Неизвестность Натка

О цыганской любви в русской литературе

 

 

О страстной и роковой любви красавиц - цыганок написано много произведений.

Так А. С. Пушкин в своей поэме " Цыгане" описал конкретный случай из своей жизни. Любовь юного поэта к цыганке из табора закончилась трагедией- её зарезал из-за ревности бывший возлюбленный. Так вспоминает поэт любовь подружки:

- Как она любила!

Как нежно преклонясь ко мне,

Она в пустынной тишине

Часы ночные проводила!

Веселья детского полна,

Как часто милым лепетаньем

Иль упоительным лобзаньем

Мою задумчивость она

В минуту разогнать умела!..

И что ж? Земфира неверна!

Моя Земфира охладела!...

 

С образом преданной любовницы- цыганки мы встречаеися и в драме Л.Н. Толстого " Живой труп". Но только Н. С. Лескову удалось передать душевные муки цыганки Грушеньки в рассказе " Очарованный странник".

Будучи ещё школьницей, я видела спектакль на сцене Шостенского театра-облилась слезами над судьбой любящей девушки.

В рассказе повествование ведётся от лица убийцы цыганки Ивана Северьяныча Флягина, который исполнил волю брошенной князем цыганки Грушеньки. Беременная женщина убежала из-под надзора и встретила на мосту своего верного друга.

Между Грушенькой и Иваном состоялся откровенный разговор.

 

— Ты мне все равно что милый брат.

 

Я говорю:

 

— И ты мне все равно что сестра милая,— а у самого от чувства слезы пошли.

 

А она плачет и говорит:

 

— Знаю я, Иван Северьяныч, все знаю и разумею; один ты и любил меня, мил-сердечный друг мой, ласковый. Докажи же мне теперь твою последнюю любовь, сделай, что я попрошу тебя в этот страшный час.

 

— Говори,— отвечаю,— что тебе хочется?

 

— Нет; ты,— говорит,— прежде поклянись чем страшнее в свете есть, что сделаешь, о чем просить стану.

 

Я ей своим спасеньем души поклялся, а она говорит:

 

— Это мало: ты это ради меня преступишь. Нет, ты,— говорит,— страшней поклянись.

 

— Ну, уже я, мол, страшнее этого ничего не могу придумать.

 

— Ну так я же,— говорит,— за тебя придумала, а ты за мной поспешай, говори и не раздумывай.

 

Я сдуру пообещался, а она говорит:

 

— Ты мою душу прокляни так, как свою клял, если меня не послушаешь.

 

— Хорошо,— говорю,— и взял да ее душу проклял.

 

— Ну, так послушай же,— говорит,— теперь же стань поскорее душе моей за спасителя; моих,— говорит,— больше сил нет так жить да мучиться, видючи его измену и надо мной надругательство. Если я еще день проживу, я и его, и ее порешу, а если их пожалею, себя решу, то навек убью свою душеньку... Пожалей меня, родной мой, мой миленый брат; ударь меня раз ножом против сердца.

 

Я от нее в сторону да крещу ее, а сам пячуся, а она обвила ручками мои колени, а сама плачет, сама в ноги кланяется и увещает:

 

— Ты,— говорит,— поживешь, ты богу отмолишь и за мою душу и за свою, не погуби же меня, чтобы я на себя руку подняла... — Н... н... н... у...

 

Иван Северьяныч страшно наморщил брови и, покусав усы, словно выдохнул из глубины расходившейся груди:

 

— Нож у меня из кармана достала... розняла... из ручки лезвие выправила... и в руки мне сует... А сама... стала такое несть, что терпеть нельзя...

 

«Не убьешь,— говорит,— меня, я всем вам в отместку стану самою стыдной женщиной».

 

Я весь задрожал, и велел ей молиться, и колоть ее не стал, а взял да так с крутизны в реку и спихнул...

 

Все мы, выслушав это последнее признание Ивана Северьяныча, впервые заподозрили справедливость его рассказа и хранили довольно долгое молчание, но, наконец, кто-то откашлянулся и молвил:

 

— Она утонула?..

 

— Залилась,— отвечал Иван Северьяныч.

 

Так трагически закончилась жизнь молодой цыганки.

А у И. С. Тургенева цыганка Маша совсем другая, независимая и гордая. И писатель близок был к истине, описывая свободолюбивую женщину, в образе которой он воплотил черты характера любимой цыганки по матери Полины Виардо.

Рассказ " Конец Чертопханова" - это повествование о нежном и страстном чувстве помещика к женщине из табора. Пожила Маша у мужчины в поместье, попили наливочки, пошутили да поиграли, но вскоре Мария затосковала. Собрала свои вещи и пустилась в дальний путь. Узнав о побеге любимой, Чертопханов пустился вдогонку и вскоре, сгорая от ревности, догнал беглянку.

...Она бросила свой узелок в сторону и скрестила руки.

— К Яффу отправилась, негодница! — повторил Чертопханов и хотел было схватить ее за плечо, но, встреченный ее взглядом, опешил и замялся на месте.

— Не к г. Яффу я пошла, Пантелей Еремеич, — ответила Маша ровно и тихо, — а только с вами я уже больше жить не могу.

— Как не можешь жить? Это отчего? Я разве чем тебя обидел?

Маша покачала головою.

— Не обидели вы меня ничем, Пантелей Еремеич, а только стосковалась я у вас... За прошлое спасибо, а остаться не могу — нет!

