Сказка о прекрасном принце и простой крестьянке
В далеком королевстве, чье названье осталось лишь в древнейших, ветхих свитках (их только пальцем тронешь — до свиданья, вмиг пылью обернутся мелкой, хлипкой), прекрасный принц скучал и ждал престола и скипетра с рубином на навершьи. И к цвету глаз янтарных шла корона (не раз ее примерил он, конечно).
Он улыбался зеркалу так мило, что если бы оно имело душу — то принца непременно полюбило, все правила без памяти нарушив.
У принца в волосах плясало солнце, и он казался ангелом небесным: лишь взгляд один — и сердце жутко жжется и бьется так, как будто в ребрах тесно. Летели девы юные, как птички, на пламя, что в глазах его горело, а принц — поставил крест на жизни личной, сказав себе: «Женатым быть — не дело». Но это не мешало принцу вовсе всем девушкам дарить улыбки щедро, и разве так уж важно то, что после у них все в хлам: мозги, душа и нервы? Крестьянки по утрам, доя корову, мечтали: выйдут замуж за Бастьяна, и станет вмиг родным он из чужого и будет самый нежный, самый-самый... А фрейлины за веером воздушным скрывали дрожь, волненье и печали, да только (по секрету) было нужно им то ж, о чем крестьянки все мечтали.
Бастьян читал поутру сотни писем — то страстных, то смущенно-восхищенных, изящно улыбался, чуть по-лисьи, и говорил чуть слышно: «Вот кулемы! Ну что за беспросветная наивность, ведь мы живем не в сказках, право дело. Надеются, глупышки, на взаимность? Ах, как же мне все это надоело». Но он кривил душой — приятно было скользить усталым взглядом по запискам.
Эх, все же красота — такая сила, что ум и совесть не стояли близко!
Да только провиденье-то не дремлет: расплата — получите, распишитесь, объедьте-ка, пожалуйста, те земли, где не были давно вы. Не спешите, вон тот крестьянский домик на отшибе, вы видите, там девушка с косою? Да, подпись ставить тут. Ну все, спасибо, до встречи, милый принц, и Бог с тобою.
Бастьян застыл на месте, словно камень сковал ему колени, руки, плечи. А в волосах крестьянки — жидкий пламень, а стан ее — так тонок безупречно, глаза — синей, чем небо, ярче звезд и мерцают два рубина нежных — губы. Господь ее в насмешку принцу создал, Бастьяна сделав ярым однолюбом.
А впрочем, это все — слова не больше. Была крестьянка девушкой простою: и талия — ничуть других не тоньше, и хороша не очень-то собою. Любовь в тот миг тихонько улыбнулась и принцу затуманила весь разум; душа его, как птица, встрепенулась и ввысь взлетела, словно по приказу.
Не верил принц, что так порой бывает, и грудью напоролся на неверье.
Крестьянка перед ним стоит — босая. И на подоле юбки старой — перья, и в волосах — соломинки ржаные, обветренные губы, нос в веснушках — такие ярко-рыжие, смешные...
Картина — «Королевич и пастушка».
Принц долго вспоминал слова приветствий, и все ему казалось неуместным, исполненным то пафоса, то детства, а сердце билось так, что в ребрах тесно, и девушка — ну, как назло! — молчала, смотрела прямо, ясно, даже дерзко, как будто, нелюдимая, не знала, что идеал всех женщин королевства — тот самый, что сейчас ее ласкает так нежно-неумело взглядом грустным.
Ну что же за ирония такая, да кто вообще придумал эти чувства?
Когда Бастьян сказать решился все же о том, что потерял покой отныне, о том, что без нее теперь не может, без глаз ее, лазурных, синих-синих, и хочет отвезти ее скорее в родные королевские покои, и он как никогда в себе уверен... Крестьянка отвернулась и спокойно, почти что величаво, как принцесса, зашла в свой домик маленький и ветхий.
А принц стоял, сойти не смея с места.
И думал, что закаты и рассветы встречать он хочет только с той, что принца отвергла только что — да так бесстрастно.
Душа металась раненою птицей.
А в голове — лишь мысль: «Она прекрасна».
