция.

 

Качнувшись вперед и устремив взгляд на Машу, которая наконец его заметила, он помахал ей. Та с неуемной, живой энергией спрыгнула на землю, бросилась к отцу.

 

- Но вы с ней не согласны - продолжила Настя.

 

- Мне интересно открывать непознанное, в определенном смысле вся моя деятельность направлена в неизвестное, и конечно знать, что в конце открытия тебя ждет радостное событие -это очень и очень неплохо.

 

Котенберг замолчал, размышляя как бы доступнее объяснить свою мысль.

 

- И все же?

 

- И все же, читать книги я люблю с начала.

 

Настя, не сдерживая веселые нотки в голосе, проговорила:

 

- Ив, вы увиливаете от ответа…

 

Котенберг схватил и обнял, на бегу прыгнувшую ему в объятия, дочь.

 

- Нет, ни в коем случае, если книга интересная, можно прочитать еще раз.

 

- Папа, папа!

 

- Что милая?

 

- Папа!

 

Поставив девочку на землю, Ив изобразил удивление.

 

- Что случилась, ты лишилась разума от счастья?

 

- Нет, еще нет. Когда мы придем сюда завтра...

 

Из-за радостного возбуждения сбившееся дыхание Маши не позволило ей продолжить, Котенберг тут же воспользовался паузой и произнес, стараясь вложить в голос искреннее удивление:

 

- Когда мы придем сюда завтра?

 

- Ну, когда Алина с Настей придут сюда, разумеется. Надо обязательно одеть джинсы.

 

- Ты хочешь стать как мальчик?

 

- Не! Фу, я их всех ненавижу, - Маша скривила губы и наступила брови, - Они смеялись и подглядывали за нами, когда мы лазали с Алиной.

 

Подошедшая Алина поддакнула.

 

- Дураки.

 

- Прямо так уж всех и ненавидишь? Твой папа между прочим тоже был когда-то мальчишкой.

 

- Ты- другое дело. Ты же не подсматривал за девочками?

 

Котенберг строго посмотрел на дочь, и уже хотел ей объяснить о правилах приличия, особенно при посторонних, но увидев ее чистое искреннее лицо, не стал.

 

– Знаешь Маша, даже быв мальчиком, я был достаточно начитанным человеком, и у меня не было необходимости ни за кем подглядывать. В общем-то, когда кто-то подглядывает за другим человеком или в чужую тетрадь, или в шпаргалку, все едино, он лишает себя возможности немного поработать головой и поумнеть.

 

- Слышала, Алина, насчет подглядывания в чужую тетрадь? - Настя подошла к Котенбергу и взяла его под руку. - Папа Маши -профессор, он знает, что говорит.

 

- Да я только один раз списала, и то случайно, это был эксперимент! - заверила тётю Алина.

 

- Эксперимент..., - начал было Котенберг, но вдруг замолчал, потрогал шрам на лбу и тихо произнёс, - а мы словно подглядываем за Богом. Как глупые мальчишки…

 

- Да они завидуют нам просто, - махнула рукой Алина и отвернулась, давая понять, что не желает обсуждать эту тему. Маша подошла к ней и по-деловому заявила:

 

- А ты не говорила, что списываешь в школе.

 

- Ой, да все было не так, была контрольная по русскому, а Алиса сидела справа...

Женщина шепнула на ухо профессору.

 

- Уже поздно, мне нужно отвести Алину домой. Проводите нас до остановки? Тут недалеко.

 

- Я могу вызвать вам такси.

 

- Не надо, мне очень хочется прогуляться с вами.

 

- С удовольствием.

 

Указав направление идущим впереди и болтающим о своих делах девочкам, они двинулись по широкой, утоптанной тысячами ботинок тропинке. Кое-где на ней пробивалась хилая травка, а небольшие ямки были засыпанный мелким гравием. Деревья, стоявшие вдоль их маршрута, выстроились зеленым коридором, который то и дело прерывался более мелкими тропами, петлявшими в неизвестность.

 

- Простите, я совсем забыла спросить: как ваша работа?

 

- День был сложным, но интересным. Я бы сказал, ярким на события.

 

Маша, идущая впереди и что-то громко доказывающая подруге, вдруг особенно громко воскликнула:

 

- У папы в лаборатории взорвался прибор, и его ранило в голову, ни какая это не легкая работа!

 

Настя постучала пальцем по телефону:

 

- Профессор Котенберг… я вспомнила, ты - тот самый профессор, который делает устройство... что-то , связанное с выкачиванием энергии из солнца...

- Солнечный насос.

 

- Я видела в новостях. У вас в центре действительно была авария?

 

Ив поднес палец ко рту и указал на Машу. Понизив голос, он ответил.

 

- Да. Скончался мультираспределитель потока и я, чуть было – тоже, вместе с ним.

Настя прикрыла рот, едва не вскрикнув.

 

- Твой лоб...?

 

- Осколком стекла задело. Знаешь Настя, я думал, что погибну сегодня, - Котенберг вдруг спохватился, - прости что говорю тебе это...

 

- Говори, говори, тебе надо обязательно выговориться, рассказывай всё, что хочешь.

 

Женщина плотнее прижалась к его руке, приникнув к Котенбергу с теплой, доверчивой силой.

 

- Спасибо, Настя.

 

Ив внезапно почувствовал какой-то припадок безумного обожания, он подумал: как же сложно не поцеловать сейчас эту прекрасную, удивительную женщину, как было бы упоительно коснуться этих чувственных губ, провести кончиками пальцев по струящимся прядям нежных волос..., но, усилием воли, он удержал себя.

 

- Ты знаешь Настя, я стоял там и видел как изотермическая оболочка расплавилась и потекла наружу, словно кисель, а это значило, что высвободившейся энергией во- вот разнесет не только весь лабораторный комплекс, но без малого все здание института, я стоял и понимал, что это конец, ни каких кадров из прошлого, как пишут в книгах перед моими глазами не протекало, но я ощутил, как глупо, как неправильно то место, в котором я нахожусь, и это чувство было такое сильное, что я даже увидел себя в другом месте... Думаю, возможно, это меня спасло. Там было еще кое-что ужасное, я подумал как смерть одного из сотрудников поможет доказать, что я прав ... - Котенберг не смог продолжить, комок подкатил к его горлу, - хотя, я знаю, все это просто эмоции и разыгравшееся воображение. До сих пор не понимаю, как остался жив, я должен был погибнуть. Видно, что-то мы не учли, какой-то фактор стабилизации... Сейчас нет смысла даже говорить об этом.

Котенберг умолк, Настя тоже двигалась молча, сжав губы. Они дошли до автобусной остановки и замерли оба, напряженно смотря вдаль. Поддавшись неведомому импульсу Настя охватила Котенберга за плечи своими тонкими как ветви руками… она легонько коснулась головой его щеки и ее волосы, словно ветер, тронули лицо Котенберга, он старался не шевелиться, только бы не разрушить то волшебство, то необыкновенное ощущение, которое возникло в нем и заполнило всего его целиком.

 

- Но ты жив, сейчас это главное.

 

Настя вновь взяла его за руку. Профессор чувствовал, как внутренняя боль, сидевшая в нем занозой, покидает его, выходит из раны, вместе с неприятным, серым веществом страха и подавленности. Но одновременно с занозой, внутренние силы тоже стали покидать его. Ив почувствовал головокружение и безмерную усталость, словно сдутый мяч. Он понял, что с трудом держится на ногах.

 

- Вот и наш автобус. Я отвезу Алину, и мы можем посидеть где-нибудь, выпить чая или кофе?

 

Котенберг с сожалением выдохнул:

 

- Прости, Настя, я очень устал и боюсь, собеседник из меня никакой, давай встретимся завтра- завтра у меня выходной.

 

- Конечно, конечно. Тебе надо отдохнуть.

 

Она приподнялась на носки и тронула его губы, легко и почти незаметно. И под протяжный обвинительный голос Алины:

 

- Тетя Настя, вы целуетесь? А автобус наш сейчас уйдет! - попрощалась.

 

- Увидимся завтра.

 

- Увидимся!

 

Настя с племянницей заскочили в автобус, двери шуршащим шёпотом закрылись за ними, автобус отъехал от остановки и вскоре скрылся за домами. Ив с Машей остались в одиночестве. Они замерли , и ,казалось, даже не дышали некоторое время. Но вот, голос Маши прорезал пространство покоя и сокровенных дум:

 

- Мне нравится Настя, она очень добрая.

