Чернова

Этот эфир короткий и сумбурный, но я постараюсь не разливаться пенным морем-окияном, несмотря на то, что с возрастом стеклышки на очках восприятия сильно меняют цвет и, стоит только юношескому максимализму чуть-чуть ослабить поводок, жизнь мгновенно превращается из драмы драмной в фееричную комедию (с Вами, ув. товарищ Беккет сейчас даже здороваться не хочу). Хотя, возможно, все проклятый постмодернизм (или постпост, или неопост, или в какой мы там сейчас поре?) виноват.

 

На первых ста страницах российских железных дорог [я много смеялась — зачеркнуто] у нас по-прежнему царствует Александр II, трудятся (в поте лица) в присутствии (это, наверное, что-то вроде управы, хотя, я не ручаюсь), едят тюрбо (это рыба), мамаши не понимают, что делать с зайчатками (разума) феминизма, папаши не любят пижонов (тютьков — Л.Н.), по русскому обычаю выдавать дочек замуж (то есть, в десять лет и по портрету) уже как-то дико, но дочкам по-прежнему, кроме как замуж, выйти некуда (до Маргарет Тэтчер еще сто лет как). Л.Н. тут, конечно, прекрасен и кроется мелочами, как истинный дьявол, но об этом я еще скажу.

 

Сюжет всем причастным известен, и там в целом не экспозиция, и не набоковские словесные вальсы, и не генримиллеровские три четверти, но кратко — Стива (красавец) ушел в левую сторону с гувернанткой, жена Долли (уже не красавица) оскорбилась и по старинному русскому обычаю «заберу детей, уеду к маме», Левин приехал свататься к Китти (сестре Долли), Китти показала ему кукиш, ибо как бы влюблена во Вронского, Вронский как бы в нее — нет, в Московию для примирения Стивы и Долли приезжает Анна К. (и хосподи, зачем я читаю про все эти милые семейные разборки, когда «после Освенцима поэзия невозможна»).

 

Но Л.Н. говорит мне, что ничего-ничего в людях (и отношениях между ними) не меняется, независимо от возможности и невозможности поэзии. И все, написанное им в невероятно далеком году тому назад, укладывается в матрицу «сегодня» с удивительной легкостью. Потому, что, конечно, людей «получающих и читающих либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство», этих приятных во всем, «снисходительных к другим в силу собственных недостатков», но абсолютно равнодушных, пустых людей — пропасти. Как пропасти всё тех же условностей и косных взглядов в любом сложившемся (не динамичном) обществе. И любое большинство подминает под свои правила и ценности новобранцев, укладывает на прокрустово ложе, торчащие руки-ноги обрубает, - кто не выжил, тот не джигит.

 

И, конечно, мы бываем, как Китти — Левина люблю сердцем, но он не пафосный (деревня, скука да буренки), а с Вронским — блестящее положение, мартини и жемчуга, поэтому, Вронского, наверное, люблю больше. (Really? What a shit!)

 

И, конечно, как сам Левин (а это там прекрасный пассаж с его очерёдными влюбленностями в сестер) мы очень часто влюбляемся не в самого человека, а в «дом», недостающую нам атмосферу его окружения (я — так точно).

 

А это, как по нотам, написано про меня, со всеми моими сто пятьюдесятью любовями, достаточно только заменить ж.р. на м.р. : «Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по себе, так как сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин»

 

Но здесь, возможно, важнее то, что Л.Н. дает два совершенно различных мировоззрения, при том не город vs деревня, а, скорее, формалисты vs смыслоискатели (почти все светские герои vs Левин), и каждое из этих мировоззрений, несмотря на то, что симпатии автора ясны, - неправильное. Скажем, противостояние устриц (подольше не наесться из некого пустого эстетства) и хлеба с сыром (поскорее наесться, чтобы заняться полезной работой). При том, что ЧСВ у обоих мировоззрений — зашкаливает.

 

До боли напоминает все литературные споры, до отвращения — саму жизнь.

 

Просто каждому — свое.