Бастьян вернулся к хижине крестьянской, как только день сменил бессонный вечер; ничуть не побоявшись мезальянса, он до безумья жаждал новой встречи. И девушка, что травы собирала, была ему милее, чем корона, престол и разукрашенные залы, чем вычурность и лоск отцова трона.
Он протянул крестьянке милой руку и произнес чуть слышно: «Вы прекрасны», и больше не сумел издать ни звука.
«Ах, принц, мне говорили, вы опасны, теперь я в этом точно убедилась. Что ж, знайте: не на ту вы вдруг напали — собою хороши вы, ваша милость, да только вот нужны вы мне едва ли. Забавно — у меня почти с рожденья на принцев аллергия. Что поделать? Казнить меня за неповиновенье прикажете, наверно, ваша светлость?».
Так грустно говорит, глаза ж — смеются, и ветер треплет волосы так нежно.
Внутри у принца жилы — вьются, рвутся, и бьется с громким грохотом надежда. Но отступать — трусливо и бесчестно, и он встает покорно на колени. Ему плевать, что это неуместно — сейчас не время вовсе для сомнений, она должна, должна, должна влюбиться! Такого не бывает, чтоб крестьянка осталась равнодушной к принцу.
К принцу!
Но взглядом безмятежным наизнанку она весь выворачивает разум, и Бастьян холодеет, леденеет, и хочет думать: «Какова зараза!», а думает о том, как сладко с нею, наверное, под небом целоваться и в волосах златых скользить руками. Он во дворец не хочет возвращаться. Вот так бы рядом с ней и был веками.
А девушка хохочет, заливаясь, и смех ее так больно бьет по сердцу, как будто вскрыта клеть его грудная, и в раны кто-то сыплет горсти перца.
«Мой принц, вы так наивны, Боже правый. Я вовсе не мечтаю стать принцессой, мне больше жизнь крестьянская по нраву, она всех пышных балов интересней. Вот если бы вы были свинопасом... да, точно, свинопасом, впрочем, что там. Мой принц, вы ослепительно прекрасны. Но мне милей стократ моя свобода».
И Бастьян встал с колен, кивнул, как будто решился про себя сейчас на что-то и прочь уехал молча абсолютно.
— Отец, — сказал он позже очень твердо, — я быть хочу теперь к народу ближе, узнать, о чем мечтает он и плачет, и чем сейчас живет он, чем он дышит. Я слеп был, но теперь-то все иначе. Начать хочу с того, чтоб (ты не смейся) купить свиней десятка три-четыре. Мне королевский быт неинтересен, все эти песнопенья да турниры, короче, я хочу стать свинопасом.
Король велел послать за мудрецами, да только это было всё напрасно. Бастьян здоров, но разум затуманен, и он твердит почти в бреду нелепом: свиней, свиней, хочу на свежий воздух, хочу пасти их под открытым небом, отец, я говорю сейчас серьезно.
Монарх махнул рукой, мол, что за придурь, но все ж свиней купил и сыну отдал. Шептались при дворе: да принц со сдвигом, похоже, что совсем бесповоротно. Да только принц плевать хотел на слухи — Бастьян нашел тряпье, что погрязнее, пастуший посох взял бесстрашно в руки и прочь ушел, мечту свою лелея.
И раскрывали рты все те девицы, которые ему писали письма: узнать в бродяге-оборванце принца — задача не из легких. Принца ж мысли — о той, что так изящна, горделива, чьи волосы горят пожаром вешним, о той, что до безумия красива.
И сердце замирало нежно-нежно.
Она, его увидев, так смеялась, что, кажется, почти уж задохнулась. И молвила лукаво: «Вот же жалость, а я сегодня утром вот проснулась и поняла — зачем мне свинопасы? Вот кузнецы — совсем другое дело, у них сложней работа и опасней... Ах, как бы с кузнецом я быть хотела!», и принц застыл опять в недоуменьи, и хохот по ушам — как нож по маслу. Вернулся во дворец бесплотной тенью, но пламя в сердце ни черта не гасло.
