ЗАГОВОР

Гости уже собрались. Что ж, пусть посидят, поговорят, благо есть, о чем. У вас есть ещё шанс, братья мои. Шанс, он есть всегда, не всегда есть надежда, что им воспользуются. Их двенадцать человек. Все при оружии. Это тоже неплохо: оружие делает помыслы более очевидными, а речи более откровенными. Все говорливы и возбуждены. Танышбек более других. Просто-таки не находит себе места. Возбуждены нетерпением и тщеславными мечтаниями. Самая опасная для здоровья хворь, братья мои. Даже по-своему жаль вас: вы лишены главной радости в жизни: радости общения. Общения на равных, ибо говорите вы либо снизу вверх, либо сверху вниз… Да, у вас будет шанс. Один единственный. И когда я окончательно пойму, что вы им пренебрегли, я скажу одну фразу: «Мир вам, братья мои!» И это будет последнее, вы услышите на своём веку, братья мои!

 

Он вдруг почувствовал, что голоден. То было чувство здорового, волчьего голода. Когда нетерпение не омрачено тоской. От обеда он сегодня к немалому удивлению прислуги отказался, да и завтрак был скомкан заботами. Ну что же, раз ты голоден, значит ты ещё жив, Ахмед.

 

***

 

— Великий хан, там у входа стоит кади.

 

— Да? И что он там делает? Подслушивает?

 

— Нет, что вы, — привратник смущённо потупился, едва скрыв ухмылку. — Ждёт, когда вы его примете.

 

— А это одно и то же. Гони в шею, не до него. Хотя… впусти.

 

Привратник поклонился, успев бросить на Ахмеда короткий, удивлённый взгляд.

 

Кади изо всех сил старается выглядеть взволнованным. Ему это вполне удаётся. Впрочем, он, похоже, действительно взволнован.

 

— У меня тревожные известия, великий хан.

 

— Да что ты говоришь! Судя по тому, как у тебя бегают глаза, они действительно тревожные. Однако поскольку глаза у тебя бегают постоянно, все не так уж страшно. Так?

 

— Нет, не так. Твоя родня, великий хан, замышляет дурное.

 

— Что ж тут тревожного? Вот если б она ничего не замышляла, это было бы тревожно. Я бы не знал, что у них на уме и тревожился бы. А так я знаю: они замышляют дурное. Потому и спокоен: все нормально, ничего не изменилось, все остаётся на местах.

 

— Сейчас не до шуток. На сей раз все серьёзней. Сегодня вечером…

 

— Сегодня вечером, милейший кади, я встречаюсь со своими братьями-племянниками. И мы решим, как нам жить дальше. Разговор будет долгий и обстоятельный. И, как все обстоятельные разговоры, абсолютно пустой. Когда людям есть, что сказать, разговор короток и ясен. А когда людям сказать нечего, разговор бывает долгим и обстоятельным. Я не смогу убедить их, чтобы они возлюбили меня, а они меня не смогут убедить добровольно отойти в лучший мир.

 

— Но они могут…

 

— Помочь мне сделать это? Я верно понял? Могут, и с немалым удовольствием. Однако на этот трон может усесться только один. Так уж он устроен — даже если сделать его вдесятеро шире, сядет на него только один. Кого ж посадят? Танышбека? Возможно. У него давно зудит задница от предвкушения трона. Только что от этого изменится для других? Ничего ровным счётом. Этот трон, о всемудрейший, устроен, ко всему прочему ещё и так, что на нем тут же забываются данные когда-то обещания и клятвы. Потому что властители одиноки и ничем никому не обязаны, кроме Аллаха. Как только властитель становится кому-то чем-то обязанным, он перестаёт быть властителем! И если Танышбек вознамерится меня прикончить, первый, кто ему помешает, будут мои меня родственники. Им-то ведь не нужен хан, который едва взойдя на трон, первым делом постарается избавить себя от соглядатаев. Учти это, кади.

 

Ахмед говорил все это, пристально глядя в мутноватые, помаргивающие глазёнки судьи, силясь понять, верит ему этот старый пройдоха, или нет. Необходимо убедить этого двоедушного, сотканного из лжи и притворства старца, что он, то есть хан Бирдебек, хоть и злобен и подозрителен, но спокоен и самоуверен, и предпочтёт болтовню реальному делу.

