Чернова

to K.

 

Великая иллюзия, 1937

 

Жан Ренуар, сын того самого Ренуара, о которым вы сейчас подумали, по молодости очень боялся чем-либо рисовательным запятнать имя своего прославленного отца, поэтому картин не малевал, а лепил горшки. То есть, переводя на язык института благородных девиц, занимался керамикой. И так бы оно всё и продолжалось, но после, где-то уже за тридцать, он увидел кино. И если вы думаете, что в те далекие безблагодатные времена движущиеся по простыне картинки считались искусством, то вы крупно ошибаетесь. Кино в те годы всякими одухотворенными людьми и прочими вилькенманами считалось балаганом, низкопробным развлечением для ширнармасс и занятием, не достойным благородных донов. Собственно, по первым двум пунктам оно таким и было (а для некоторых, особенно пещерных, таким остается и по сейчас). Но тем не менее, Ренуар его увидел и лепить горшки резко бросил. Ибо боги, как известно, горшки не обжигают. Боги хватают камеру и бегут вприпрыжку печатлеть этот безумный безумный безумный мир. Конечно, по мере своих сил и возможностей. Сил у них, как говорил Гоша Куценко в роли одного антикиллера ранних нулевых, - немерено. Вот возможностей — не всегда.

 

Однако, Жан Ренуар на всякие невозможности наплевал, ибо душа просила скандала [зачеркнуто] искусства. Поэтому между немыми ширпотребами и американскими вояжами он, починяя примус, создал для мирового синематографа поэтический реализм, навечно вошел в высоколобый зал славы и с полпинка прописался среди великих мастеров. И не важно, что теперь его фильмы смотрят два с половиной искусствоведа и три с четвертью киномана, а из тех самых ширнармасс — вообще никто. Это не имеет никакого значения.

 

Но тем не менее.

 

В полушаге от переставшего быть местечковым явлением нацизма Ренуар, как участник Первой Мировой, передумал кое-что из прочувствованного им на той войне, пропустил все это через фильтры лирического восприятия и на пару с вложившимся в дело Жаном Габеном (к тому времени — одной из главных актерских звезд французского кино) отгрохал антивоенный шедевр, который ему после долго припоминали. Геббельс (тот самый Геббельс, о котором вы сейчас подумали) припоминал, объявляя Ренуара на каждой площади «врагом Германии номер один» (это, чтобы вы понимали, — за кино, где нет ни одного сражения и ни одного плохого немца (да и отрицательного персонажа) вообще), а всякие обезображенные нежными чувствами к синеме европейцы, американцы и Трюффо - с сентиментальной любовью.

 

И здесь нужно сказать очень прозрачную вещь — до шестидесятых, до французской новой волны, наверное, никакого реализма в кино не было. А в 1937 году — тем более. Какой-никакой реализм Первой мировой, скорее всего, показали массовому зрителю три товарища: Шолохов, Ремарк и Селин. А, Толстой еще, наверное, в трилогии сестер, где вот эти трупы отравленных газом в лесочке. До поэтов-англичан, воспевших Good bye to all that, я не добралась только в силу своей лени, хотя, не верю, что они — не туда же. Как справедливо здесь заметили, до Первой мировой смерть все-таки была делом индивидуальным, прямо вот Болконским под небом Аустерлица, а во время — массовым, грязным и лишенным всякой поэзии напрочь. Но это всё понятно.

 

У Ренуара курс был более социальный, и об этом социальном курсе достаточно написано, но кино еще оставалось вне всего того, во что уже давно вляпались и литература, и изобразительное искусство. Кино, вот это романное, удивительное, нежное, поэтичное кино Ренуара, оно еще абсолютно целомудренно и обретается в горних высях высоких идей, благородных донов и заснеженных Швейцарий. И когда смотришь, невольно думаешь — это (пусть и пропущенное через частое ситечко лирического восприятия) действительно было так или здесь нужно читать какие-то третьи, десятые слои? Несмотря на морализующую обертку в стиле какой-то выхолощенной до безупречной идеологической прекрасности «Судьбы человека», там ведь есть моменты совершенно иного уровня: молчание в зале, verboten`ы, ссора Маришаля и Розенталя в дороге, эта буренка, черт возьми.

 

Настоящий француз (по Ренуару), конечно, обязан ценить свободу, равенство, братство и belle France превыше всего, быть в меру ироничным, в меру пройдошным, иметь всё женское, что движется и попадает в поле зрения, по умолчанию, а настоящая война (по Ренуару) идет не по вертикали, а по горизонтали, причем одни другим кое-чего никогда не смогут простить (как мужицкий Жан Габен аристократическому Пьеру Френе), но всё-таки, все-таки — поэтического много, а реального — совсем чуть-чуть?