 

- Мне тоже.

 

Ив ответил дочери коротко, в надежде удержать внутри то таинственное, волнительное желание чуда, оставшееся послевкусием расставания с этой необыкновенной женщиной.

 

- Но тебе не кажется, папа, что целоваться на первом свидании немного рановато, да еще и при детях?

 

- А тебе не кажется, Маша, что обсуждать личную жизнь взрослого человека, даже если он твой отец, не всегда уместно?

 

Поняв что сказала нечто грубое и неприятное, девочка потупила глаза.

 

- Прости, папа.

 

- Просто запомни это.

 

Они вновь погрузились в молчание. Оба продолжали смотреть в след давно ушедшему автобусу.

 

- Надо вызвать такси.

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

 

Спал Ив этой ночью мёртвым сном. Едва его фигура слилась с контурами кровати, как разум нырнул в бесконечный космос забытья. Профессору ничего не снилось, не чувствовалось и не виделось, тело его валялось под одеялом, как бревно, засыпанное сухой листвой в осеннем лесу: не переворачивалось, не шевелилось, а только мирно посапывало. Разбудил Котенберга барабанный бой в дверь спальни.

 

- Папа, ты умер или нет!? Сколько можно спать? Я уже приготовила поесть и поела…

Котенберг приподнял голову и тут же уронил обратно, мышцы тела двигаться не желали: казалось, в них скопилась вся тяжесть веков.

 

- Папа, ну пожалуйста, мы сегодня должны пойти вместе с Алиной и Настей.

 

Имя «Настя» распустилось в голове Котенберга ярким цветком и, пахнув вечерним поцелуем, разлилось по телу радостной теплой волной. Он сдернул себя с кровати резким рывком, сел и уставился на будильник: тот звонил два часа назад.

 

- Как так? - Пробормотал он, потрясая головой, потом, рассеянно глядя на дверь, крикнул:

 

- Я проснулся! - и присовокупил не очень уверенно: - можешь не волноваться, скоро поедем.

 

Но поехали они не скоро: сначала профессор долго отмокал в душе, потом, сидя за обедом, не торопясь, просматривал на ноутбуке новости с работы, звонил, отвечал на звонки, развалившись сидел на кресле, романтически уставившись в потолок. Маша вся извелась : она помыла посуду, постояла на голове у стены, потом начала носиться по всей квартире, как молодая тигрица в клетке. Наконец профессор встал, решив, что его организм способен существовать и без приятной поверхности кресла.

 

- Эй, человеческий детеныш! - окликнул он дочь, от скуки бесцельно бродившую по комнате с пачкой печенья в руке, - поехали на свидание.

 

Они встретились с Настей и Алиной на той же остановке, что распрощались вчера. Бордовое в клеточку приталенное платье делало женщину похожей на английскую леди прошлого века, живущую в сельской местности, однако Котенбергу очень понравился такой образ. Оставив детей на игровой площадке, профессор под руку со своей протеже прогуливались неспешным шагом по тоненьким паутинкам тропинок, тянущихся вокруг площадки. Вся внешность Насти приобрела живой свежий характер: вчерашняя бледность ушла; щурясь, она прикрывала глаза от солнца, иногда выходящего из-за громадных туч.

 

- Как ваше здоровье, Ив?

 

- Очень хорошо, чувствую себя, как будто по мне проехал бульдозер, но главный мой инструмент, - он указал на голову, - не поврежден.

 

- Если хотите, мы можем посидеть? – Остановившись, встревоженно сказала Настя.

 

- Нет, нет, мне как раз полезно расходиться, боль в мышцах пройдет быстрее.

 

- Тогда, конечно, идемте.

 

И они двинулись дальше, неспешным прогулочным шагом, созерцая по сторонам пышную, играющую светом и тенью листву и вдыхая густой аромат лета. Ив и Настя долго молчали, испытывая спокойную радость от встречи. Они были подобны двум людям, нашедшим уединение друг в друге и общавшимся между собой одним лишь совместным путешествием. Когда они находились вдоволь, то присели на серую скамейку с узорчатыми металлическими ручками. Солнце опять опалило их головы, оно находилось в зените и край исполинской грозной тучи вот-вот готовился поглотить огненный шар.

 

- А шляпку я не взяла. Люблю, когда голова чувствует себя свободной.

 

Настя провела ладонью по волосам, очередной раз добродушно щурясь от солнца.

 

- Ив, а вы действительно сможете забрать силу из солнца? Это ведь не опасно для самого солнца, вы не выкачаете ее всю?

 

- Нет, конечно нет, энергия солнца настолько велика, что, если бы весь мир включил все свои электроприборы разом, и так продолжалось бы сто лет, то наверное, мы могли бы укоротить жизнь солнца только на несколько часов. Тут нет ни какой опасности.

 

- То есть, нам ничего не грозит? Мне кажется, вы были чем-то обеспокоены вчера, чем-то очень неприятным…

 

Настя легла Котенбергу на плечо. Ив обнял ее со смешанным чувством благоговения и вины: он внезапно вспомнил жену.

 

- Нам ничего не грозит. Возможно, в будущем создадут такие системы, которые будут тратить энергию звезд с большей скоростью, какие-нибудь межпространственные туннели или искусственные планеты, но и тогда, думаю, это не будет проблемой, звезд в космосе - бесчисленное множество и их хватит не на одно поколение, а там, не сомневаюсь, люди изобретут еще что-нибудь, если, правда, до этого не поубивают друг друга, с помощью той самой звездной энергии. А судя по тому, что происходит уже сейчас, у нас есть все шансы не дожить до светлого будущего.

 

Последние слова Котенберг произнес с долей горькой иронии.

 

- Почему? Неужели все так мрачно?

 

Тут Ив стал рассказывать Насте о том, как военное министерство старается повлиять на его деятельность, поведал о причине взрыва в лаборатории и, под проницательные вопросы женщины, с необыкновенной прямотой рассказал, как старается всеми правдами и неправдами воздействовать на коллектив своих сотрудников, где угрозами, где лестью. Рассказал, как ему постоянно приходится лавировать между двух огней, обманывать военных и постоянно бояться, что его обман может быть раскрыт, бояться того, что, если его снимут с должности, он не сможет дать дочери лучшее лечение и многое другое…

Настя, внимательно слушая Котенберга, выпрямилась, с некоторой отстраненностью посмотрела вдаль. Посидев немного в молчании, она заявила, что в том, что делает Ив, нет ничего плохого, и рассказала, как в ее институте зачастую используют смертельные вирусы, чтобы побеждать другие смертельные вирусы. И та ложь, которой он пользуется, чтобы остановить военных - это всего лишь злой вирус против злого вируса. Главное - не допускать ложь внутри себя, самому не заразиться, поэтому всегда должен быть рядом человек, которому нужно говорить только правду. Должен быть кто-то близкий и родной, кому можно довериться, кто будет врачевать раненую неправдой душу. Котенберг слушал, и внутри у него становилось все спокойнее и спокойнее, как будто бы близость с Настей исцеляла его, делала его лучше в его же собственных глазах. Он чувствовал, что все клетки его тела преображаются, ум мыслит ясно, как никогда, а сердце чувствует окружающий мир особенно живо. После очередной паузы в разговоре, Настя неожиданно пронзительно посмотрела Котенбергу прямо в глаза, было видно, что она готовится сказать нечто важное. Профессору стало от такого взгляда несколько неуютно. Наконец женщина решилась.

 

- У меня опухоль, Ив. Неоперабельная. Я лечилась, но безуспешно. Мои дни сочтены, я это знаю. Прости, что не сказала тебе сразу, мне очень хотелось получить чуточку счастья в конце пути.

 

Она замолчала, напряженно ожидая ответа, не зная что принесет ей это внезапное откровение. Молчал и Ив. Его радостное настроение улетучилось. "Я ведь в тайне знал, знал. Ее спокойствие, доброта, мягкая походка, ласковые слова. Все это было у жены в последние месяцы. Грань смерти меняет хороших людей: делает их еще лучше". И вдруг Котенберга пронзило горькое чувство. "Опять, опять я иду по кругу, люблю человека, который скоро умрет." Он вспомнил, как так же, как и сейчас, часто сидел с женой, также гулял и беседовал незадолго до ее кончины. Почувствовав, что молчание затянулось, профессор взял смотрящую вдаль Настю за руку, от его прикосновения она словно очнулась от неприятного сна.

