Бабка перебирает старые фотографии: пасторальный пупс в косынке, голенастая девочка с роскошными косами, нежная девушка в пальтишке с пушистым воротником. Бабка вглядывается в меня:

 

— Нет, не похожа. Не той породы.

 

Мне немного обидно, что я не той породы. Но скоро я забываю о бабкиных генетических изысканиях. Потому что я — д'Артаньян, Ленка - Атос. В Серёжкином дворе доживает своё старый фургон. Там устроен мушкетёрский штаб. Серёжкина собака, кудлатая и вовсе беспородная, всё норовит лизнуть своего кардинала в нос, мешая фехтовать.

 

Ночью снится мама, вылитая Констанция Бонасье.

 

Утром сердце на миг обмирает: на картофельном поле орудует тяпкой Констанция, очевидно, прибывшая в деревню первой электричкой. Я бегу, прижимаюсь, жмурюсь.

 

— Уже жарко, — жалуется мама, — принеси попить, пожалуйста. Я, кстати, черешню привезла, после завтрака будем делить.

 

Я зачёрпываю из ведра самой большой кружкой, жестяной, выщербленной. Осторожно несу, боясь расплескать счастье. В воде плывут толстые облака.

 

 

Я почти взрослая, я учусь в институте. Вокруг меня шумит и вскипает разудалая студенческая вольница. Возвращаюсь поздно — по этой причине мать ходит меня встречать. Мне немного досадно: меня зачастую сопровождает какой-нибудь кардинал, ну да, весьма кудлатый и беспородный, но умеющий бойко болтать о Юнге и Гейне. Возникающая из темноты фигурка моей матери неизменно пугает моих ухажёров.

 

— Ну мама! — укоряю я, борясь с желанием впасть в детскую истерику.

 

Как-то вечером матери не оказывается в назначенном ей же месте. Я немного волнуюсь. Дома бушует отец.

 

— Из-за тебя мать ногу сломала! — кричит он.

 

— Ты шутишь, что ли? — я неуклюже, как будто это я сломала ногу, валюсь на табуретку.

 

— Споткнулась в потёмках. Много ли вам, бабам, надо, чтобы что-нибудь сломать?!

 

Мне потом долго припоминают маму, загипсованную ввиду моего плохого поведения. Сетуют, что после снятия гипса золота-бриллиантов в районе лодыжки не было обнаружено. "Да травмированная — сама сплошной бриллиант, от макушки до пяток", — отвечаю я. Я уверена в том, что говорю.

 

 

Хороним маминого брата, ушедшего рано, скоропостижно. В гробу лежит незнакомый серый человек с зашитым после трепанации черепом. Дядя Саша. Балагур, трудяга, всеобщий любимец. Вокруг жара, исход лета, Яблочный Спас. Мама еле держится. Смаргивает слёзы, теребя газовый чёрный платок. Повторяет:

 

— На днях звонил, сказал — обязательно на могилку к Марье Григорьевне на Спас приду. И ведь пришёл.

 

Бабушка и её средний сын теперь покоятся рядом. Я обнимаю плачущую маму. Мне как в детстве хочется, чтобы никто никогда не умирал. Мама особенно.

 

 

 

— Нет душевного трепета, — сетует мама, — раньше был, сейчас нет. Как же, девки, надоели все эти ваши УЗИ, скрининги и схватки!

 

Она лукавит. Хотя... Пятнадцать внуков. Не знаю, будет ли у меня пятнадцать внуков. И будут ли меня внуки так же обожать.

И пироги. Я решительно не умею печь пироги. Боюсь дрожжевого теста.

 

 

В её дате рождения — сплошные пятёрки. Отличница. Всю жизнь делает уроки и отвечает у доски. Родная речь, труд, физическая и нефизическая культура, начертательная геометрия. Новейшая история.

А я помню, каким было пятое мая n лет назад. Круглая коробка, в ней пуговицы, попадаются перламутровые. Перламутровое, как пуговица, солнце. Яблони в пене. Подъёмный кран строит дом, мы будем жить в этом доме. Маме скоро отвечать у доски: рожать мальчика или девочку, папа хочет мальчика, но уж как получится. Впереди много-много всего.

 

 

Спасибо, мама. С днём рождения!

 

 

(Вчера не получилось выложить — дачный Интернет).