Альфонсо

Его зовут Альфонсо, но он — внешне — не оправдывает своего имени. Женщины, желающие за некоторую плату заполучить достойного самца, вряд ли бы польстились на такого Альфонсо. Потому что Альфонсо мал ростом, кургуз, длиннорук, коротконог и похож на краба. Причём на краба, облачённого в розовую майку, подчёркивающую примерно шестидесятипятилетнее выпуклое брюхо.

 

Но улыбка у Альфонсо хорошая: она искренна, широка и выявляет детские ямки на стариковских щеках.

 

Альфонсо выдаёт нам ключи от апартаментов и договор аренды: на испанском и русском. Прочтя некоторый абзац русского варианта, мы с друзьями синхронно фыркаем. Абзац разрешает пользоваться альфонсовым бассейном нудистам обоих полов. Выходишь из гостиной в чём мать родила, и, значит, пользуешься бассейном, пока не замёрзнешь без трусов.

 

Мы вглядываемся в подсвеченные воды бассейна, из которого, вероятно, перед нашим прибытием на виллу Лас Чего-то Там выскочила толпа нудистов. И эта толпа по рассеянности забыла жёлтую резиновую уточку, которая сейчас задумчиво качается на волнах.

 

Альфонсо, глядя на наши счастливые лица, начинает подозревать в нас злостных нудистов. Улыбается хорошей улыбкой и выставляет вверх большой палец.

 

— Руссо нудисто, облико морале, — соглашаюсь я.

 

Гостиная, спальня, ванна. Альфонсо рысью обегает наше временное пристанище, треща на дурном английском, что матрасы стоят по семьсот евро каждый и что джакузи грандиозно.

 

Выпроводив Альфонсо, осматриваемся. Это очень странное пристанище. Джакузи действительно грандиозно, как, впрочем, и вся ванная комната в целом. Она раза в три больше спальни. По стенам спальни развешаны постеры с котиками, овечками, уточками — уточки вызывают наибольшие опасения. На каждой кровати, помимо матраса за семьсот евро, штук по десять подушек разной степени декоративности. В круглых вазах сосновые шишки, каждая размером с чемодан. Я включаю свет в гостиной. На стене почему-то начинает пульсировать алым надпись "love".

 

— *****, куда мы попали?! — восхищённо интересуюсь я.

 

 

Позже мы, торопясь и преодолевая почти ураган, бежим в магазин. Альфонсо подробно объяснил, куда надо бежать, — как зовут продавщицу, и на какой полке прекрасное недорогое вино, и на какой дорогое и не прекрасное. И тортилью купите, у Агуэды очень вкусные тортильи! Но помидоры лучше брать на рынке. И магазин закрывается через полчаса, вряд ли вы успеете к тортильям. Если не успеете - в центре есть три-четыре милых ресторанчика, и там... Хотя тортильи Агуэды...

 

— Куда мы попали, — опять смеюсь я, — даже моя первая свекровь говорила раз в пять меньше.

 

Темно, справа — ряд смутно белеющих вилл, слева — абрисы высоких кактусов и Атлантический океан: он ворочается, он бурчит, он чем-то недоволен. Пахнет свежестью, йодом и багетами, которые волокут из магазина улыбчивые местные жители. Успели. Меня всё тянет влево — потрогать океаническую воду, хотя бы пяткой.

 

— Завтра, — торопят меня друзья, — налюбуешься и наплаваешься.

 

 

Но налюбоваться и наплаваться невозможно. Ни завтра, ни в следующие восемь ярких коротких дней. Поколесив по острову, оставив кайтерам кайтерово, навалявшись на пафосных пляжах Лас Америкас и Лас Кристианос, мы с подругой находим свой собственный пляж — просторный дикий Ла Техита у подножья знаменитой Красной Горы. Идти к океану надо по узкой каменистой тропе, которая петляет среди приземистых бежево-жёлтых кустов бальзамического молочая. Вулканический песок на пляже шёлков, ласков и чёрен. Океан же холеричен, не терпит панибратства. Катька его побаивается, я упрямо лезу. Однажды меня на выходе сбивает мощная злая волна: я кое-как выкарабкиваюсь и, уже плюхнувшись на шёлковое и чёрное, понимаю, что моё правое плечо нефункционально.