 

- Моя жена умерла от рака. Моя дочь может в любой момент заболеть и никто из врачей не способен ей помочь. Меня окружает смерть, и я ее очень боюсь. - Котенберг схватился за лоб, как в припадке страшной мысли, но потом так же молниеносно опустил руку. - Но ничто не помешает мне быть рядом с людьми, которых я люблю, до самого конца.

 

И опять между ними наступило молчание. Через некоторое время Ив и Настя заговорили о чем- то незначительном, сделали очередной круг по парку, потом сходили в кафе, и после, сытые и довольные, гуляли до позднего вечера. О болезни Насти они больше не разговаривали, но теперь каждую минуту, Котенберг ощущал глубоко внутри биение пульса времени, он старался проводить с Настей все свободное время, какое только мог выделить. Такие вечера, как этот ,первый, быстро вошли у них в привычку : они встречались, общались, ходили по музеям и выставкам, а в те дни, когда Котенберг работал допоздна, они разговаривали до глубокой ночи по телефону.

 

На выходных Ив задумал сводить Настю в театр, предварительно договорившись с Машиной няней о том, что она посидит с ребенком. Встав утром в бодром настроении, он резво двинулся в ванную, по пути столкнувшись с Машей, медленно , как сонная муха плетущейся в сторону своей спальни.

 

- Папа, у меня руки и ноги не поднимаются, я еле хожу,- вяло проговорила она - И мне кажется... я хуже вижу.

 

- Наверное, простудилась вчера. Горло болит?

 

- Вроде нет.

 

Котенберг потрогал лоб. Чуть теплый. Его пронзило ледяными иглами: « Началось... Господи, началось!» Симптомы, о которых ему говорили врачи много лет подряд… всё сходилось. На лбу профессора появилась капельки пота, его бросило в жар. "Как ей не показать, что у меня трясутся руки?" Ив, стараясь совладать с голосом, произнес.

 

- Иди в кровать, похоже ты простудилась. Полежи спокойно, я вызову врача.

 

"Лжец, лжец, лжец!" - пронеслось в голове профессора. "Я никогда раньше не врал собственному ребенку, никогда… но я не могу ей сказать! "Как только Маша ушла в спальню, Котенберг бросился к телефону. Уже через пол часа машина везла его дочь в больницу, еще через пол часа она лежала в реанимации. Не теряя времени, Ив ринулся выяснять перспективы лечения: он разговаривал с ведущими врачами больницы, звонил во все известные ему медицинские центры, различным медикам-консультантам, профессорам… но везде ответ звучал одинаково-страшно и безнадежно: "Не больше месяца, если не найдется иного метода лечения". А иного метода никто не знал.

 

Усталый, с распухшей головой, бродил Котенберг по коридорам клиники, мимо него мелькали люди в белых халатах, лиц которых он не видел, ездили коляски с больными, бесконечной чередой открывались и закрывались двери. Позвонила Настя. Узнав в чем дело, она тут же захотела приехать. Но Котенберг попросил ее этого делать: он боялся, что даже маленькая толика счастья - улыбка, обнадёживающее слово, ласковое прикосновение- может рассредоточить, отвлечь его от поиска решения проблемы. А еще он боялся, что Настя невольно может заставить его смириться со смертью дочери, а он ни за что себе этого не позволит. Котенберг продолжал звонить, писать электронные письма, консультироваться, но создавалось впечатление, что он попал в темный омут однообразных ответов и постепенно тонет в нем, захлебываясь и теряя ясность мысли. Под вечер, совсем истощенный, с бумажным стаканчиком кофе в руке, он спустился на лифте на первый этаж и пошел, не разбирая дороги, по широкому коридору. Отрешенно Котенберг кинул смятый стаканчик в урну, но промахнулся, медленно наклонившись за ним, словно девяностолетний старик, он усталым глазом уперся в дверь с деревянным крестом. За дверью находилась местная больничная часовня. Шагнув как во сне, он дотронулся до дверной ручки. "Даже если есть один шанс на миллион... Даже если это просто теория... никто не доказал ... ведь были люди которым... " Обрывки мыслей и образов, как всполохи возникали и, не успев сформироваться во что-нибудь полноценное, исчезали и появлялись вновь. Они, таинственным образом мельтеша и мерцая, подбирались к самому центральному стержню работы ума Котенберга, к его логике и способности четко мыслить. Он еще сопротивлялся, но, зайдя в часовню и остановившись у возвышающегося распятия, он упал на колени, Ив сам, по собственному жгучему желанию, отмел всякую логику и объективность, оставив себя на растерзания мистическим переживаниям и чувствам.

 

Профессор начал молиться как умел, то шепотом , прося и обещая, то молча с горячностью чувства, то вновь объясняя невидимому Богу что-то вслух. Он наклонялся , прикладываясь лбом к полу, замирал так, с надрывом давая излиться страданиям этой бессловесной боли сердца, потом выпрямлялся и снова молился. Это происходило бесконечно долго, его ноги болели, колени нестерпимо ломило, но он боялся пошевелиться, боялся своей слабостью, своим слабоволием оскорбить Бога. Так происходило очень долго. Потом Котенберг не выдержал и со слезами от боли поднялся, он проклинал себя за слабость, молил о прощении, опять вставал на колени и снова обращался к Богу. Неизвестно сколько времени прошло, но в одно из прикладываний Ива лбом к полу, он очевидно заснул или отключился. Очнувшись, он принялся за старое, но то ли от неимоверной усталости, то ли по какой другой причине, он стал молиться очень спокойно, без надрыва чувств, просто рассказывая всю свою жизнь честно, без прикрас, как будто на исповеди. Когда слова закончились, он продолжал стоять на коленях и ждать… Котенберг не собирался никуда уходить. Сначала он ждал, созерцая внутреннюю пустоту, затем произошло странное: профессору ясно представилось, как он ныряет в эту пустоту, и видит там, насколько он нелеп, мятый, непричесанный взрослый мужчина, стоящий зачем-то на коленях и бормочущий странные слова. Но Котенберг продолжал упрямо стоять , и постепенно в его душе стали появляться новые чувства и мысли, которые он тут же превращал в молитву…долго и без отдыха он говорил и говорил. Таких циклов говорения, пауз и мольбы было несколько. Потом что-то неожиданно изменилось: внутри Ива произошла необычная пространственная метаморфоза, и наступила теплая легкая тишина, в которой профессор ясно услышал голос:

 

- Подойди к окну.

 

Он безропотно встал и подчинился. Голосов в голове Ив не боялся, после смерти жены у него был нервный срыв и, лежа в больнице, он научился свободно беседовать с ее голосом. Этот новый метод посоветовал ему один из коллег-профессоров, и действительно, это сильно ему помогло тогда: сначала Иву стало намного легче от таких бесед, а затем голос жены постепенно исчез, вместе с разрывающей душевной болью.

 

Подойдя к окну, Котенберг увидел первые лучи рассвета.

 

- Хорошо, теперь мне тебя лучше видно.

 

- Кто ты? Бог?

 

- Нет, но я, как и ты создан, Богом. Ты бы мог назвать меня Ангелом. Я-светящее солнце над твоей головой.

 

- Ты - Ангел, солнце и создан Богом.

 

Котенберг стал вглядываться в утреннюю зарницу, как будто пытался отыскать там кого-то.

 

- Значит, Бог существует?

 

- Да, это творческая реальность, которая действует в тебе и во мне одинаково, через вдохновение.

 

- Это похоже на какую-то эзотерику...

 

Ив со смешанными чувствами - волнения, осторожности и растерянности-обозрел пространство часовни, крест с распятым Христом, его пробитые гвоздями руки с пятнами красной краски, символически изображавшей кровь, иконы, скромную лампаду, свод, стены.

 

- Вдохновение. Вдохновение - это метафора. Значит, Бог не сможет вылечить мою дочь и Настю?

 

- Он может все, но ты в Него не веришь.

 

- Не верю.

 

Честно, с щемящей болью в сердце, признался Ив.

 

- Поэтому мне и пришлось прийти, таким, понятным для тебя образом, - пока голос говорил, тонкая-тонкая золотая полоска забрезжила на горизонте.

 

– Конечно, ты не веришь, но ты молился.

 

- Молился. Да, я молился. Но разве моя молитва что-то значит? Вот ты сейчас здесь, рядом со мной, ты можешь их спасти?