Кузнец Белен изрядно удивился, когда открылась дверь с негромким скрипом, и Бастьян на пороге появился, почти прозрачный весь от недосыпа (какой тут сон, когда любовь засела невидимой и сладкою занозой внутри души... иль разума... иль тела):
«Белен, я вот с каким к тебе вопросом. Научишь быть таким, как ты? Готов я освоить всю премудрость о металле. Что может интересней быть, чем ковка? Хоть что-нибудь на свете — да едва ли».
И вот, спустя неделю он стучится в простой крестьянский домик, меч сжимая в руках слегка дрожащих. Бьется птица, что названа душой, как заводная.
А девушка — по-прежнему хохочет и меч, что сделан принцем, отвергает (трудился он над ним и днем, и ночью, ни отдыха, ни сна ничуть не зная):
«Мой принц, да вы кузнец теперь! Недурно! А я вот полюбила чародеев, что могут сотворить любое чудо».
И Бастьян, от любви своей хмелея, ушел. Вернулся где-то через месяц, из воздуха цветок соткал чудесный, ей протянул.
«Теперь мы будем вместе?» — спросил, едва дыша.
«Ах, принц, прелестно! Да только я люблю теперь...»
«Довольно!» — он оборвал ее, махнув рукою. «Не нужен я тебе...» — а сердцу больно, и нет ему секундочки покоя, и разум лишь одно твердит бесстрастно: ты глуп, мой принц, она тебя не любит, и это, к сожалению, не сказка, мой принц, она тебя совсем погубит.
И каждый шаг — как будто длится вечность, земля горит, дымится под ногами.
Легко быть равнодушно-бессердечным, пока любовь не вспыхнет, словно пламя, сжигая все запреты и границы, танцуя средь пожара безмятежно, и ей плевать — крестьянина иль принца в объятиях сжимать жестоко-нежных. И от нее не спрятаться ни в башне, ни в крепости, ни в каменной темнице.
Ах, как же это больно, как же страшно, и как же замечательно — влюбиться...
И здесь пора бы ставить точку в сказке, да только за спиною слышит Бастьян:
«Мой принц, а вы воистину прекрасны. Нет, не лицом. Душой. И это — счастье».
И он, своим ушам ничуть не веря, уж хочет обернуться, но дыханье вдруг опаляет сладко-нежно шею — она его целует. Замирает от счастья принц, а девушка смеется, и смех ее — дороже королевства, престола и короны, даже солнца.
И бьется, словно бешеное, сердце.
Он улыбался зеркалу так мило, что если бы оно имело душу — то принца непременно полюбило, все правила без памяти нарушив.
У принца в волосах плясало солнце, и он казался ангелом небесным: лишь взгляд один — и сердце жутко жжется и бьется так, как будто в ребрах тесно. Летели девы юные, как птички, на пламя, что в глазах его горело, а принц — поставил крест на жизни личной, сказав себе: «Женатым быть — не дело». Но это не мешало принцу вовсе всем девушкам дарить улыбки щедро, и разве так уж важно то, что после у них все в хлам: мозги, душа и нервы? Крестьянки по утрам, доя корову, мечтали: выйдут замуж за Бастьяна, и станет вмиг родным он из чужого и будет самый нежный, самый-самый... А фрейлины за веером воздушным скрывали дрожь, волненье и печали, да только (по секрету) было нужно им то ж, о чем крестьянки все мечтали.
Бастьян читал поутру сотни писем — то страстных, то смущенно-восхищенных, изящно улыбался, чуть по-лисьи, и говорил чуть слышно: «Вот кулемы! Ну что за беспросветная наивность, ведь мы живем не в сказках, право дело. Надеются, глупышки, на взаимность? Ах, как же мне все это надоело». Но он кривил душой — приятно было скользить усталым взглядом по запискам.
Эх, все же красота — такая сила, что ум и совесть не стояли близко!
Да только провиденье-то не дремлет: расплата — получите, распишитесь, объедьте-ка, пожалуйста, те земли, где не были давно вы. Не спешите, вон тот крестьянский домик на отшибе, вы видите, там девушка с косою? Да, подпись ставить тут. Ну все, спасибо, до встречи, милый принц, и Бог с тобою.
Бастьян застыл на месте, словно камень сковал ему колени, руки, плечи. А в волосах крестьянки — жидкий пламень, а стан ее — так тонок безупречно, глаза — синей, чем небо, ярче звезд и мерцают два рубина нежных — губы. Господь ее в насмешку принцу создал, Бастьяна сделав ярым однолюбом.
