Перцевая Людмила

У Звезды, судьба которой словно нарочно сочинена для темы миграции, лучи распростерлись в прошлое и будущее, не признавая границ. Еще в пушкинскую эпоху её предок-музыкант явился в Россию из Венеции, прекрасно здесь прижился, сочинил десятка три опер и стал, как сегодня бы сказали, художественным руководителем театров Петербурга. Его сын был тоже одаренным художником, но уже – в архитектуре, в его активе проектировка и строительство театральных зданий, Мариинского - в Петербурге и Большого - в Москве.

 

Свой голос вплел в эту семейную историю француз, прибывший в Россию примерно в эти же годы, удачно женившийся на немке, поднявшийся в своей карьере до царских апартаментов. Именно по его имени история и знает клан Бенуа, когорту архитекторов, художников, скульпторов. Ну да, ведь Лансере, великий мастер малой пластики, тоже сочетался узами любви и художеств с этим семейством. Откуда он явился? Он был внуком пленного наполеоновского офицера и прибалтийской немки – баронессы Таубе…

 

Все они, прибывшие в Россию из разных уголков Европы в силу самых разных обстоятельств, мало сказать - прекрасно здесь адаптировались, меняли католическую веру на православную, но и становились истинными патриотами новой Родины, раскованно и полноценно реализовали здесь свои таланты.

Были (не могли не быть!) в этом разнородном семействе и русские, иначе откуда у Зины Лансере вдруг появилась совершенно русская фамилия – Серебрякова? Ведь замуж она вышла за кузена Бориса, который тоже член этого клана! Правда, этот красавец пошел по инженерной линии, что в те времена только зарождающихся железных дорог было довольно экзотично, то есть также являлось признаком незаурядной натуры.

 

Однако, это всё – присказка, исключительно для того, чтобы читатель мог представить, в какой среде росла будущая знаменитость: в доме богатом, солидном, не в каком-нибудь провинциальном проходном дворе, а в Санкт-Петербурге. Родственники вспоминают, что черноглазая застенчивая девочка в шумном счастливом семействе выглядела как-то обособленно, «она в семье своей родной казалась девочкой чужой». Подчеркиваю эту черту из всех прочих сознательно, всю жизнь Серебрякову отличала эта застенчивость, неуверенность, поразительная скромность, неумение себя подать и…продать свои гениальные творения.

 

Она картины, перед которыми замирали европейские ценители и знатоки, называла «этюдами», стеснялась выставлять в салонах и на выставках.

До той самой поры, пока не бралась за кисть и карандаш. Казалось, внутренняя воля могла сосредоточиться и сконцентрироваться только в момент творчества. В эти минуты, часы, дни она знала, чего добивалась, искала, отбрасывая неудачные варианты, снова приступая к исполнению … Чего? Задуманного? Увиденного внутренним зрением оригинального художника? Настолько индивидуального, что исследователи до сих пор затрудняются, к какому течению, направлению отнести полотна Серебряковой.

 

Сейчас ее все помнят по автопортрету – отражению в зеркале. Этой работой юная художница сразу обратила внимание на себя именитых современников, Серов и Бенуа озадачились, экая красота, что же из этого дальше будет, куда пойдет?

Вспомним, это были времена Серебряного века, «Бубного валета», когда зарождались супрематизмы, кубизмы, властвовал уже импрессионизм и безнадежно устаревшими казались передвижники. Марк Шагал запускал своих влюбленных и коз в небо, Петров-Водкин купал красного (без малейших цветовых переходов!) коня, Ларионов и Гончарова заковывали героев в геометрические объемы.

 

А Зина обожала Венецианова, который писал сто лет тому назад, и терпеть не могла абстракционистов, пренебрежительно называя их "шедевры" пачкотней и мазней. Очень была несовременной. Но когда смотришь на крестьян Венецианова и «Жатву» Серебряковой, понимаешь даже дилетантским взором, что между ними – век! Её бабы на полотнах "Бани" или "Беление холста", "Спящая" или "Купальщица" - воистину былинной красоты, может быть оттого, что выбран соответствующий ракурс, художница, а вместе с нею и зритель, смотрят на них снизу вверх, с почтением и обожанием.

 

Если быть честным, то надо признать, что карандаш держать в руках (чуть ли не с младенчества) Зина научилась в том самом доме Бенуа, где клубились художники и искусствоведы, критики и любители всех искусств. А складывалось её уникальное дарование все-таки в деревне, в их имении Нескучном, что расположено недалеко от Харькова. Именно там еще подростком, в 15-17 лет, она почти непрерывно писала крестьянок и их детей, пейзажи и сельские работы, купание и сон… Всё, что составляло быт и редкий досуг человека труда.

 

Занятия эти поощрялись той средой, в которой Зина росла. А когда мать, преданная помощница дочери всю её жизнь, заметила, что здоровье девочки ухудшилось, тут же было принято решение повезти ее в Италию. Это я к тому, что деревней воспитание художницы уж точно не ограничивалось! Были долгие путешествия в Италию, Швейцарию, Германию и Великобританию, походы и дотошное изучение шедевров в Лувре, в музеях других европейских держав. Живали в них подолгу, всласть, никакие границы состоятельным людям не мешали здоровье поправить, набраться ума и впечатлений, не выпуская из рук карандаша и кисти.