 

Кажется, ему это удаётся.

 

— Ты прав, как всегда великий хан, — кади цокает языком от восхищения. — Однако твои родственники… так ли они умны, как ты? Соблазн власти туманит слабые умы. Прозрение не замедлит наступить, но не будет ли поздно? Во всяком случае, для тебя.

 

— Ты преувеличиваешь. Впрочем, я подумаю об этом.

 

— Подумай, великий хан. Однако не опоздай.

 

— Не опоздаю. Ежели что и случится, то не сегодня. Их чересчур много. А власть, как женщина, к ней идут только в одиночку. Неправда ли, мой праведный кади.

 

— Мне ни к чему все это знать, великий хан — Кади смиренно отводит глаза. — Я служу одному лишь Всевышнему.

 

— Боюсь, Всевышний может думать иначе на этот счёт.

 

— Не надо кощунствовать, великий хан! — кади вдруг нравоучительно нахмурился. — Тем более, в такой день!

 

И тогда Ахмед, вдруг потемнев лицом, хватает оторопевшего кади за отвороты халата и с силой притягивает к себе.

 

— Нет худшего кощунства, чем служение тому, во что не веришь, — шипит он с неожиданной для него самого злобой

 

Оттолкнул его прочь так, что тот потерял равновесие и, по-старчески ахнув, упал навзничь и в страхе закрыл лицо рукой. Однако Ахмед тотчас успокоился, даже участливо помог подняться старику. Кади, опасливо бормоча и постанывая, поднялся, со страхом и недоверием косясь на хана.

 

— Однако теперь, всемудрейший кади, оставь меня и займись своими делами, ежели они у тебя есть, ибо…

 

В этот момент вошла Ханике. Она замерла у входа, с опасливым удивлением. При виде кади взгляд её потемнел и сузился.

 

—….ибо ко мне пришла моя супруга. — Ахмед лучезарно улыбнулся и шагнул навстречу ей. — Или ты непременно желаешь поучаствовать в нашем разговоре?

 

Кади конфузливо замотал головой, быстро вскочил, с неопределённой гримасой раскланялся и заковылял к выходу. У двери замер, нерешительно обернулся, глянул ещё раз на Ахмеда и вышел.

 

***

Он действительно ждал Ханике. Сам не зная, нужна ли ему эта встреча, заранее понимал, сколь тягостна она будет, но если от неё отказаться, то в его планах на сегодняшний вечер, в этом и без того зыбком построении, образуется некая пустота, которую придётся чем-то заполнять, а размышлять об этом не было времени и сил. Что поделаешь, зло не живёт в одиночестве, оно непременно тянет за собой другое, образует цепочку-удавку. И её не перемолоть мелкой россыпью добрых делишек.

 

***

 

— Великий Аллах! Какой чепухой приходится заниматься мне, рабу твоей красоты, — Ахмед вдруг осёкся, осознав, что произносит какую-то высокопарную ложь. — Вместо того, чтобы дни и ночи проводить только с тобой, приходится вести какие-то мелкие дела, общаться с какими-то дрянными людишками. Не правда ли?

 

— Да.

Ханике улыбается. Потому что счастлива. Счастье омрачено тревогой, но тревога — это, в сущности, тень, отбрасываемая счастьем. Счастье без тревоги — удел слабоумных.

 

— Знаешь, моя бы воля, я вошёл бы в твоё лоно прямо здесь, на троне Бату и Берке.

 

Самое интересное, в тот момент он впрямь желал только этого.

 

— А разве не твоя воля, мой повелитель?

 

Ахмед громко, хоть и через силу рассмеялся.

 

— А что, это хорошая мысль, Ханике! Однако... — Внезапно потемнел, глянул исподлобья в сторону, будто на незримого соглядатая, и слегка отстранил её. — Однако сегодня, пожалуй, не получится. Не ко времени. Во всяком случае, сейчас. У меня сегодня важная встреча.

 

— Я знаю, — продолжая улыбаться, кивнула Ханике.