 

- Могу, но если я их вылечу, погибнет много людей.

 

- Как это возможно? Почему?

 

- Потому что это будет акт без творческого вдохновения, а всё, что создано без вдохновения, ведёт к смерти и разрушению. Я не могу их исцелить просто так, но наша совместная воля может, поэтому я дам тебе нить, а ты сплетешь узор.

 

- Какой узор?

 

- Позвони.

 

Голос умолк и в пространство ворвался холод, неуютное ощущение пустоты и одиночества. А в голове Котенберга сразу же возникло понимание, кому надо звонить. Он достал телефон, нажал на кнопку, но тут же посмотрел по сторонам , встряхнул головой и вышел из часовни. В больнице раздавались редкие хлопки дверей и строгий стук-стук каблуков медсестер.

 

- Евгений Викторович, простите, что так рано...

 

- А! Профессор, - Раздался из телефона сонный голос, - вы удивитесь, но я вот сейчас думал о вас. Как только вы мне вчера позвонили, я сразу начал шустрить, и совсем недавно нашел потрясающую новую информацию, очень обнадеживающую.

 

И Евгений Викторович рассказал Котенбергу о том, что обнаружил медицинский центр, в котором, с помощью экспериментальной методики, собираются лечить несколько детей с различными редкими, генетическими заболеваниями и, хотя подобного заболевания, как у дочери Котенберга в списках не заявлено, сама методика ей безусловно по всем параметрам подходит. Однако он не смог пока что договориться с руководством, чтобы еще одного ребенка включили в программу, и в этом, на данный момент, заключается главная загвоздка. Возможно, у профессора найдутся свои методы воздействия или связи на высоком уровне, с помощью которых он добьется иного решения, но на данный момент, он, Евгений Викторович, сделать что-либо более не способен. Котенберг коротко поблагодарил собеседника и тут же, с неистовым рвением, начал звонить на скинутый ему номер мед. центра, выясняя ситуацию и разведывая обстановку. Ситуация оказалась действительно сложной. Заведующий экспериментальным отделением, мужчина с хриплым басом, наотрез отказался идти на как-либо компромисс.

 

- Я вообще не понимаю, как вы о нас узнали. Это частный проект, преследующий свои цели, знать о которых вам не положено. И ваше вмешательство грозит для меня лишением должности. На данном этапе вся предварительная подготовка завершена и при всем моем желании я не могу включить в список еще одного ребенка.

 

- Но дайте мне хоть какую-то надежду, мой ребенок умирает - Взмолился Котенберг, - есть же люди стоящие над вами, с которыми я могу поговорить?

 

В ответ возникло напряженное затишье.

 

- Я искренне вам сочувствую. Но, к сожалению, научный совет не даст вам согласия. Я вас уверяю...

 

- Хоть какие-то варианты, хоть что-нибудь, вы же понимаете, что ваше лечение может спасти жизнь моей дочери. Сейчас вы для меня как Бог. Прошу вас, подумайте!

 

Голос в трубке замешкался.

 

- Единственное что я вам могу сказать - если испытание будут успешны, я попробую поговорить, не обещаю, попробую, чтобы вашу девочку включили во второй поток. Это где-то через месяц.

 

- У нее нет месяца! - почти закричал Ив, - через месяц некого будет лечить. Дайте мне поговорить с кем-нибудь из научного совета, вы не поверите, какими возможностями, и средствами я обладаю.

 

Доктор, с которым разговаривал Ив, казался неумолимым. Он наотрез отказался выдавать любые сведения об организации, в которой работал, но профессор не был тем человеком, который легко сдаётся. Используя свои каналы добычи информации, он уже вскоре узнал имя и телефон необходимого ему человека. С главой совета Котенберг общался долго. Как оказалось, тот знал профессора, знал о его научных трудах и с интересом следил за новостями о проекте, которым руководил Ив, у них оказалось много общих тем для обсуждения. Но Владислав жестко обрубил все попытки Котенберга включить дочь в программу исследования:

 

- Для того что бы вписать вашу дочь, Ив, нам придется задержать начало исследования, а это очень и очень рискованно для остальных детей, совет на это не пойдёт, и никакие деньги тут не помогут. Боюсь, вам придется смириться, надеясь на чудо.

 

Но чуда не произошло, разговор закончился. Котенберг сел на скамейку, откинулся, коснувшись спиной холодной стены больницы, и закрыл глаза. С минуту он думал, потом начал снова звонить. Потом поднялся на лифте обратно, наверх. Неведомыми путями он смог уговорить дежурную медсестру пустить его в отделение реанимации к дочери. К самой девочке его не допустили, но он смог посмотреть через стеклянную дверь на нее - маленькую, трогательную, лежащую, как забытая кем-то кукла. В белой больничной пижаме, с многочисленными проводами, идущими от груди и от руки, дочка виделась Котенбергу особенно несчастной и вызывающей у него приступ панического страха. Ив прикоснулся ладонью к стеклу, пальцы его скрючились и заскоблили по гладкой поверхности, словно профессор захотел процарапать ее насквозь. В этот момент рука Маши шелохнулась и она приподняла голову. Осмотревшись, она заметила отца и, помахав ему, с усилием улыбнулась. Ив тут же взял себя в руки, улыбнулся в ответ, став переглядываться с дочерью, дыхнул на стекло и нарисовал на запотевшей поверхности сердечко. В ответ Маша, прищурившись, охватила перед собой пространство, изображая что обнимает и целует любимого папу. Приборы рядом с девочкой тревожно запищали, и Котенберга выгнали из помещения. Он практически упал на диван, находившийся в коридоре, положил на колени ноутбук, но прежде, чем его открыть, вытер глаза. Профессор сидел перед компьютером, листая страницы, на которых изображалось различное оборудование, что-то прикидывал, вычислял, потом не, отрывая взгляда от монитора ,набрал номер.

 

- Владислав, это опять Ив Котенберг, у меня есть предложение, от которого вы не сможете отказаться.

 

- Да, Ив я вас слушаю - голос собеседника Котенберга был натянуто вежлив.

 

- Вы знаете об аппарате Вендиго Рут? Разработка Владимира Осипова? Глубокое сканирование, возможность моделирование нейронных цепочек, точечное облучение?

 

- Да, да, конечно. Но существует только два опытных образца. И Ив, я с трудом могу поверить в то, что вы сможете достать нам один из них. Один находится в военно-медицинской академии , другой- в институте военно- полевой хирургии. Ив, я вас глубоко уважаю, и сочувствую вашему горю, но...

 

- Если я достану Вендиго, вы сможете склонить членов совета в мою сторону?

 

- Ив, подождите. Скажу вам сразу, прежде чем я позволю себе думать в этом направлении, я хочу понять: у вас точно не сорвало крышу, и вы любыми способами не стараетесь ухитриться воздействовать на меня? Я хочу понять, кто вы такой и насколько вы способны ясно мыслить в такой ситуации?

 

- Владислав, вы знаете, сколько государство выделили бюджета на проект "Солнечный насос"? Тринадцать миллиардов. Вы знаете, что нас курирует Министерство Обороны? Я - глава всего проекта, без меня он ничто, никто из моих коллег не сможет его продолжить. И это не единственный козырь в моей руке. Мое сознание ясно, как никогда. Я полностью отвечаю за свои слова и способен действовать разумно. Я достану вам аппарат. Это достаточно весомый аргумент для совета?

 

- Вы говорите, Министерство Обороны... - на том конце возникла странная, долгая и тягучая пауза, - с этим аппаратам мы сможем многое из того, о чем только мечтали. Но, Ив, это очень опасная игра, я попробую убедить совет, но мне нужно подтверждение ваших слов от официального лица.

 

- Сколько у меня времени?

 

В ответе Владислава, Котенбергу почудились нотки невольной жестокости.

 

- Завтра уже может быть поздно.

 

Котенберг выпрыгнул из дивана, ноутбук с грохотом упал на пол, и на его поверхности появилась трещина, но профессор не обратил на это внимание.

 

- Договаривайтесь, вечером у вас все будет.

 

Практически на бегу, Котенберг набрал номер своего заместителя.

 

- Захар, мне нужно срочно связаться с Генералом Брагиным, ты можешь это устроить?

 

- Он отстранен, Ив. Что за спешка?

 

- Не важно. Кто сейчас за него?

 

- Генерал Расудов.

 

- Понятно, что за человек?

