... Белого знал весь двор. Да что там двор! Его знал весь квартал, а поговаривали о нём вообще по всему городку. В основном мальчишки, конечно. Девочек было меньше, но те, что были, с лихвой перекрывали малое количество отменным качеством разговоров и скоростью распространения слухов. Словом, о Белом говорили. Говорили так часто и образно, что недавно в его двор даже приехала машина с рекламой районной газеты и смешной голенастый дядька, напоминающий маленький подъёмный кран, долго фотографировал Белого вместе с Вовкой и брал у Вовки интервью. А Белый запросто демонстрировал свои необычные умения, ему ведь было не жалко. Да и, если честно, умел-то Белый не так уж много - мяукать и с ловкостью кота лазать по деревьям, подумаешь... Правда, ни одна знакомая Белому собака в округе ничего такого вовсе не умела, а когда Белый пытался научить - даже самые проверенные приятели улепётывали за сараи, вздыбив шерсть на загривке и зажав хвосты между задних лап... Ну, кроме друзей - котов, разумеется. А их, надо сказать, у Белого тоже хватало. И вот тут уж, конечно, его уникальные способности играли решающую роль... Взбираться на деревья и заборы - это ещё ладно, но когда Белый начинал задушевно мурлыкать или мяукать с интонациями соседского Васьки, услышавшего шарканье сапог возвращающегося с рыбалки хозяина, - тут не мог удержать извечную природную оппозицию даже самый старый и задиристый котяра. Белому сочувствовали, затем у котов просыпалась некая кошачья солидарность... Так зарождалась дружба. А уж когда Белый на глазах восхищённой дворовой кошачьей публики, прикрыв внушительным лохматым торсом вздорного старика-кота, уже совсем не по-кошачьи утробно рявкнул на спесивого ротвейлера, попытавшегося доказать коту, что он тут турист, и кот ему срочно необходим в качестве «завтрака туриста» - местные коты и кошки навек присвоили Белому статус «своего» . Ротвейлера, кстати, как ветром сдуло. Белый был на голову выше и неизмеримо лохматее. В его роду были южнорусская овчарка и ездовая эскимосская собака маламут. Весил Белый без малого шестьдесят кило. И, хотя под его лохматой шкурой перекатывались мощные бугры мускулов, из-за своего веса лазать на деревья Белый любил меньше, чем мяукать... Однажды под ним даже сломалась тополёвая ветка, и пёс едва ли отделался бы испугом, не происходи дело зимой и не будь под тополем метрового сугроба... Хозяин тогда попытался извлечь пса из снежной кучи и утащить домой на руках, в ответ на что Белый одним взмахом языка облизал Вовке всё лицо от уха до уха, а потом, отряхнувшись, засыпал его целым снежным бураном. Бояться лазать после этого случая Белый не стал, но делал это гораздо рассудительнее, прикинув в начале, достаточно ли надёжный «насест» ждёт его в конце подъёма...

Так Белый жил в своём дворе вот уже третий год. Он был сыт, великолепная белоснежная шерсть сияла и лоснилась, ошейник был надет на нём только для того, чтоб удерживать пришитую капсулу с именем и адресом, официально подтверждая домашнее положение пса - словом, с точки зрения любой собаки Белый был счастливым везунчиком, баловнем собачьей судьбы. Только вот сам Белый играл крайне редко, казалось, что задор и веселье, присущие любой молодой собаке, он отдал в качестве платы за свои исключительные способности... И лишь один Белый знал, что именно так и было на самом деле…

Речка Змейка была даже не речка, а, строго говоря, так, ручей. Несколько раз Вовка с дачными пацанами пытался найти на Змейке место для купания. Куда там! Лягушатник – он и есть лягушатник… Впрочем, это не мешало замечательным гальянам во множестве водиться в Змейке, а мальчишкам – знать несколько отличных перекатиков, где этих гальянов можно было ловить хоть даже просто большим сачком… Овражистые берега Змейки обильно заросли лопухами, крапивой и прочим малоприятным бурьяном. Вот из этого-то бурьяна, утром, в самом конце августа, прямо к остановке дачного автобуса выполз неуклюжий щенок с толстыми лапами, большой широколобой головой, острыми стоячими ушами и щедро увешанной «орденами» репьёв свалявшейся грязно-белой шерстью…

