Чернова

to K.

 

Сейчас сформулирую и попробую угадать – совпало или нет, хотя, здесь явно будет острое противоречие, ибо с точки зрения мужчины и с точки зрения женщины оно должно смотреться очень по-разному, иные степени апперцепции, как выразились бы всякие подкованные в терминах веды (киноведы в том числе). Но мне действительно чертовски интересно, за что его так сильно любят молчаливые интеллектуалы разной степени небритости (не буду показывать пальцем, говорят, это не comme il faut и в светском обществе не принято, а практикуется только в наших колхозах, которые никак не могут уехать из Марий).

 

Вот если вспомнить классический аттракцион с факиром, флейтой и змеей в корзине (для драматического эффекта можно даже взять кобру сильного уровня ядозубости, белую нагайну с капюшоном, а на нем – зловещие черные круги). Ведь там по большому счету ничего не происходит. Никакого экшна, столь приятного и глазу, и нервам, начинающим неприлично и громко хохотать, когда их принимаются неприлично и сильно щекотать (и это еще большой вопрос – что представляет из себя то перышко, которым).

 

Но обратно – к аттракциону: не летят под куполом цирка с трапеции на трапецию пластичные акробатки, не появляются прямо из воздуха сверкающие карты в руках иллюзиониста во фраке с ласточкиным хвостом, никто не ловит пулю золотыми зубами и не кладет голову в пасть африканскому льву. Спокойно сидит в позе лотоса факир, парит над циновкой восточная мелодия, медленно выплывает из корзины зачарованная змея. И зрители – тоже – зачарованы.

 

Немного магии, да?

 

Немного иррациональной визуальной магии?

 

Потому что вся эта мистика с потусторонним зеленым (ярким, изумрудным зеленым, который сам по себе колористический культурный код), вся эта тема доппельгангеров, сталкивающихся на краковских площадях и пронзительно глядящих из своего послесмертия с крошечных квадратиков случайных снимков – не более, чем сверхрелигиозный символизм. И если уйти в пространство анализа (мужского занятия, потому что женщины в основном синтетики, им больше по нраву складывать и приумножать), то не зря там появляется кукольный театр и сама концепция марионеток, бабочек, дантовских магнификатов, горстей земли в объектив, продублированных согбенных старух и заливающего кадр красного цвета.

 

И я, честно, не принимаю политическую трактовку, как не принимаю и автобиографическую. Камера слишком мужская. Так ни на родину-мать, ни на тетушку France, ни на себя любимого не смотрят.

 

Он очень художник, кстати. Как спрашивает отец, пытаясь угадать, чей рисунок увидела во сне Ирен: «Шагал?». «Нет, не Шагал» - отвечает почти раздраженно Ирен, потому что и в самом деле куда там Шагалу с его фантасмагорическими целомудренными картинками. Первый, кто приходит на ум, конечно, – Шиле. Его откровенность, его натурщиц и его цвета сравни. Пусть нет этого смягченного, аквариумного зеленого, лейтмотивного и краеугольного, зато польских осенних сепии, охры и умбры хватает. И тот же преследующий, неотрывный взгляд. Там есть замечательная сцена погони, по улицам, по лестнице, когда Ирен словно пытается убежать не от своего кукольника, а от камеры, но такое бегство невозможно. Оно может разрешиться только крупным планом, чистым мужским искусством – лицом женщины. Здесь спящей – кадр, кстати, непередаваемо эстетический, но это выражено еще и в снятом позже «Синем», когда Жюльетт подставляет лицо с закрытыми глазами солнечным лучам (не им, конечно, а – взгляду любующегося мужчины, и именно поэтому с женской точки зрения любой послепольский (читай, не политический, исключительно внесоциальный) фильм Кшиштофа будет смотреться совсем по-другому).

 

Но здесь в отличие от «Синего», где проблематика исключительно моральная и утопленная в отношения между людьми, все затмевает сильный метафизический слой. Ирен вообще играет архетип женщины-ребенка, то есть, некой первозданной, не разрушаемой чистоты (первое, приходящее в голову – Амели Пулен [зачеркнуто, ясно, что парафраз] купринская Олеся и Нелл Джоди Фостер, но я понимаю, что можно поспорить). И, например, в сцене отеля они же застенчивые, трогательные дети, оба, там совершенно эдемский какой-то уровень, нашим адам до него – все девять кругов.

 

Знаю про «Декалог», и про «Короткие фильмы», это другое. Могу догадываться, как ему хотелось сделать, чтобы отразить ветвящееся древо жизни, где каждая ветка и случайна, и предопределена. Но со всей его интимностью, со всей его тонкостью, направлением не вовне, а внутрь, на темы, лишенные грошовой монументальности и дешевого голливудского пафоса, зато переполненные символичностью и экзистенциализмом – нисколько не удивлена, что Канны рукоплескали ему стоя. Иначе не могло и быть. Потому что искренне ценятся и интересны только тонкие вещи: мир, перевернутый силиконовым шариком со звездочкой, затуманенное дыханием стекло, шершавая кора, до которой, чтобы ощутить связь, дотрагивается ладонь.

 

Но все-таки.

 

Немного магии, да?