Вильям Скотт

Я родилась через много лет после того, как не стало моих бабушек и дедушек. Однако тепло чужого, но родного деревенского дома, малина с куста и вишневый клей, спаньё на презираемой прочими перине, катание на ржавом громадном велике, добрая грустная корова, мягкие кролики и вороватый пёс Гудрон – всё, что зовётся детством, деревенскими каникулами, летом, счастьем – имелось. Потому что была богата лучшими в мире тётушками числом пять!

 

Ради меня разбирались неприкосновенные парадные кровати с горками подушек (из их кружевных невестинских накидок получалась дивная фата), мне отдавали пенки с варенья, пекли кружевные блинцы и ходили на цыпочках, пока не проснусь, а братья-сестры – сильно старшие – не гнали, если я увязывалась с ними в клуб, где крутили индийские фильмы.

 

Тётя Надя, о которой пойдет речь, осталась в родном селе единственная из шестерых. Румяная красавица с синими очами и толстой, как витая булка, косой – веселая, смешливая, рукодельная, певунья и невероятно добрая. Ни разу в жизни ни на кого она не повысила голос, ни с кем не ссорилась. По именам нас, родных, никого не звала – «барин мой», «моя ты барыня», нараспев.

 

Семья у неё была такая: муж дядь Боря, нигде не работающий отродясь и пьющий в темную голову, и два сына – с восемнадцати лет по тюрьмам. В краткие периоды свободы тоже, разумеется, пили, дрались между собой и били тётушку. А когда томились в застенках, тётушка слала им чай, карамельки, сало и чеснок и возила неподъемные сумки с домашней тушенкой и прочей снедью. Три километра пешком до станции – условная дорога меж полей – сорок минут на электричке, две остановки на троллейбусе, еще километр пешком – и вот она разматывает пуховый платок, снимает войлочные сапоги, кургузое пальто «с норочкой». Румяная, веселая. «Барыня ты моя, красавица! Иди поцелую!» Мама набирает кипяточную ванну с пеной, трёт тетушке спину, снабжает ночнушкой и халатом, греет борщ, слушает, ругает «проклятых алкашей, зверьё». Сидим до полуночи – сёстры успевают про всё поговорить – плачут, смеются, вспоминают. «Та́нюшка, а помнишь, как...» Их послевоенное детство было голодным и невесёлым, но сейчас и вовсе страшно, за окном морозная ночь, завтра чуть свет тетушке нести неподъемные сумки в тюрьму, долго стоять в очереди, чтобы их передать, и под вечер, в сумерках – назад, домой, по белому стылому полю. Мне всегда хотелось встрять в разговор, крикнуть: «Уйди же от них, живи у нас! Мама, скажи ей!» Но в то же время понимала, что почему-то нельзя менять этот ход вещей, это безропотное служение монстрам – по законам страшной сказки нужно терпеть и ждать счастливого конца.

 

Конец был такой. Сажала морковь, стало плохо, скорую вызвали только к утру. До больницы не довезли.

 

Я не люблю неурочных звонков, особенно утренних – все горькие вести мне сообщают именно на рассвете. Теть Надин внук Женька сказал: «Свет, сама матери скажи, я не могу». Мне пришлось смочь.

 

Дальше известно что и известно как. Монашки, соседки, распределяющие, кто будет жарить оладьи, а кто – рыбу, штабель буханок, накрытый полотенцем, причитания только вошедших, обмен новостями меж вышедших…

 

Это была черная дыра, мир схлопнулся до незавидного пятистенка и время остановилось.

 

Лекции по теории относительности, которые нам читали в универе, все эти байки об однородности пространства и времени, я воспринимала как сказку, которую Эйнштейн попытался расчислить формулами. Научная фантастика, которую можно доказать лишь умозрительно. И вот я вожусь на кухне, мою и чищу, встречаю чужих и родственников, отслеживаю маму – отвлекаю как могу, за нее страшно – много, много чего успеваю сделать, когда работаешь, время идет незаметней. Смотрю на часы – десять минут прошло. Звоню домой, рассказываю что-то двоюродной сестре, иду в магазин за изюмом, увожу от тетушки маму, даю ей чего-то вытирать и пересчитывать. Я чувствую, что прошло часа полтора, скоро вечер, этот день наконец заканчивается. Но оказывается, что полтора часа обычного мира тут равны пятнадцати минутам.

 

Так вышло, что ночевать с тетушкой в последний раз остались мы с мамой. Сидели в парадной горнице – невестинская накидка на горке подушек на фоне ковра с оленями, скрипучий гардероб – волнистое зеркало в средней дверце, завешенное простыней, старик зингер на вязаной роскошной скатерти. Смотрели фотографии, перебирали стопки вышитых гладью полотенец, вспоминали как виртуозно тетушка жухлила в дурачка и какие сказки мне рассказывала – про Ходжу Насреддина и страшную птицу Рух, которую батыр кормил своим мясом.

 

В низкие окошки смотрела ночь и еще кто-то, невидимый, и повернуться к нему спиной было немыслимо, но я держала маму, нельзя было пугаться. И я удержала, мама заплакала только один раз – когда мы нашли зеленую тетрадку в двенадцать листов, где крупными глазастыми буквами были записаны все дни рождения и свадеб нашей многочисленной родни – по годам и месяцам. И время наконец сдвинулось, и мама уснула, а я лежала лицом к оконной черноте на неразобранной парадной кровати и ждала рассвета.

 

Тетя Надя умерла в Великую Субботу, хоронили её пасхальным утром. Народу было очень много, в дом все не поместились – стояли со свечами во дворе, а у гроба бок о бок – её друзья, священник местной церкви и смотрящий соседнего городка. Оба сказали замечательные слова о ней, и всё было правдой, и мы – сёстры-братья – смеялись сквозь слёзы, потому что только она, святая Надежда, могла собрать вместе этих людей и быть им нужной, и дружить с ними.

 

***

А ещё моя тетушка писала стихи. Такие она слала нам письма – рифмованную скорбную жизнь, рассказанную с юмором. Весело и светло – о черном и безысходном. Находила какие-то свободные минуты – может, ночью – и говорила с нами, делилась горьким и одновременно боялась расстроить. Сочиняла для нас это уморительно смешное, а сама плакала, сейчас я это понимаю. Мы никогда не отвечали на эти письма, да она и не ждала – было достаточно выговориться вот так, знать, что прочтут и посочувствуют, ведь она отправляла это любящим, родным сердцам.

 

Когда я читаю нескладные простецкие вирши и благодарные отзывы на них, да и когда пишу своё – часто её вспоминаю.