потаенная дверь

Потаенная дверь

 

Есть ли у литературного произведения дверь? Некий вход, открывающий читателю небо и землю, бесконечность космоса с миллиардами миров и ошеломительную безграничность потока грез? Давайте поразмышляем об этом. Возможно, дверь – это первая фраза, или абзац, а может – эпиграф? Разумное предположение, но...

 

Первая фраза – это начало произведения, его парадный вход, куда ступают все, его ежедневно просматривают тысячи читательских глаз, сотни рук перелистывают первую страницу, разумом поднимают столбы пыли над словами, а их смысл гремит на всю прихожую эхом скрипящих половиц.

 

Мы же не будем поступать как все, мы найдем тайную дверь, скрытую за скромной картиной трагедии, засыпанную описанием чувств, людей, мест и событий, одним словом, всем, чем приличный автор не скупится маскировать входы, а порой и выходы из своего произведения. А уж Чехову, этому гениальному писателю, набросать перед тайным книжным входом блестящих литературных находок ничего не стоит. Но я предлагаю не отвлекаться на блеск или даже ценность, а еще менее – на смысл и идею рассказа, а все-таки пойти дальше и, откладывая в сторону безусловно великолепные вещи, найти тайную дверь, ту самую, которая позволит нам войти в неизвестное, невероятное, а может и несуществующее пространство чеховского рассказа «Враги».

 

Разумеется, искать мы будем не наобум – к тайным дверям, как это ни странно, существуют универсальные отмычки, выполненные древними мастерами еще во времена Римской империи. На конце этого ключа-отмычки есть две выемки: одна в виде красоты, другая – смерти.

 

Итак, начнем искать: глаза бегут за строкой, ум ищет слово, чувства обострены, сердце жаждет сокровенного. И наше искреннее желание чуда вознаграждено – вот она, незаметная дверь!

 

Ах, Антон Павлович, вы как всегда ужасающе восхитительны, вы прикрыли дверь описанием смерти ребенка: невообразимой потерей матери, безмолвной трагедией отца, бессмыслицей существования двух людей, оставшихся в мире, сотканном из одиночества. Как все это возможно описать – столь ярко, правдиво, пугающе документально, глубоко и пронзительно. Как это возможно? Кто способен на такое? Но вам, разумеется, это удалось сделать безжалостно и великолепно.

 

И вот я подхожу к двери, переступая через свечки, лампы, склянки, лужи на полу, отодвигаю бутылку с известковой водой, выдыхая запах карболки, на секунду замираю и, наконец, вставляю ключ в скважину замка. Раздается щелчок… Именно та тонкая красота человеческого горя, которую не скоро научатся понимать и описывать... Как будто совсем рядом и одновременно издалека звучит приглушенный голос повествователя. Меня сковывает робость, «красота человеческого горя», – смогу ли я открыть то, что за этим находится? Красота горя. Это некий эстетизм страданий? Пир для глаз во время чумы, то есть смерти. Законна ли эта фраза вообще? Не убийца ли ее написал? Нет, мы знаем, что нет.

 

Тогда мне придется шагнуть вперед, в тень этой тревожной фразы, и очутиться в комнате, в которой моя душа настороженно и с опаской будет рассматривать расположение и порядок окружающих ее вещей, созерцать игру света и тьмы, их неожиданный рисунок в словах и их сочетаниях. Пир во время чумы... Невольно мой взгляд падает на портрет, стоящий на запылившейся полке. Александр Сергеевич? Или это мое воображение?

 

Я хочу рассмотреть, беру в руки круглую рамку и обнаруживаю там маленькое окошко, через него прекрасно видно соседнюю комнату, где стоит доктор Кирилов, рядом – его поблекшая больная жена. Их сын только что умер от дифтерита, они знают, что детей у них больше не может быть. Среди окружающего тотального чумного мрака доктор спокоен и безразличен ко всему, что осталось жить.

 

А на краю этой темноты, тут же, в комнате – хорошо одетый богатый помещик Абогин. Просит куда-то ехать, лечить его молодую жену, зачем-то существовать и кому-то сочувствовать. Сочувствовать теперь этому упитанному богачу все равно что быть приглашенным на пир во время чумы, но тем не менее доктор одевается и едет.

 

Больше мне отсюда, из моего наблюдательного пункта, ничего не видно.

 

И что же? Все? На этом путешествие закончено? Обзорная экскурсия подошла к концу? Моему сознанию не хочется с этим мириться, желая найти выход из положения, я осматриваюсь вокруг. «Пир, пир, – говорю я себе. – Пир во время чумы... где твой отец, где твоя мать...» Это похоже на сумасшествие. Я опять оглядываюсь назад, стараясь сквозь очертания комнаты проникнуть за деревянные половицы, сквозь потертые обои, в глубь веков, стремлюсь найти что-то… И замечаю тяжелую книгу: толстая обложка, пожелтевшие страницы, остатки паутины на корешке... Я бережно открываю ее: книга книг, источник многих вдохновений, мать и отец миллионов идей, решений и размышлений. Хочу перевернуть страницу, но неведомым образом фолиант раскрывается посередине, и некоторое время я стою как завороженный, рассматривая пожелтевшие листы.

 

Как же я не догадался, что потайная комната – это не конец путешествия. Передо мной – начерченный чьей-то неведомой рукой план. Вновь приступив к розыскам, я тщательно обследую помещение и обнаруживаю нечто непостижимое: еще одну тайную комнату внутри первой. Маленькая дверь в углу открывается с необыкновенной легкостью, тревожно сверкнув процарапанной надписью: «Пир Валтасара». И в этой комнате, как и в предыдущей, через маленькое окошко, ветхое, с трещиной посередине, я вижу, как доктор разговаривает с Абогиным в его доме. Тут все как будто бы перевернулось с ног на голову, в Кирилове пирует ненависть, он словно вавилонский завоеватель, в ослеплении верит в свое превосходство, и как бы странно это не прозвучало в превосходство своего горя, жена Абогина не смертельно больна, а предала его, сбежав с любовником, и ситуация эта не вызывает у доктора сострадание, а превращается в пиршество гнева и унижение хозяина дома. И, как царь Валтасар, Кирилов без раздумий заливает желчью злобного вина священные сосуды скорби и душевного горя Абогина. Внутри себя доктор осудил и жену Абогина, и его самого, и всех живущих в розовом полумраке и пахнущих духами богатеев – осуждал и презирал их до боли в сердце.

 

Рассказ приближается к концу, и Чехов, словно пророк Даниил, оставляет нам, читателям, свое пророчество, в котором говорится, что это несправедливое, недостойное человеческого сердца убеждение Кирилова не пройдет со временем, а так и останется с ним до самой могилы. То есть часть души доктора, та самая, которой он ненавидит, навечно останется во тьме, во власти демонов.

 

А мы знаем, что «царствие, разделенное в себе, не устоит».