 

- Внимательный, спокойный, никуда не лезет, но пристально за всем наблюдает, очевидно, опыт его предшественника оказался для него назидательным.

 

- Захар, устрой мне с ним встречу, это очень срочно, пусть с ним будут специалисты, скажи, что у меня есть нечто важное, глобальное, колоссальное, да что угодно скажи, мне важно с ним связаться сегодня. И самое главное, подготовь всю документацию по фиолетовому лучу, все сведения и данные, которые мы скрыли от них.

 

- Ты уверен? Ты точно уверен? Помнишь, ты сам говорил...

 

- Захар доверься мне, так надо. Некогда объяснять. Буду ждать твоего звонка.

 

Буря чувств бушевала внутри профессора, но ум был ледяным, острым и чрезвычайно жестоким. Казалось, этот ум отрезал от души Котенберга куски былых убеждений, совести и принципов, всего того, что мешало ему совершить задуманное.

Ив вышел на прямую дорогу, разрезающую парк при больнице на две ровные части. Справа и слева от него шелестели деревья: молодые клены трясли листвой над головой профессора, словно пытаясь что-то ему нашептать. Позвонила Настя. Ив никак не мог сосредоточиться на разговоре с ней и сказал, что постарается перезвонить вечером и обо всем рассказать. Потоком ветра, с дерева сорвало кленовый лист, который,совершив мертвую петлю, упал прямо на голову профессора, мужчина стряхнул его, и в эту секунду вдруг ощутил, как прекрасен этот летний день, ветер, воздух, перистые облака, линия горизонта, изгибаемая крышами домов… и тут же, за прекрасным чувством, пришло полное отчаяния ощущение, что он не может прикоснуться к этой красоте, что он настолько отдалился от волшебной реальности мира, что представляет из себя инородный предмет в теле природы, воздух вокруг него стонет и страдает, будто бы он наполнен ядом или страшной болезнью. Котенберг далеко не сразу справился с этим чувством. Только, когда Ив добрался до места встречи, ему удалось наконец-таки взять себя в руки. В кабинете присутствовал сам Генерал и его помощник, тоже военный. Они поприветствовали друг друга, профессор бережно положил перед собой папку, немного поправил её, словно целясь в собеседника, и раскрыл.

 

- Александр Михайлович, мне нужна от вас помощь. Помощь очень серьёзного порядка, но за неё помощь я хочу предоставить вам информацию, которая, смею уверить вас, не имеет цены.

 

- Я вас внимательно слушаю, Ив Валентинович.

 

Голос генерала был мягок, глаза внимательны, но поза строгая, с вытянутой по струнке спиной.

 

- Во время неудачного эксперимента, о котором, я уверен, вы имеете полную информацию, произошло одно событие, я бы назвал это аномалией, - профессор сделал паузу, исподлобья смерил взглядом генерала и, выдохнув, решительно продолжил, - мы открыли новый вид излучения, и способны его воссоздать в лабораторных условиях.

 

Котенберг принялся рассказывать о результатах своего открытия, одновременно передавая листок за листком помощнику генерала, указывая на отдельные пункты, комментируя графики и фотографии. Тот просматривал их, кивал головой, иногда просил пояснения. Когда профессор принялся объяснять, какие перспективы сулит открытие фиолетового луча, до того невозмутимое лицо генерала вытянулось, брови взлетели, а вся фигура наклонилась, подавшись вперед к собеседнику.

 

- Луч способен парализовать человека на больших расстояниях, не нанося смертельного вреда здоровью. Во время взрыва в лаборатории, от него пострадал один мой сотрудник, сейчас он совершенно здоров и вернулся к работе. Излучение также способно проникать сквозь бетонные сооружения более метра толщиной. Его интенсивность можно регулировать, разумеется. Это оружие нового поколения, абсолютно безопасное для того, кто его использует, и не требующее больших энергетических затрат. Уверяю вас, Александр Михайлович, еще до конца года я смогу предоставить вам опытный образец ,и думаю ,что в последствии его можно будет уменьшить до размера, который будет способен переносить один человек.

У генерала по мере рассказа профессора начали появляться различные вопросы, на которые Котенберг отвечал непременно вежливо и старательно. Когда вопросы закончились, Александр Михайлович вернулся в прежнее положение, вытянулся и с лицом игрока в покер, немного надменно поговорил:

 

- Вы правы, Ив Валентинович, это открытие может поменять кардинально весь театр военных действий. Но вы, кажется, говорили, что нуждаетесь в некой услуге?

 

- Да, разумеется. - Котенберг внутренне затрепетал,- "вот он момент истины", - Возможно вы знаете что моя дочь смертельно больна? Но только сегодня я узнал, что в одной из клиник существует экспериментальная методика, способная ей помочь.

 

Профессор коротко, открыто и искренне рассказал всю ситуацию , связанную с дочерью и положением, в котором она оказалась. Внимательно выслушав, Генерал перекинулся несколькими фразами с помощником.

 

- При всем уважении, Ив Валентинович, я не могу это сделать, передать аппарат такого уровня какой-то частной клинике. Это исключено, тем более в такие короткие сроки. Нет, определенно это не в моих силах.

 

- Но как? Я же на все готов! Вы же видите! Неужели вы не видите?

 

Котенберг схватился за голову, он уже не скрывал своих чувств, он принялся бессмысленно перебирать лежащие перед ним листы. Кожа его побагровела, мысли приобрели хаотичный характер: "Неужели все зря? Все это, весь этот хлам не стоит жизни моей дочери... "- профессор продолжал перекладывать бумаги, рассматривая цифры и графики на них.

 

- Я все рассчитал, здесь все готово... моя девочка умрет без лечения...

 

- Погодите Ив, - остановил его генерал, - не теряйте голову. Давайте мыслить здраво и разумно: что это за клиника, как зовут ее главу, членов научного совета, я могу попробовать воздействовать на них со своей стороны.

 

От спокойного, рассудительного голоса генерала, Котенберг сам начал успокаиваться и приходить в чувство. Когда он назвал клинику и людей, с которыми пытался договориться по поводу дочери, Александр Михайлович с помощником переглянулись и неожиданно, профессору показалось совершенно не к месту, начали живо обсуждать между собой нюансы какого-то непонятного проекта. Иву показалось, что его игнорируют и в нем заиграли нотки гнева , он перестал понимать что здесь делает, с этими равнодушными к его горю людьми, которые спокойно обсуждают свои дела, словно он, Ив , просто часть интерьера, на которую можно посмотреть, как на диковину, а потом просто перестать замечать. Но вот генерал внезапно замолчал, будто бы вспомнив о присутствии Котенберга.

 

- Ив, та информация, которую я вам сейчас скажу, является засекреченной. Вам это понятно, Ив?

 

- Что? Ах, да, секретная, - мотнул головой профессор.

 

- Проект, который осуществляет эта клиника - это наш заказ.

 

- Ваш? - Котенберг недоверчиво переспросил, - ваш? Заказ? В смысле?

 

Генерал улыбнулся. Его голос стал еще мягче. Казалось, некий тумблер внутри военного щелкнул и его отношение к Котенбергу разительно поменялось.

 

- Министерства Обороны. И я вас уверяю Ив, ваша дочь будет его участником, сегодня же. Я лично займусь этим вопросом, майор Липков оформит бумаги и перевод, и через пару часов вам позвонят из клиники и подтвердят мои слова. Это меньшее, что я могу для вас сделать. И если у вас появиться еще какие-нибудь просьбы, или вопросы, любые, обращайтесь непосредственно ко мне, в любое время, я сделаю всё, что в моих силах. И еще одно, Ив Валентинович, я бы хотел с вами пообщаться как-нибудь в неформальной обстановке, может быть, за чашечкой кофе. Вы понимаете, что мы с вами будем творить историю...

 

Котенберг слушал генерала в пол уха, он думал о том, как это странно: "вот, сбылось то самое , ради чего он боролся так много лет, он нашел лечение для дочери, и теперь, как бесчувственный чурбан, сидит и ощущает себя совершенно опустошённым".

 

Обсудив некоторые подробности их договоренности, профессор с генералом пожали друг другу руку. "Поцелуй Иуды"- мелькнула у Ива мысль, но и к ней он, казалось, остался равнодушным. Котенберг вышел во двор, прошелся по дорожке, и тут его накрыло невообразимым потоком чувств, он как был- в пиджаке и брюках- практически рухнул на зеленую траву газона, и лежал там, распластав руки в стороны.