 

— Тебя это удивляет?

 

— Нет, но... прежде ты никогда не звал меня на такие встречи.

 

— Это значит лишь то, что у меня прежде не было важных встреч, милая Ханике. Впрочем, я тебя не задержу. Все, что сегодня произойдёт, слишком скучно и буднично, чтоб стоило докучать этим тебе. Побудешь некоторое время, да и пойдёшь себе.

 

— Мне что-то нужно будет сделать?

 

— Да сущую безделицу, милая, сущую безделицу. Лишь подтвердить нечто само собою разумеющееся.

 

— Подтвердить? — Ханике изменилась в лице. — Что подтвердить?

 

— То, что я — твой муж, а ты — моя жена, — Ахмед вновь громко, отрывисто расхохотался. — Всего-то. Вот такие очевидные истины приходится иногда подтверждать, и даже клясться на Коране. Смешно, правда?

 

Ханике бледнеет и съёживается.

 

— Ханике, ты, надеюсь, не обидишь меня отказом? — Не услышав ответа, повышает голос. — Ханике!

 

Ханике молча кивает. Иного он не ждал. Ахмед прижимает её к себе, гладит по голове и по лицу, как ребёнка.

 

— Вот и чудесно. А у нас с тобой будет прекрасная жизнь, Ханике. Но для того, чтобы она была впрямь прекрасна, нужно иногда делать неприятные вещи. Впрочем, это не сейчас. Сейчас у нас, пожалуй, и впрямь, найдётся немного времени, дабы заняться вещами вполне приятными...

 

— Погоди, — Ханике вдруг к удивлению Ахмеда отстраняется. — Я хочу спросить у тебя кое-что.

 

Она глянула на него в упор, да так, что Ахмед невольно опустил веки.

 

— Муж мой, я все сделаю, как ты сказал. Не хочу этого делать, но сделаю. Сделаю, потому что понимаю тебя. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Но пойми и ты меня. Мне очень страшно. Никогда ещё не было так страшно, как сейчас. Ты ведь… Ты ведь не бросишь меня?...

 

Что оставалось сказать? Самое подлое заключалось в том, что Ханике не нужно было убеждать, что он не лжёт. Она верила, потому что вера была единственным её спасением.

 

МИР ВАМ!

 

Властитель не может быть счастлив.

Если счастлив, стало быть, безумен.

АХМЕД БУЛГАРИ.

 

А тронный зал между тем начинает заполняться людьми. Ахмед и Ханике сидят неподвижно, и в их недвижных позах нет ни величия, ни опаски, ни любопытства, есть лишь усталое ожидание. Вокруг полукольцом рассаживаются гости. Возле них кувшины, большие блюда с фруктами. Столы с прямо-таки изощрённой избыточностью завалены снедью. Непосвящённому впрямь показалось бы, что готовится шумное, весёлое празднество. Гости оживлённо переговариваются. Более всех возбуждён Танышбек. Таким его ещё, пожалуй, не видели. Он просто-таки не находит себе места, переходит от одного гостя к другому. Громко хохочет не к месту, хлопает собеседников по плечам, начинает разговор и тут же отходит, не договорив и недослушав. Изредка бросает взгляд в сторону царственных супругов, и, встретившись взглядом, церемонно, хоть и несколько по-шутовски раскланивается. Чуть поодаль от Ахмеда неподвижно, как изваяние, стоит Хасбулат. Его руки скрещены на груди, лицо неподвижно, лишь тёмные зрачки быстро перебегают с одного гостя на другого.

 

Ахмед неожиданно поднимается и кричит громко, все вздрагивают:

 

— Сюда, Танышбек сюда! — Машет рукой, указывая на место справа от себя. — Ты что же, не найдёшь себе места? Так вот оно, место твоё. По правую руку от законного хана. Повтори. Не Хочешь? Ну так запомни его, Танышбек. По правую руку от властителя! И это не так уж плохо, поверь мне. От души надеюсь, ты все же сможешь это понять сегодня.

 

Танышбек кланяется ещё более изысканно неуклюже и с достоинством усаживается, с откровенной и бесцеремонной усмешкой поглядывая на неподвижно застывшую Ханике. Ахмед между тем поднялся, гомон в зале понемногу стих.