 

Вот там, в этих поездках, неоднократно повторявшихся, Зинаида, взрослея, окончательно приговорила все «…измы», осталась верна себе и реальности, привнеся в неё однако свой неповторимый, возвышающий быт до бытия, взгляд.

Невозможно подробно анализировать всё творчество именитой художницы, ему посвящены монографии, почтительные отзывы знатоков и восторженные – фанатов. Она была всё так же неуверена в мире внешнем, и тверда – на полотнах.

 

Мне посчастливилось на выставке в Третьяковке видеть работы Серебряковой, поразило обилие автопортретов, словно художница всю жизнь всматривалась в самое себя: «Кто я есть, что во мне важно, ценно, зачем я?» Этот ищущий зыбкий взор, направленный внутрь, мог быть чуть повеселее, задорнее, или горестным, печальным, но он во все времена знаменовал ПОИСК, а значит – и живую душу Художника.

 

Она была счастлива со своим мужем, который вечно пропадал в командировках по строящимся железным дорогам, родила четверых детей, получала интересные заказы, которые потом не по ее вине не исполнялись. И писала, выставлялась, если стеснялась просить позировать чужих – писала портреты родных. Особенно хороши, на мой взгляд, у Серебряковой дети, и портреты крестьянских малышей из Нескучного, и марокканских малышей, своей дочки Кати и сынишки Сергея Прокофьева.

Учиться, по разного рода обстоятельствам, у Серебряковой не получалась, она, как истинный талант, так и осталась великим самоуком. С хорошо поставленным рисунком и глубоким, точным чувством цвета.

 

А время готовило ей новые испытания. Отмечу, что всё ее семейство с симпатией относилось к революционным настроениям, они были согласны, что все люди – равны! Но им пришлось пережить и смутные времена Первой мировой войны, и шагавшие по столицам и провинциям одну за другой революции. Милое Нескучное, где все крестьяне были чуть ли не братьями, стало угрожающе угрюмым, от погромов и прямых угроз пришлось бежать сначала в Харьков, потом в Петербург.

В 1919 году от тифа умирает в столице муж, семейство Бенуа рассыпается, у Зинаиды на руках четверо детей и старая мать. Холодно. Голодно. Предложение пойти преподавать Зина в смятении отвергает: какой из нее профессор?! Она вспоминает такой привлекательный далекий Париж, где умеют ценить мастерство художника, и принимает невероятное решение: уехать туда на заработки. Мама с детьми останется в России, а она будет писать, продавать свои работы и присылать им деньги.

Так и поступила. Это сейчас, со стороны, можно судить, насколько безумным был этот шаг человека непрактичного, неуверенного, ни на что не способного в сложных житейских обстоятельствах. Но ведь именно такие люди и делают такие шаги. В 1924 году она уезжает в Париж и больше в Россию (то есть в СССР) не возвращается. Она придет в ужас от послевоенного расхристанного Парижа, в котором никто ее не ждал и руку помощи не протягивал. Где уж там семье помогать, самой бы нищету побороть!

 

Через год к ней приедет повзрослевший сын Александр, через четыре года – дочь Катя. Таня и Женя увидят мать только после второй мировой войны.

Если коротко о мытарствах Серебряковой за рубежом, то сразу надо сказать: бытовые неурядицы, абсолютное неумение устраивать хотя бы сносно свою жизнь, сопровождали ее всегда. Дети, о которых она должна была заботиться, как могли заботились о ней, быстро научились зарабатывать, как вполне способные, талантливые каждый в своем амплуа художники.

 

Но при этом рос, фантастически проявлялся гений Серебряковой вопреки всем совершенно жутким обстоятельствам, на фоне войн и нищеты, в убогих сменяемых съемных квартирах, переездах из одной страны в другую, то в экзотическое Марокко, то после оккупации фашистов (без паспорта!) в Англию, Швейцарию, Португалию… Каждый период, каждая поездка отмечены новыми работами, целыми новаторскими сериями, как марокканская, постижением новой техники.

 

Гений и презренная действительность как будто существовали параллельно, не подчиняясь одно другому. Да, время и быт отражались в портретах, в пейзажах, натюрмортах, но Кисть при этом царила!

 

Через 36 лет после разлуки с матерью в Париж приехала дочь Татьяна. Это был уже 1960 год. Умер дядя, А.Н. Бенуа, тоже живший во Франции в эмиграции, он был похоронен на кладбище Батиньол. Не было уже в живых матери Зины.

Шли переговоры о большой выставке работ в СССР. После этой выставки отечественные музеи покупали ее картины десятками, и это было больше, чем успех. Но жизнь опять разметала теперь уже потомков великого художественного клана: дети и внуки Серебряковой творили, реализовывали свои таланты и во Франции, и в России.

 

Буквально за год до кончины Зина увидела, наконец, своего младшего сына Женю. Он приехал к ней в Париж, она, несмотря на все уговоры, так и не решилась вернуться на родину. Отговаривалась старческой слабостью. Было ей хорошо за восемьдесят. Долгая, богатая событиями жизнь, протекавшая в безграничном художественном пространстве, с войнами, революциями, потерями и приобретениями. Она состоялась вопреки всем обстоятельствам, эта женщина, пристально вглядывающаяся в самоё себя, и мы сквозь призму уникальной личности увидели широкий, необъятный мир, удивительное неповторимое время.

Вот и суди после этого, благо или наказание Божье эта самая эмиграция для художника.