 

На виллу я возвращаюсь поскуливая, как пуделица Альфонсо. Ребята-кайтеры определяют подвывих и предлагают дёрнуть со всей дури.

 

— Знаю я вашу дурь, — я едва не плачу, — руку оторвёте нафиг!

 

Появляется Альфонсо и, опустив на газон маршаковскую собачонку, цокает языком и, вцепившись в мою руку своей клешнёй, вдруг дёргает со всей дури — не русской, испанской.

Я громко матерюсь — и понимаю: мне не больно.

 

— Альфонсо, — с чувством говорю я, — мы с Кэт ездим на пляж к Красной горе. Там нудисты и крабы. Теперь мы будем называть это место Ла Альфонсо. Это лучше, чем Ла Техита.

 

Альфонсо поднимает вверх большой палец.

 

 

Порой наш хозяин оставляет нам гостинцы: пакет пунцовых, светящихся изнутри рыночных помидоров, кусок овечьего сыра, букетик нежнейших эндемичных фиалок Тейде — Бог его знает, где он их взял, те фиалки весьма высокогорны. Как-то наш уличный пластиковый стол оказывается застелен скатёркой в стиле а-ля рюс: бахрома и принтованные самовары.

 

Вечерами мы пьём вино и смотрим старые фильмы. Иногда к нам присоединяется Альфонсо. Осуждающе таращится сначала на черно-белую Ванессу Паради, потом на приличную по нашим меркам бутылку Риохи. Кряхтя, уходит, возвращается со своей бутылкой, и в том вине от Альфонсо — всё лукавое терпкое солнце всех Канарских островов. Альфонсо расскаывает: он вдовец, два его сына живут на Майорке, но ему хорошо здесь: бизнес процветает, любовница моложе его и она и красива, и горяча, как русский самовар — не то, что эта ваша худосочная Ванесса.

 

 

Последняя ночь на вилле ознаменовывается стремительным ливнем. Я не могу заснуть: не даёт покоя слишком близкий стук капель. Я вслушиваюсь, вскакиваю, инспектирую — и бужу подругу:

 

— Катька! В нашем шкафу грёбаная Нарния!

 

— Лев и принц. Не пей вина, Гертруда, — сонно бормочет Катька.

 

— В шкафу идёт дождь — прямо на наши тёплые вещи! В Москве минус один, ты хочешь скакать по минусу в мокрой куртке?!

 

Внутри встроенного шкафа-купе приличная лужа. Мы вытаскиваем вещи, вместо вещей ставим кастрюлю. Полночи сушим имущество феном из грандиозной ванной. Потом ждём иных локаций потопа. Потом является пуделица. Преданно смотрит, лижет ноги — и забивается под одну из кроватей.

В гостиной дискотечно мигает "love" — очевидно, что-то стряслось с проводкой.

 

— Грёбаная Нарния, — всё повторяю я.

 

Утром я ору на Альфонсо, что в одиннадцать мы апартаменты не освободим, освободим, когда досушим два свитера и один кроссовок. Альфонсо спросонок ничего не может понять — и я веду его внутрь шкафа. Пуделица, почуяв хозяина, вылезает из-под кровати, весело блестит глазами. Выспалась, в отличие от нас.

 

— Да, да, — лепечет Альфонсо, — я скажу уборщице, чтобы пришла позже.

 

Через некоторое время он водружает на а-ля рюс бутылку с канарским солнцем и крохотный кактус в игрушечном горшке.

 

— Сопьёмся, — бубнит Катька, — и на что нам кактус? Тут этих кактусов — и один выше другого, богатыри, а не кактусы!

 

 

Небогатырский кактус долетел до Москвы, живёт на моём подоконнике. Русский ноябрь пугает грядущими холодами, но кактус ничего, потихоньку растёт.

 

А я хочу раздвинуть створки московского шкафа-купе, нырнуть в куртки — и очутиться на Тенерифе. Там, где терракота, белизна, синева, ветер, прибой, девять величественных бронзовых гуанчей — и один краб: смуглый, просоленный океаном старик, добрый и болтливый, с тщедушной собачкой, бережно прижимаемой к сердцу.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

,