 

— И вообще, братья мои, не за тем ли мы тут и собрались, чтоб определить каждому надлежащее место? — он вздел руки, словно желая разом обнять всех присутствующих. — Не слышу ответа? Надеюсь ваше молчание предполагает согласие. Мир наступает именно тогда, когда каждому определено подобающее ему место, не так ли? Я не лучший среди вас, есть в этом зале более искусные наездники, философы, полководцы, богословы. Первый не обязательно лучший. Первый есть тот, на кого указал перст провидения. Он указал на меня, посему именно мне предназначено развести всех нас по подобающим местам. Справедливо ли это? Не знаю. Знаю, что разумно, — Ахмед перевёл дух и глянул на Танышбека. — Для начала я хочу разрешить один вопрос, который необходимо разрешить, сколь бы абсурдным он ни казался. Но именно абсурдные вопросы надо решать в первую очередь, потому что нерешённый абсурд переходит в уродство. Не впервые мне приходится слышать: ханский престол занят самозванцем, сам же хан Бирдебек пропал бесследно. — Некоторое время Ахмед молчит, обводя гостей взглядом. На какое-то время глаза его встречаются с глазами Хасбулата. — Опять молчание? Должен ли я понимать, что ваше молчание предполагает согласие с этим абсурдом?

 

Он оглядывает зал с притворным удивлением. Гости же глядят не столько а него, сколь на Танышбека.

 

— Итак, мои братья молчат, и молчание это уже подобно воплю.

 

Тут один из гостей нерешительно поднимается, приподнимает руку.

— Великий хан, полагаю, не стоит так…

 

Ахмед живо перебивает его:

 

— Ты сказал «великий хан». Я не ослышался? Дальнейшее уже неважно. Искренне ли ты сказал это, или просто по привычке?

 

— О да, великий хан. Если минуту назад, у меня, что говорить, ещё были сомнения, они развеялись.

 

— Вот и прекрасно. А сейчас и вовсе развеются.

 

Громко хлопает в ладони. Ханике вздрагивает и непроизвольно прижимается к нему. Он стискивает её руку, так, что она вскрикивает.

 

— Хасбулат! — громко кричит Ахмед. — Вели принести сюда священный Коран!

 

Хасбулат почтительно кланяется и делает знак. Входит слуга, вносит том Корана, кладёт на покрытый ковриком столик возле трона.

 

— Вот книга, священней которой нет и не будет под луной. её некогда переписал великий мудрец и каллиграф Аль Фарадж из города Кордова. Следовательно, это копия, ибо создана смертным. Сам же Коран, Мать Книги, пребывает, как известно, в незримых небесных чертогах Аллаха. Ты что-то хочешь сказать, любезный брат мой?

 

— Аллах велик, — хмуро бросает Танышбек. — Не уразумею, однако, повелитель мой, к чему это ты…

 

— Если ты стоишь перед зеркалом, ты видишь в его стекле своё отражение, — продолжает Ахмед, точно забыв про Танышбека. — Если ты поставишь рядом другое, ты увидишь отражение отражения. Возьми тысячу зеркал, расставь их. Что ты увидишь там, в конце зеркального коридора, в тысячном зеркале? Признаешь ли ты увиденное самим собой? Не ужаснёт ли тебя, то, что узришь в туманной глубине…Я вижу, вам ещё не понятно, почтенные? Хорошо. Вот перед вами моя жена Ханике. Возможно, есть на свете женщины прекрасней, но я не видел. Не далее, как сегодня на рассвете она сладостно трепетала в моих руках, моя плоть содрогалась внутри её плоти. Сможет ли она перепутать своего мужа с чужаком на брачном ложе? Ханике, скажи родне моей, кто я тебе?

 

— Ты — супруг мой, Бирдебек, — с поразившим его самого спокойствием отвечает Ханике, обводя гостей дерзко улыбающимся взглядом.

 

Ахмед в возбуждении вскакивает на ноги.

 

— Громче! Громче!! Моя высокородная родня могла не расслышать. И потом, родная, ты забыла положить руку на Коран.