 

Ив молча, бездумно глядел в бесконечную синеву , на проплывающие по небу призрачные облака, на выглядывающее из-за них солнце, которое заставляло его щуриться и закрывать глаза. Он пребывал в состоянии, когда существуют только чувства. Различные ощущения охватывали его тело и погружали то в жар, то в холод. Окружающее пространство превратилось для Котенберга в многочисленные пустоты, затягивающие в себя и выбрасывающие его наружу. В итоге эти пустоты слились в одну, которая растворилась сама в себе. Постепенно мир приобретал знакомые очертания. Через некоторое время он встал и отряхнулся. "Надо ехать к Насте, все рассказать ей, всю правду как есть. Наверное, она отвергнет меня - я сам бы себя отверг - и будет совершенно права, но я должен все рассказать. Все, абсолютно все."

 

Пока Ив ехал в такси, ему позвонил Захар.

 

- Ив, мы хотели встретиться после твоего совещания, и ты обещал все рассказать.

 

- Прости Захар я совсем забыл. Я уже уехал из центра, но если коротко...

 

И хотя первое, что испытал Котенберг, рассказывая о своей встрече с генералом, было чувство стыда, ум профессора тут же принялся оправдываться, превращая свой рассказ в борьбу высоких идей. Ив, осознавал, что оправдывается и интерпретирует факты так, как удобно для его совести, но он позволил уму делать эту черную работу. "Иначе,- думал профессор, - его сознание просто не сможет вынести груз предательства собственных убеждений."

 

- Я должен был спасти дочь, и поэтому мне пришлось выбирать из двух зол. Отдать им солнечный насос, чтобы они превратили его в оружие, или бросить им кусок пирога, не менее привлекательного. И ты знаешь, я думаю, что фиолетовый луч, может сыграть в военных действиях положительную роль, как бы это странно ни звучало, ведь его парализующий эффект позволит сохранить жизни, кроме того, это открытие, я уверен, поглотит внимание военных и позволит нам спокойно продолжать работу. Думаю обстоятельства , вынудившие меня открыть генералу фиолетовый луч, сыграли нам только на руку.

 

- Ох, Ив, хотелось бы, чтобы ты оказался прав, и они действительно перестали лезть в наши дела… «дать на лапу министерству обороны»,- такое только от тебя можно ожидать, - Захар усмехнулся, - одним выстрелом двух зайцев - и от проекта огонь отвел и дочку... - Он внезапно замолчал, несколько раз откашлялся - Ты спас дочь, и это главное. Никто тебя не осудит, уж тем более я. Какие бы ни были последствия, дело сделано. Только обещай Ив, в следующий раз рассказывать мне все, я всегда тебя поддерживал, и ни разу не давал повода усомниться в моей верности, но в этот раз я почувствовал себя преданным. Ив, поверь, это мерзкое чувство. Мерзкое, потому что мы оба понимаем, что луч можно перенастроить и выжигать города живьем, лучше ли это солнечного насоса, с его не менее страшным потенциалом? Наверно лучше, но ты бы мог посоветоваться со мной, и возможно мы нашли бы иное решение. Но ,повторюсь, дело сделано и не мне судить...

 

Слушая друга, Котенберг внутренне сжимался от каждого его слова. Ив понимал ,что Захар всеми доступными силами щадит его, а ведь он мог быть намного более жестоким, и имел на это полное право. Захар щадил его, и так раненную, душу и Котенберг был ему благодарен, хотя испытывал от слов товарища наплывы мук совести.

 

Доехав до Настиного дома, он зашел в подъезд, но в нерешительности застыл перед дверьми. Профессору пришло на ум, что он вполне мог бы руководствоваться теми же аргументами для Насти, которые использовал и для Захара, объясняя ситуацию. Она любит его и простит. Она все простит, " все, кроме лжи". Котенберг вдруг решительно отверг свои оправдания: он расскажет все, как есть.

 

Позвонив в звонок, он коснулся рукоятки двери и почувствовал тепло, исходящее с той стороны. Это ощущение вселило в него немного больше уверенности. Настя встретила его в рубашке и платье, с слегка растрепанными волосами, вся взволнованная и бледная, до того бледная, что Котенберг даже слегка оторопел.

 

- Настя!?

 

Она нерешительно попыталась пригладить волосы, но тут же бросила и обняла Ива, зажмурившись и прижавшись со всей силы. Котенбергу показалось, что жизнь в этом теле зиждется совсем чуть-чуть.

 

- Я так волновалась за вас Машей, так волновалась…. но вот, ты пришёл и мне стало намного спокойнее. Расскажи мне, что у тебя произошло.

 

- Давай присядем.

 

Котенберг ощутил сильное напряжение в груди, но оно происходило не от того, что ему предстояло рассказать, а от болезненного состояния Насти, сперва он даже решил, что ничего говорить не будет, но потом понял, что очередной раз обманывает себя, желая под благовидным предлогом скрыть содеянное.

 

- Настя, выслушай меня, - начал он тихо, взяв её за руку, - я совершил предательство. Предательство, которое может привести к гибели множество людей. Помнишь ,я тебе рассказывал о том, как мы скрыли информацию от военных об одном открытии, которое можно использовать, как оружие массового уничтожения? Я отдал его генералам, в надежде, что они помогут спасти мою дочь, и я её спас, но я не знаю и даже боюсь представить, сколько людей погибнет от моего решения, людей, у которых тоже есть дочери и сыновья.

 

Настя взяла за руки Котенберга. Грудь его тяжело вздымалась, чувствовалось, что говорить профессору было очень тяжело. Преодолевая эмоции, он останавливался и начинал вновь, выделяя некоторые слова , заостряя их и раня ими самого себя, иногда непроизвольно касаясь груди в области сердца.

 

- Прости, что причиняю тебе боль, но ты должна знать, с каким человеком встречаешься… я не раздумывая продал душу, хотя при зрелом размышлении я мог бы этого не делать, можно было просто поговорить с генералом, ведь он тоже человек - он бы понял и помог. Но я воспринимал его как врага, как зло, и в итоге сам оказался злом, еще большим. Я знаю, что у тебя бесконечно доброе сердце, но если ты считаешь... То я... если так надо...

 

Голос профессора стал сбиваться. Вся в напряжении слушателя и человека, страдающего не меньше чем рассказчик, Настя остановила Ива и заговорила с полной отдачей всех душевных сил:

 

- Ив, любимый, я понесу с тобой любой твой крест, я разделю его тобой. Не думай, даже не думай, что я способна отказаться от тебя в такой трудный час, какова бы ноша не была...

 

Вызволив из себя эту фразу, эту глубокую мысль души, Настя от перенапряжения пошатнулась и без сил откинулась на спинку дивана. Котенберг с содроганием почувствовал, как запястья ее слабеют.

 

- Только боюсь, нести её осталось недолго, но каждую минуту, до последнего вздоха, я буду с тобой.

 

- Настя! Тебе надо в больницу.

 

- Тратить оставшееся время на больницу? Не знаю, нужно ли это.

 

Не смотря на свои сомнения, было видно, что Настя согласна с Котенбергом и последняя фраза - это лишь остатки ее внутреннего сопротивления перед неизбежностью.

 

- У меня есть связи, я немедленно позвоню и тебя положат в лучшую клинику.

Настя погладила Ива по щеке, и лицо её озарилось неземной красотой, красотой умирающего человека, принявшего свою участь.

 

- Как скажешь. Только надо позвонить дочери...

 

Котенберг тут же принялся хлопотать и улаживать все вопросы. Сделав несколько звонков, он помог Насте собраться, пока они укладывали вещи в чемодан. Приехала машина. Поддерживая свою даму, профессор спустился вниз, и они вместе поехали в больницу. По пути Иву позвонили из клиники и подтвердили, что его дочь принята в программу экспериментального лечения. Котенберг передал эту новость Насте, которая, нежно сжав его руку, тихо прошептала:

 

- Вот видишь, все будет хорошо.

 

У профессора увлажнились глаза. Машина подпрыгнула на выбоине, хорошенько встряхнув пассажиров и заставив их плотнее прижаться друг к другу. Котенберг невольно взглянул на дорогу: деревья, кусты, прохожие и дома убегали назад и исчезали за спиной профессора, ему страстно захотелось повернуться, оглянуться, посмотреть, что же происходит с людьми и зданиями там, в прошлом измерении, в уходящем пространстве, но он побоялся, повернувшись ,потревожить прислонившуюся к его плечу Настю, и всю оставшуюся дорогу старался сидеть неподвижно.