А впрочем, это все — слова не больше. Была крестьянка девушкой простою: и талия — ничуть других не тоньше, и хороша не очень-то собою. Любовь в тот миг тихонько улыбнулась и принцу затуманила весь разум; душа его, как птица, встрепенулась и ввысь взлетела, словно по приказу.
Не верил принц, что так порой бывает, и грудью напоролся на неверье.
Крестьянка перед ним стоит — босая. И на подоле юбки старой — перья, и в волосах — соломинки ржаные, обветренные губы, нос в веснушках — такие ярко-рыжие, смешные...
Картина — «Королевич и пастушка».
Принц долго вспоминал слова приветствий, и все ему казалось неуместным, исполненным то пафоса, то детства, а сердце билось так, что в ребрах тесно, и девушка — ну, как назло! — молчала, смотрела прямо, ясно, даже дерзко, как будто, нелюдимая, не знала, что идеал всех женщин королевства — тот самый, что сейчас ее ласкает так нежно-неумело взглядом грустным.
Ну что же за ирония такая, да кто вообще придумал эти чувства?
Когда Бастьян сказать решился все же о том, что потерял покой отныне, о том, что без нее теперь не может, без глаз ее, лазурных, синих-синих, и хочет отвезти ее скорее в родные королевские покои, и он как никогда в себе уверен... Крестьянка отвернулась и спокойно, почти что величаво, как принцесса, зашла в свой домик маленький и ветхий.
А принц стоял, сойти не смея с места.
И думал, что закаты и рассветы встречать он хочет только с той, что принца отвергла только что — да так бесстрастно.
Душа металась раненою птицей.
А в голове — лишь мысль: «Она прекрасна».
Бастьян вернулся к хижине крестьянской, как только день сменил бессонный вечер; ничуть не побоявшись мезальянса, он до безумья жаждал новой встречи. И девушка, что травы собирала, была ему милее, чем корона, престол и разукрашенные залы, чем вычурность и лоск отцова трона.
Он протянул крестьянке милой руку и произнес чуть слышно: «Вы прекрасны», и больше не сумел издать ни звука.
«Ах, принц, мне говорили, вы опасны, теперь я в этом точно убедилась. Что ж, знайте: не на ту вы вдруг напали — собою хороши вы, ваша милость, да только вот нужны вы мне едва ли. Забавно — у меня почти с рожденья на принцев аллергия. Что поделать? Казнить меня за неповиновенье прикажете, наверно, ваша светлость?».
Так грустно говорит, глаза ж — смеются, и ветер треплет волосы так нежно.
Внутри у принца жилы — вьются, рвутся, и бьется с громким грохотом надежда. Но отступать — трусливо и бесчестно, и он встает покорно на колени. Ему плевать, что это неуместно — сейчас не время вовсе для сомнений, она должна, должна, должна влюбиться! Такого не бывает, чтоб крестьянка осталась равнодушной к принцу.
К принцу!
Но взглядом безмятежным наизнанку она весь выворачивает разум, и Бастьян холодеет, леденеет, и хочет думать: «Какова зараза!», а думает о том, как сладко с нею, наверное, под небом целоваться и в волосах златых скользить руками. Он во дворец не хочет возвращаться. Вот так бы рядом с ней и был веками.
А девушка хохочет, заливаясь, и смех ее так больно бьет по сердцу, как будто вскрыта клеть его грудная, и в раны кто-то сыплет горсти перца.
«Мой принц, вы так наивны, Боже правый. Я вовсе не мечтаю стать принцессой, мне больше жизнь крестьянская по нраву, она всех пышных балов интересней. Вот если бы вы были свинопасом... да, точно, свинопасом, впрочем, что там. Мой принц, вы ослепительно прекрасны. Но мне милей стократ моя свобода».
И Бастьян встал с колен, кивнул, как будто решился про себя сейчас на что-то и прочь уехал молча абсолютно.