 

Ханике на мгновение ёжится, однако под пристальным взглядом Ахмеда выпрямляется и с деревянным спокойствием возлагает ладонь тяжёлый, бархатистый том. В зале тотчас смолкает ропот, наступает тишина.

— Ты — супруг мой, Бирдебек. Другого нет, и быть не может. Аллах тому свидетель.

 

Ахмед устало переводит дух.

— Ну вот и все, Ханике. Не смею, однако, тебя задерживать. Дальнейшее будет для тебя скучно, хоть и забавно по-своему.

 

Ханике неловко поднимается, Ахмед торопливо берет её под руку, ведёт к выходу. По дороге Ханике едва не падает, но Ахмеду удаётся её удержать. В этот же момент зал заполняется слугами. Они принимаются неторопливо менять кувшины и подносы. Среди них — Хасбулат.

 

— Родные мои, можно ли считать нашу приятную беседу законченной? — говорит Ахмед, вернувшись на место и непроизвольно вытирая взмокший лоб рукавом халата. — Те, кто так считает, может подняться и уйти. Те, же, кто предпочтёт продолжить беседу, — продолжат её. Итак!?

 

Трое-четверо, поднимаются и уходят. Оставшиеся провожают их тёмными взглядами. Зато Танышбек демонстративно усаживается поудобней и учтиво приподнимает руку. Говорит с полуулыбкой, порой гримасничая, прочищая языком зубы и сыто отрыгивая.

 

— Аллах свидетель, я давно не слышал столь мудрой речи. Каждое слово твоё, великий хан, я бы оправил в золото и продавал бы как бесценный самоцвет, когда бы это было возможно. Я даже порой говорил себе: да тот, ли это Бирдебек, с которым мы провели наше детство, чей отец, Джанибек хан, учил меня скакать на лошади и стрелять из лука? Тот ли это Бирдебек, с которым мы, бывало, состязались в силе и ловкости? Тот? Но тот Бирдебек был сух, груб и косноязычен. Нынешний же — рассудителен и велеречив, подобно персидскому стихотворцу. Произошла перемена, и мне, всем нам, хотелось бы знать, отчего она. Перемена и прекрасна, но именно потому нам и хочется знать её исток.

 

Ахмед потемнел, перестал улыбаться, быстро глянул на дверь.

 

— Полно, Танышбек! Вглядись получше, так ли разительна перемена! Да, я тот самый Бирдебек, с которым ты состязался, и всегда проигрывал, которому ты завидовал и которого ненавидел с бессильной ненавистью евнуха. Это я, Бирдебек, и если ты, и выводок твой не в силах понять такой простой вещи, это значит, мне не удалась убедить вас занять подобающие вам места, и теперь… остаётся сказать вам на прощание…— Ахмед поднимается на ноги и кричит во весь голос — МИР ВАМ, БРАТЬЯ МОИ!!!

 

Слуги, заполнившие ранее зал, выхватывают из-под полы оружие. Начинается, тесная, визжащая резня. Ахмед смотрит на все это, спокойно, скрестив на груди руки. Танышбеку удаётся оттолкнуть одного из слуг, он успевает выхватить кинжал, опрокинуть на наседавших на него стражников стол с яствами и с пронзительным воем броситься на хана. «Бирдебек! — хрипит он, потрясая окровавленным кинжалом. — Бирдебек, будь ты проклят! И шлюха твоя…» На его пути оказывается Хасбулат, однако Танышбек с рёвом бьёт левой рукой по лицу и тычком кинжалом в живот, отбрасывает его обмякшее, конвульсирующее тело в сторону, но тотчас сам падает под ударами. В тесноте и свалке гаснут светильники, зал погружается в темноту, слышны лишь выкрики людей. Когда один из слуг наконец копьём отбрасывает шторы с окон, зал тускло освещается На полу — корчащиеся и уже безжизненные тела, лужи крови, раздавленные объедки. Ахмед все так же неподвижно сидит на троне, откинув голову назад. Со стороны кажется, что он умер. Однако он поднимается, перешагивает через распростёртые тела Танышбека и Хасбулата и уходит прочь.