Палата, в которую поместили Настю по приезду, оказалась просторной, чистой, свежей, со всеми удобствами, но печально белой, как и все обычные больничные палаты.

 

Котенберг просидел с Настей до самого позднего вечера. Когда он уже собирался уходить, женщина протянула ему руку и со спокойным, даже немного отрешенным, лицом обмолвилась:

 

- Жаль, что так быстро.

 

Каким-то невероятным чутьем Котенберг понял, что она говорит не о том, что он уходит, а о своей болезни.

 

- Настенька, нельзя терять надежды, я поговорил с врачами - завтра приедет один доктор, какое-то светило, осмотрит тебя, есть шанс, он гений...

 

На слове «светило», Настя будто бы ожила, и даже приподнялась. Ив заботливо подставил ей под спину подушку.

 

- Знаешь, у меня с детства была одна мечта. Поделюсь, так уж и быть.

 

Настя улыбнулась той самой доброй и ласковой улыбкой, которая так нравилась Иву.

 

- Мне страстно хотелось, когда я была маленькой, да и до сих пор очень хочется, увидеть солнце.

 

Котенберг показал на ночное небо за окном.

 

- Если мы выключим свет...

 

- Нет, нет, я понимаю, все это звезды, но я хочу увидеть солнце прямо рядом чтобы оно было, например вот там, на улице, рыжее, переливающееся, с этими своими пульсирующими пятнами, световыми дугами как радугами, дышащее, живущее, настоящее, пусть и опасное.

 

Не зная, что ответить на это откровение, Ив посмотрел в окно на небесную темень, словно вопрошая у нее: "что скажешь? Что ответишь на последнее желание умирающего, дорогого мне человека?" Однако вопрос профессора остался без ответа.

 

- Ты знаешь, во мне почему-то постоянно пребывает уверенность, что если я близко увижу солнце - со мной ничего плохого не случится, что если увижу, со мной вообще больше ни чего плохого не случится, никогда. Понимаешь?

 

- Понимаю. Интересная мечта.

 

Ив замолчал, обдумывая сказанное Настей. Потом, хлопнув по колену, весело сказал:

 

- Вот завтра светило приедет, увидишь его вблизи - и сбудется твоя мечта. Только обещай делать все, как он скажет.

 

- Обещаю.

 

Они попрощались, и Котенберг вышел из палаты. Как только дверь закрылась, веселое выражение с лица Ива исчезло; мужчину исказила скорбь, и он пошел вперед, погруженный в тяжкие раздумья, ничего не видя перед собой. Механично, на полном автомате он спустился на первый этаж, ноги сами понесли его по ночной улице. Пройдя несколько шагов, Ив замер, прислушиваясь к настойчиво звучащей в голове мысли. " Надо идти в ту часовню, в которой я услышал голос, надо снова упасть на колени и молиться, молиться до изнеможения. Только бы сердце выдержало... Надо идти туда скорее. Нет, надо бежать!" Профессор сделал несколько резких шагов вперед, и вдруг странная тишина объяла его. Он почувствовал знакомое ощущение: тот самый голос, что говорил с ним в часовне, произнёс:

 

- Можно не ходить далеко, Света звёзд вполне достаточно.

 

Запрокинув голову и созерцая мерцающую искрами звезд темную глыбу неба, Котенберг с мольбой воскликнул:

 

- Спаси её!

 

- Уже спас, я спас вас обоих.

 

Ив в недоумении прошептал:

 

- Но она умирает!

 

- Да, но ты имел счастье с ней встретиться.

 

- Разве это счастье, когда умирает любимый человек?

 

- Когда умерла твоя жена, я слышал твою боль, внимал твоему одиночеству и чувствовал твои мольбы. И вот, я долго искал, и с большим трудом нашел тебе единственную женщину, единственную во всем мире, ту самую, которая тебя полюбила чистой, настоящей любовью.

 

- Но она умирает…

 

Горестно, с робкой настойчивостью повторил Котенберг.

 

- И что? Ты хотел бы провести свои годы с человеком, который тебя не любит или несколько дней с той, единственной?

 

- Просто скажи, - Ив протянул ладони вверх, - как сделать, чтобы она жила?

 

- Никак.

 

- Но почему?

- Разве ты не видишь? Она сама не верит в то, что это возможно.

 

- А если поверит?

 

Упрямо, не желая слышать иной, не удовлетворяющий его ответ спросил профессор. Ответа не последовало, Ив почувствовал, что своим упрямством, своей грубостью что-то сломал, что-то произошло с той необычной тишиной, в которой вещал голос.

 

- Если поверит?!

 

Ответа опять не последовало. Рассерженный на самого себя, разочарованный собственным бессилием, Котенберг запричитал и взмолился:

 

- Боже! Боже! Помнишь, ты говорил, что дашь мне нить? Помнишь?

 

Ив замолчал, вслушиваясь в ночную пустоту.

 

- Боже, ангел, солнце! Дай мне нить! Дай мне хоть что-нибудь!

 

- Солнце, солнце, солнце...

 

Продолжал он просить.

 

- Я сплету, я сплету все что угодно. Солнце...

 

Сознание профессора от перенапряжения чувств начало плыть и мутиться. Он медленно побрел по аллее, не отдавая отчета, зачем и куда собственно идёт. Все пространство перед ним сплывалось в серый мазок на холсте безумного художника. Время текло мимо Котенберга, не задевая его чувств своей обычной неумолимостью. Прохладный воздух прикасался к коже, но мужчина был к нему безучастен. Мир превратился в сон.

 

Примерно через час Ив поймал себя на том, что ходит по незнакомым тёмным улицам взад и вперёд, разглядывая небо и периодически нашептывая: " Я дам тебе нить, а ты сплетешь узор, я дам тебе нить... а узор... это солнце, солнце, хочу увидеть солнце, живое настоящее, солнце, я дам тебе... солнце... я дам..." Именно это нашептывание родило в его уме такое решение, от которого Ив Котенберг пришёл в состояние сосредоточенной активности. Без промедления, профессор поймал такси и приехал домой. Там, переодевшись и заварив огромную чашку кофе, он уселся за компьютер и принялся за работу. Его пальцы забарабанили по клавиатуре, Котенберг долго и усердно что-то печатал, прерываясь иной раз, чтобы глотнуть остывший кофе или сходить в туалет, изредка он вытягивался хрустя позвонками, делал глубокий вдох и вновь принимался за работу. Так незаметно, в трудах пролетела вся ночь. За окном, утренний, стелящийся по улице туман опалило солнечное зарево. Профессор продолжал работать, с немым беспокойством поглядывая на часы. Наконец, он закончил, сбросил свой труд на флэшку, встал, подошёл к зеркалу, оценивающе осмотрел себя, достал из шкафа чистую рубашку. Застегивая пуговицы, он рассматривал морщины вокруг глаз.

 

- Ничего, это спишут на то, что я много работаю. Я ведь много работаю? Никто не заметит.

 

Полностью укомплектовав себя одеждой, профессор поехал на работу. Всю дорогу он с внешним спокойствием скалы молчал. Ладонь, со сжатой в руке заветной картой памяти, вспотела. У поста охраны он вежливо поздоровался, прошёл проверку, потом зашел в свой кабинет. Ив провел там всего лишь несколько минут. Порывшись в ящике стола, отыскал фотографию дочери, собрал еще несколько дорогих сердцу вещей и двинулся в «святая святых». На его пути вновь оказался пост охраны, новый, со специальным сканером, ещё вчера его не было, все электронные устройства здесь изымали. Котенберг внутренне запаниковал, лоб покрылся испариной, но его проверять не стали: профессора узнали и, услужливо поздоровавшись, пропустили. В центральной управляющей сидело ,как всегда, двое инженеров, ему немедленно уступили место. Котенберг воззрел на своё детище через защитное стекло. Огромные металлические блины, нанизанные на рыжий стержень, были изрыты тонкими пластинами разного цвета, всюду свисали вездесущие провода. Под стать пульсирующему лучу, исходящему из стержня, работу насоса сопровождало ритмичное гудение.

 

- Как быстро они здесь все восстановили, - невольно вырвалось у Котенберга.