Чертопханов изумился; он даже руками себя по ляжкам хлопнул и подпрыгнул.

— Как же это так? Жила, жила, кроме удовольствия и спокойствия ничего не видала — и вдруг: стосковалась! Сём-мол, брошу я его! Взяла, платок на голову накинула — да и пошла. Всякое уважение получала не хуже барыни...

— Этого мне хоть бы и не надо, — перебила Маша.

— Как не надо? Из цыганки-проходимицы в барыни попала — да не надо? Как не надо, хамово ты отродье? Разве этому можно поверить? Тут измена кроется, измена!

Он опять зашипел.

— Никакой измены у меня в мыслях нету и не было, — проговорила Маша своим певучим и четким голосом, — а я уж вам сказывала: тоска меня взяла.

— Маша! — воскликнул Чертопханов и ударил себя в грудь кулаком, — ну, перестань, полно, помучила... ну, довольно! Ей-богу же! подумай только, что Тиша скажет; ты бы хоть его пожалела!

— Тихону Ивановичу поклонитесь от меня и скажите ему...

Чертопханов взмахнул руками.

— Да нет, врешь же — не уйдешь! Не дождется тебя твой Яфф!

— Господин Яфф, — начала было Маша...

— Какой он гас-па-дин Яфф, — передразнил ее Чертопханов. — Он самый, как есть, выжига, пройдоха — и рожа у него, как у обезьяны!

Целых полчаса бился Чертопханов с Машей. Он то подходил к ней близко, то отскакивал, то замахивался на нее, то кланялся ей в пояс, плакал, бранился...

— Не могу, — твердила Маша, — грустно мне таково... Тоска замучит. — Понемногу ее лицо приняло такое равнодушное, почти сонливое выражение, что Чертопханов спросил ее, уж не опоили ли ее дурманом?

— Тоска, — проговорила она в десятый раз.

— А ну как я тебя убью? — крикнул он вдруг и выхватил пистолет из кармана.

Маша улыбнулась; ее лицо оживилось.

— Что ж? убейте, Пантелей Еремеич: в вашей воле; а вернуться я не вернусь.

— Не вернешься? — Чертопханов взвел курок.

— Не вернусь, голубчик. Ни в жизнь не вернусь. Слово мое крепко.

Чертопханов внезапно сунул ей пистолет в руку и присел на землю.

— Ну, так убей ты меня! Без тебя я жить не желаю. Опостылел я тебе — и всё мне стало постыло.

Маша нагнулась, подняла свой узелок, положила пистолет на траву, дулом прочь от Чертопханова, и пододвинулась к нему.

— Эх, голубчик, чего ты убиваешься? Али наших сестер цыганок не ведаешь? Нрав наш таков, обычай. Коли завелась тоска-разлучница, отзывает душеньку во чужу-дальню сторонушку — где уж тут оставаться? Ты Машу свою помни — другой такой подруги тебе не найти — и я тебя не забуду, сокола моего; а жизнь наша с тобой кончена!

— Я тебя любил, Маша, — пробормотал Чертопханов в пальцы, которыми он охватил лицо...

— И я вас любила, дружочек Пантелей Еремеич!

— Я тебя любил, я люблю тебя без ума, без памяти — и как подумаю я теперь, что ты этак, ни с того ни с сего, здорово живешь, меня покидаешь да по свету скитаться станешь — ну, и представляется мне, что не будь я голяк горемычный, не бросила ты бы меня!

На эти слова Маша только усмехнулась.

— А еще бессребреницей меня звал! — промолвила она и с размаху ударила Чертопханова по плечу.

Он вскочил на ноги.

— Ну, хоть денег у меня возьми — а то как же так без гроша? Но лучше всего: убей ты меня! Сказываю я тебе толком: убей ты меня зараз!

Маша опять головою покачала.

— Убить тебя? А в Сибирь-то, голубчик, за что ссылают?

Чертопханов дрогнул.

— Так ты только из-за этого, из-за страха каторги...

Он опять повалился на траву.

Маша молча постояла над ним.

— Жаль мне тебя, Пантелей Еремеич, — сказала она со вздохом, — человек ты хороший... а делать нечего: прощай!

Она повернулась прочь и шагнула раза два. Ночь уже наступила, и отовсюду наплывали тусклые тени. Чертопханов проворно поднялся и схватил Машу сзади за оба локтя.

— Так ты уходишь, змея? К Яффу!

— Прощай! — выразительно и резко повторила Маша, вырвалась и пошла.

Чертопханов посмотрел ей вслед, подбежал к месту, где лежал пистолет, схватил его, прицелился, выстрелил... Но прежде чем пожать пружинку курка, он дернул рукою кверху: пуля прожужжала над головою Маши. Она на ходу посмотрела на него через плечо — и отправилась дальше, вразвалочку, словно дразня его.

Он закрыл лицо — и бросился бежать...

Но он не отбежал еще пятидесяти шагов, как вдруг остановился, словно вкопанный. Знакомый, слишком знакомый голос долетел до него. Маша пела. «Век юный, прелестный», — пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе — жалобно и знойно. Чертопханов приник ухом. Голос уходил да уходил; то замирал, то опять набегал чуть слышной, но всё еще жгучей струйкой...

«Это мне она в пику, — подумал Чертопханов: но тут же простонал: — Ох, нет! это она со мною прощается навеки», — и залился слезами.

 

Вот такая она, цыганская любовь!