Вовка стоял на остановке вместе с бабушкой, ожидая автобуса. Автобус опаздывал. Других пассажиров в такую рань почти не было, за исключением тёти Фроси, соседки через два участка. Тётя Фрося была странная. С одной стороны, каждый раз, когда она замечала проходившего мимо её дома Вовку, она обязательно выходила навстречу, и, улыбаясь, а иногда и подмигнув, совала ему в руку то яблоко, (Вот, можно подумать, у них самих с бабушкой этого добра было мало!), то большую спелую грушу, то майонезное ведёрко со свежей, ароматной малиной. С другой стороны, стоило Вовке с приятелями, Сашкой и Стасом, забраться поздно вечером в эту самую малину со стороны речки Змейки, где и забора-то давным-давно не было, сгнил, - как приветливая тётя Фрося превращалась в растрёпанную злющую фурию, набрасывавшуюся на мальчишек с метлой на манер героини мистических ужастиков… Понять причины стремительного перевоплощения Вовка был не в силах. Сейчас тётя Фрося стояла, опираясь на обшарпанный железный поручень остановки, и улыбалась Вовке самой доброжелательной из своих дневных улыбок. Вдруг её взгляд скользнул куда-то в сторону, улыбка сползла с лица и уступила место гримаске жалости пополам с удивлением.

Вовка проследил за взглядом двуличной тёти Фроси одновременно с бабушкой. Щенок лежал на пыльной обочине, не имея больше сил подняться. Толстые несуразные лапы разъехались в стороны, большой мягкогубый рот приоткрывался, и в прохладном утреннем воздухе над остановкой разносилось жалобное кошачье мяуканье…

Вовка жил с бабушкой всю свою сознательную жизнь, а началась она рано, в два с небольшим года от роду. Точной причины такой жизни Вовка не знал, да и не особенно хотел знать. Он смутно помнил уставшее, злое женское лицо с вечными сероватыми морщинами и фиолетовыми кругами под бесцветными, водянистыми глазами… Позже он видел её два или три раза, когда она, перемежая нетрезвую брань слезами, угрозами и мольбами, приходила откуда-то, чтобы поклянчить у бабушки денег, или даже попросту что-либо украсть, а потом так же бесследно исчезала… Называть это грубое, циничное, совершенно равнодушное к нему существо мамой язык не поворачивался… И в школе, и среди друзей все были уверены, что его мать пропала без вести вместе с отцом, шофёром-спасателем, во время жестокого снежного урагана на горном перевале. Об истинном положении вещей Вовка знал лишь приблизительно, и никогда не стремился узнать подробности. Бабушка и дед были его единственными родными, а их дом – его единственным домом, что его полностью устраивало. У бабушки он учился, набирался разных умений и жизненных премудростей, и очень гордился этим. Не удивительно, что в самые важные, самые главные жизненные моменты они с бабушкой могли разговаривать на языке душИ и сердца, минуя долгое, сложное и приводящее иногда к самым неожиданным результатам построение слов. Вот и сейчас им было достаточно одного короткого, решительного и немножко задорного взгляда – сперва на щенка, а затем в глаза друг другу…

Так грязный, уставший, голодный бездомный щенок в одно мгновение превратился во всё ещё грязного и голодного, но отныне уже вполне хозяйского, домашнего пса.

Поездка в город была отменена. Щенка, под сочувственные ахи и охи двуличной тёти Фроси, бережно взяли на руки, отнесли домой, где тщательно отмыли в летнем душе, вытерли старым махровым полотенцем и накормили остатками мясного паштета. Помывку щенок перенёс не то, что спокойно, а даже как-то отстранённо, будто наблюдал за нею со стороны. Взгляд его глубоких, как колодцы, иссиня-чёрных глаз был направлен куда-то в недра таинственной собачьей души, не замечая на своём пути ни стенок душевой, ни мельтешащих возле него рук с флакончиком шампуня, ни струящейся повсюду воды из нагретого вчерашним солнцем двухсотлитрового бака… Когда со щенка сняли полотенце, уже не в душевой, а в большой комнате, посреди ковра будто засияло пятно чистейшего январского снега… «Ух ты-ыыы! Какой же ты, оказывается, белый! Вот так тебя и будут звать! Белый, Белый! Ну, иди сюда, на, поешь!» От ароматного паштета, наполнявшего протягиваемую Вовкой тарелку, Белый не отказался, хотя и не набросился на еду с естественной для молодого организма жадностью. Он аккуратно брал с тарелки кусочки паштета, но, не осилив и половины, уснул, опустив на толстые лапы мохнатую остроухую голову. Его отнесли в вовкину комнату, где устроили в уютном уголке между кроватью и шифоньером на мягком вязаном половичке, коих в бабушкином хозяйстве водилось великое множество. Но Белый ничего этого не заметил. Он крепко спал, подёргивая лапами и изредка тихо мурлыча. Во сне к нему, как ни в чём не бывало, снова пришёл Полосатый…