 

- Да, Ив Валентинович, - бодро кивнул инженер, - с ними не забалуешь. Охраны везде понаставили, наверное боятся, что кто-нибудь украдет наши разработки, которыми мы делимся свободно со всем мировым сообществом. Бред, как обычно.

 

- Да, словно на спецслужбы стали работать,-согласился с напарником второй инженер.

 

Профессор, кивнул и поставил флэшку в разъем. Пяти минут ему вполне хватило, чтобы осуществить свой план. Прощаясь, он пожал каждому из мужчин руку, словно благодарил за что-то, посоветовал больше времени проводить на улице, ведь погода чудесная.

 

Когда Котенберг проходил последнее КПП, он услышал визг сирены, разрывающий воздух. Он приостановился, вдохнул полной грудью и двинулся дальше. Оказавшись на улице, Ив увидел, как толпы народу, спеша, выходят из здания научно исследовательского института, всюду раздавались крики. Мимо него пробежала группа людей.

 

- Срочная эвакуация!

 

- Рвануть может в любой момент!

 

- У них внизу в лабораторном комплексе авария...

 

- Успеть бы подальше свалить!

 

"Успеете, успеете, - мысленно произнёс, ускоряя шаги ,профессор, - я вам много времени дал. А вот мне самому надо торопиться" - почти переходя на бег, заспешил Котенберг, запрыгнул в первое подвернувшееся такси и назвал адрес.

 

- Здесь недалеко ехать, я даже вижу край здания, вон там, думаю минут пять-семь, да? И поскорее, насколько это возможно.

 

- Сделаем,- ответил водитель и дружелюбно посетовал:

 

- Погода-то как испортились, темными тучами все заволокло, скоро дождина хлынет, небось. Порадовало нас ясное небо недельку, а теперь дождем помоет.

 

Ив только сейчас обратил внимание, как темные тяжелые тучи завесили все пространство над головой. Он невольно проронил:

 

- Это хорошо, лучше видно будет.

 

- Что видно?

 

- Не важно. Вы не могли бы меня подождать у входа? Я вернусь примерно через пол часа.

 

- Конечно.

 

Подъехав к зданию, Котенберг расплатился и, выпрыгнув из машины, побежал к стеклянным дверям больницы. Внутри он поднялся на верхний этаж и, постучав, зашел в палату, где находилась Настя. Она лежала на кровати с открытыми глазами. Услышав стук и открывающуюся дверь, женщина приподнялась, это удалось ей не без труда. Заметив Ива, она просияла лицом.

 

- Как я рада тебя видеть.

 

- И я рад.

 

Котенберг подошел к прибору, который контролировал состояние Насти, и выключил его.

 

- Ив, что ты делаешь?

 

- Я приготовил для тебя сюрприз, нечто такое, что тебе очень понравится.

 

- Меня не отпустят.

 

- Не беспокойся, я обо всем договорился, внизу нас ждёт машина.

 

Настя попыталась сесть, но ей не хватило сил даже на это простое действие. Котенберг тут же подошёл и взял её за руки, кисти Насти оказались холодные.

 

- Ох, прости, голова кружится, у меня совсем... , - он начал было приподнимать её, но женщина издала стон. - нет сил.

 

Ив, замерев на миг, удивленно посмотрел на нее, потом взволнованно поправил под Настей подушку и начал говорить с трепетом, нежно гладя и согревая ей руки:

 

- Как же так, Настенька, ты должна это увидеть, я так надеялся, я сделал кое-что такое...

 

- Увидеть что?

 

- Помнишь, ты говорила, что у тебя есть мечта? Так вот, я сделал для тебя солнце, настоящее, с пятнами и переливами, с солнечными радугами, помнишь, ты рассказывала? Правда, оно не большое. Подожди, может быть отсюда можно его увидеть.

 

Профессор встрепенулся, подбежал к окну, начал высматривать здание института. Заметить его было не сложно, среди всех домов только в этом здании в крыше зияла расплавленная дыра, над которой завис огненной жёлтый шар, он переливался оттенками жёлтого и красного, по его поверхности гуляли миниатюрные ураганы. Солнце постоянно выбрасывало сгустки энергии, превращающиеся в дуги, которые, возникая на миг, поглощались звездой и формировались снова в другом месте. Поверхность звезды, созданной Котенбергом, жила своей необычной жизнью, пульсировала, гнала волны, играла брызгами лучей.

 

- Она прекрасна, Настя! Твоя мечта прекрасна - залюбовался солнцем профессор, потом спохватившись, обрадовано воскликнул, - даже отсюда хорошо видно, не надо никуда ехать, достаточно просто пододвинуть твою кровать.

 

Котенберг принялся за дело, сперва он захотел поднять Настю на руки и понести, но испугался что ее слабое, хрупкое тело не выдержит и он причинит ей боль, кровать же оказалась очень тяжёлой и поддавалась с огромным трудом, Ив моментально вспотел, торопливо скинув пиджак на пол. Упираясь ногами, он отодвинул один край, потом другой. Котенберг тяжело задышал и покраснел, но безропотно продолжал прилагать усилия. Пока он мучился, передвигая кровать, Настя повернулась к нему и с тревогой спросила:

 

- А твоя лаборатория, она не пострадала?

 

- Наверняка сгорела подчистую, вместе со всем оборудованием,- ответил без тени сожаления Котенберг. Настя ахнула:

 

- Что же теперь будет? Как ты будешь жить?

 

- Буду намного более счастливым. Вместе с лабораторным комплексом я уничтожил всю документальную базу по фиолетовому лучу, и теперь в моём сердце не осталось ничего, что могло бы помешать любви к тебе.

 

Настя, пораженная до глубины души признанием Ива, не отрываясь смотрела на него, в ее глазах происходило необычное превращение, они сияли, словно высокая истина открылась женщине и через эту истину она созерцала любимого человека, видя в нем с безошибочно ясностью нечто совершенно новое, глубокое и чистое.

 

Наконец профессор смог пододвинуть кровать к самому окну и, свернув одеяло, аккуратно подложил его под Настину спину таким образом, чтобы оно поддерживало женщину в приподнятом положении. Он снова принялся искать вдали огненный шар и, к ужасу своему, обнаружил, что солнце исчезло, только зияющая чёрная дыра в крыше свидетельствовала о том что здесь некогда произошло необычное событие. Пространство над дырой оказалось необыкновенно чистым и совершено пустым. Котенберг в смятении приник к стеклу.

 

- Как? - шепотом произнёс он, - я хотел, я надеялся, я верил...

 

Он повернулся к Насте и встал возле неё на колени.

 

- Я верил, что, если исполню твою мечту, то с тобой ничего плохого не случится.

 

Из глаз Котенберга потекли слёзы, мир вокруг него сузился, сосредоточившись на единственном человеке, лежащим перед ним. Ив не видел ничего, кроме Настиной фигуры, тонкой, худой, бледной и растрепанной, но совершенно не потерявшей своего женского очарования. Он смотрел и смотрел на дорогого, бесценного, нежного и любимого человека. Любимого и умирающего.

 

- Я верил, если ты увидишь солнце...

 

Чуть слышно зашевелил губами Котенберг, но не смог продолжить. Настя вытянула руки, коснулась прохладными ладонями щек Ива и бережно положила его голову к себе на грудь.

 

- Ты - моё солнце, милый, и со мной ничего плохого не случится.

 

* * *

 

Исчезнув, новоиспеченное солнце не прекратило свое существование, а лишь пронзив пространство, устремилось со всей скоростью в глубины космоса навстречу звезде, окруженной девятью планетами. Постепенно сближаясь два светила - большое и маленькое принялись обмениваться энергией. И хотя этот обмен сторонний наблюдатель мог счесть за необычное космическое явление, тем не менее он был настоящим общением между звездами.

 

- Мамочка!

 

- Здравствуй, моя родная.

 

Маленькое солнце запульсировало ярче, и по ее поверхности прошла волна радостных переливов огня и света.

 

- Мама, а что такое любовь?

 

- Это, моя милая, вечное вдохновение.

 

- А, тот человек, что дал мне рождение...

 

- Твой отец.

 

- Он любит?

 

- Конечно, мое солнышко. Почему ты об этом спрашиваешь?

 

- Но, он же изобрел оружие, которое скоро стерилизует всех людей.

 

- Ох, моя родная, не волнуйся. На земле есть одна девочка, такая же яркая звездочка как ты.

 

- Моя сестра?

 

- Да. Я дам ей нить, а она сплетет узор.