— Отец, — сказал он позже очень твердо, — я быть хочу теперь к народу ближе, узнать, о чем мечтает он и плачет, и чем сейчас живет он, чем он дышит. Я слеп был, но теперь-то все иначе. Начать хочу с того, чтоб (ты не смейся) купить свиней десятка три-четыре. Мне королевский быт неинтересен, все эти песнопенья да турниры, короче, я хочу стать свинопасом.
Король велел послать за мудрецами, да только это было всё напрасно. Бастьян здоров, но разум затуманен, и он твердит почти в бреду нелепом: свиней, свиней, хочу на свежий воздух, хочу пасти их под открытым небом, отец, я говорю сейчас серьезно.
Монарх махнул рукой, мол, что за придурь, но все ж свиней купил и сыну отдал. Шептались при дворе: да принц со сдвигом, похоже, что совсем бесповоротно. Да только принц плевать хотел на слухи — Бастьян нашел тряпье, что погрязнее, пастуший посох взял бесстрашно в руки и прочь ушел, мечту свою лелея.
И раскрывали рты все те девицы, которые ему писали письма: узнать в бродяге-оборванце принца — задача не из легких. Принца ж мысли — о той, что так изящна, горделива, чьи волосы горят пожаром вешним, о той, что до безумия красива.
И сердце замирало нежно-нежно.
Она, его увидев, так смеялась, что, кажется, почти уж задохнулась. И молвила лукаво: «Вот же жалость, а я сегодня утром вот проснулась и поняла — зачем мне свинопасы? Вот кузнецы — совсем другое дело, у них сложней работа и опасней... Ах, как бы с кузнецом я быть хотела!», и принц застыл опять в недоуменьи, и хохот по ушам — как нож по маслу. Вернулся во дворец бесплотной тенью, но пламя в сердце ни черта не гасло.
Кузнец Белен изрядно удивился, когда открылась дверь с негромким скрипом, и Бастьян на пороге появился, почти прозрачный весь от недосыпа (какой тут сон, когда любовь засела невидимой и сладкою занозой внутри души... иль разума... иль тела):
«Белен, я вот с каким к тебе вопросом. Научишь быть таким, как ты? Готов я освоить всю премудрость о металле. Что может интересней быть, чем ковка? Хоть что-нибудь на свете — да едва ли».
И вот, спустя неделю он стучится в простой крестьянский домик, меч сжимая в руках слегка дрожащих. Бьется птица, что названа душой, как заводная.
А девушка — по-прежнему хохочет и меч, что сделан принцем, отвергает (трудился он над ним и днем, и ночью, ни отдыха, ни сна ничуть не зная):
«Мой принц, да вы кузнец теперь! Недурно! А я вот полюбила чародеев, что могут сотворить любое чудо».
И Бастьян, от любви своей хмелея, ушел. Вернулся где-то через месяц, из воздуха цветок соткал чудесный, ей протянул.
«Теперь мы будем вместе?» — спросил, едва дыша.
«Ах, принц, прелестно! Да только я люблю теперь...»
«Довольно!» — он оборвал ее, махнув рукою. «Не нужен я тебе...» — а сердцу больно, и нет ему секундочки покоя, и разум лишь одно твердит бесстрастно: ты глуп, мой принц, она тебя не любит, и это, к сожалению, не сказка, мой принц, она тебя совсем погубит.
И каждый шаг — как будто длится вечность, земля горит, дымится под ногами.
Легко быть равнодушно-бессердечным, пока любовь не вспыхнет, словно пламя, сжигая все запреты и границы, танцуя средь пожара безмятежно, и ей плевать — крестьянина иль принца в объятиях сжимать жестоко-нежных. И от нее не спрятаться ни в башне, ни в крепости, ни в каменной темнице.
Ах, как же это больно, как же страшно, и как же замечательно — влюбиться...
И здесь пора бы ставить точку в сказке, да только за спиною слышит Бастьян:
«Мой принц, а вы воистину прекрасны. Нет, не лицом. Душой. И это — счастье».
И он, своим ушам ничуть не веря, уж хочет обернуться, но дыханье вдруг опаляет сладко-нежно шею — она его целует. Замирает от счастья принц, а девушка смеется, и смех ее — дороже королевства, престола и короны, даже солнца.
И бьется, словно бешеное, сердце.
