1878
Любительская пробная поэма-эпопея, описывающая культуру и знаковых личностей второй половины 19 века. В некоторых случаях хронология исторических событий может быть нарушена в пользу художественной целостности.
I. Вступление
Обычный теплый вечер,
По клавишам слышны шаги.
Но в такт не попадает ветер,
В Сонату Летнего Дождя.
Глухие крики из окна
Срывают представление.
В такую ночь, такая песнь!
Нет, это преступление!
Просунув руки в рукава,
Я вышел прочь из номера.
Пройдя пустые в ночь дворы,
Меня постигла мысль одна -
«Сейчас не время детворы,
Но кто ж это буянит-то?»
Ослеп тогда я, иль под синькой,
Но видел точно, словно явь.
Карета мчит из-за стены,
И тянет пепельную прядь.
Небось туман играет игры.
Не может в городе моём
Такое быть в эпоху цифры,
(А здесь я не придумал рифмы)
Но не из робких я, отнюдь.
Пошел по следу, хоть и страшно.
Браню себя за эту глупость,
Но что поделать, раз отважный.
Раз то, что было – не вернуть.
Крушение!
Повозка въехала в прожектор.
Уже не будет все как встарь.
На кучера плите напишут:
«Карета, Улица, Фонарь».
Чудное транспортное средство, -
Подумал я, слегка пройдя.
И у кого такие средства,
Чтоб так побаловать себя?
Стремглав окинув робким взором,
Заметил я одну деталь:
Карета едет своим ходом,
Коней в округе не видать.
И кучера в седле не сыщешь,
Ей богу, чудо, вашу мать!
И, все же, я, из любопытства,
Решил открыть пустой «салон».
Не чуял я такого смрада,
С тех пор, как выпил самогон.
Залез я внутрь, здесь красиво.
Диван обит ручным сукном.
Но душно тут невыносимо,
Везет лишь тем, кто под окном.
Нашел письмо я под ногами:
Пергамент, свернутый в рулон,
И пробежал по нём глазами:
«Османы гибнут на Дунае».
Датирован одиннадцатым мая.
Так, в старину написан он?
Карета скрипнула, завыла,
Меня вспугнув своим звонком.
И в тот же миг, и что есть силы,
Вперед помчала с ветерком.
Смятение! Куда несется?!
Замок заклинил на двери.
Вам это плохо обернется! -
Воскликнул я - О боже, помоги!
II. Москва
А за окном сменялись виды,
Родная улица, столбы,
И вдруг мещанские хоромы,
Церквушки, площади, трамваи,
Архитектура старины.
Людьми наполненные рынки,
И каждый что-то продает:
Кто крупы, кто дырявые ботинки,
Иконы, свечки, серебро.
Трактиры, полные пьянчуг,
Проституток и рабочих,
Что друг в друге видят блуд,
Предстоящий этой ночью.
Вывеска – «Аптека»,
Затем – «Нотариус», «Пивная Лавка».
И все на старом языке,
И все компактно, стильно, кратко.
Я слышу крики на пути -
«Святая армия царя
уже стремится на Балканы.
Войскам турецким не видать,
От наших рыцарей пощады!» -
Мальчишка машет небесам
Страницей «Вестника Европы».
Он, с виду, слаб и худощав,
Таким нельзя быть в его годы.
По аллее, по Тверской,
Прокатил меня извозчик,
По дырявой мостовой,
Извини меня, мой копчик.
Резко все остановилось,
Как пред каменной стеной.
Дверь сама собой открылась,
В правый бок чуть покосилась,
И застыла над травой.
Я ступил на луг зелёный,
Прикрывая лёгкий вздох -
Лепота: березы, клёны,
Лона красочной природы
Отражаются в ручьях.
Это все придумал бог?
Мы одною с ним породы.
Услышав я неясный гул -
То были звуки городские. -
Отбросил думы неземные,
Вернув на землю светлый ум.
Кареты след и след простыл,
(Прости, читатель, мое «масло».
Я будто пьяный пилигрим,
Не знаю как здесь оказался.
Ведь раньше слог мой был игрив,
Но словно все перемешалось,
Сорвалось, сбилось, растопталось,
От юных мраморных обид)
Плевать! Мы сами разберемся.
Не в тягость мне сейчас застрять,
У времени петли на поводке,
Ему меня не растоптать!
III. Война и Толстой
Мои глаза вдали попали,
В седую бороду-мишень.
Мы в детстве так о нем писали:
Толстой: седой большой кашель.
Во имя всех миров и войн,
Со мною рядом, посмотрите -
Писатель, праведник, мыслитель,
Российской повести герой!
Сидит, уткнувши взгляд на небо,
Что залито густой волной
Из светло-серых журавлей,
Что не боясь ни пустырей,
Ни рек, ни вьюг, и ни людей,
Летят во мраке, средь полей.
И клин промчится над Москвой,
Безропотной, живой и яркой.
Так точно видит и Толстой,
Объятый хмурой синевой
И образом Карениной.
Убрав подальше тремор рук,
Подвинул тело ближе к лавке.
Глуша, как мог, сердечный стук,
Чтоб не забрали в катафалке,
Я сел поближе к человеку,
Чьи мысли были столь близки
Тревожно-пламенному сердцу.
И хоть мы были незнакомы, -
Еще бы!
Пропасть в сотню с лишним лет. -
Но снять так хочется оковы,
Нарушить этики законы,
И с ним вступить в словесный бред.
-Простите, вы великий Лев Толстой?
Зарядила горло-пушка.
Небрежно дернулась макушка
Вперед за целой головой.
Тяжелый взор упал горой
На хрупкого мальчишку.
-А вы, простите, кто такой? -
Тянулось долго, словно книжка.
-Я ваш поклонник удалой, -
Звучало робко, даже слишком. -
Моей вы юности герой,
Ценитель мира, глас народа,
В вас чувство ритма, сила слова,
Сидите тут – передо мной!
-Умеешь льстить, юнец-негодник,
За словом лезть – не твой удел.
Тебя бы взял какой-то сотник,
Слагать легенды своих дел.
-Ну, ладно, впрочем, что вам надо?
Я в тишине побыть хотел.
-Один вопрос – и я отстану!
Каков к войне ваш интерес?
Зачем идет, и кто в ответе
За сей людской ужасный стресс?
-Пустая трата душ невинных! -
Теперь уж молвил сам поэт. -
Пустая ссора двух религий,
А во главе – правительства совет.
Писали в прессе, будто я,
Войну всем сердце не любя,
Сказал всем мужеством строки:
«Россия там, и должен я идти».
Какая ложь, бесстыдство телеграфа!
Когда под тенью жалости к славянам,
Мы разрываем между Турцией узлы,
Чтоб показать на мировой арене,
Что мы кому-то все еще нужны.
- Такое действо не достойно графа.
Вон те – Аксаковы, Катковы,
Что пир играли за морями,
Которых искренне французы,
Сидя за праздничным столом,
Всерьез как идолов считали.
Те, может, и достойны
Политики точить фигуры.
Но в самый трудный, тихий час,
Бежать к вокзалу, до регистратуры.
- Война, дружок, нам вовсе не нужна.
Куда девать нам трупы сыновей,
Что пали храбро близ Плевны?
Подальше скрыть от матерей?
А те, что ранены у Шипки?
Никто не слышит их мольбы,
Оставить в прошлом ход войны.
Они измучены, больны, слепы.
На том окончил свой полет
В пучины мыслей роковых
О мертвых, все еще живых,
Достойных и давно бесчестных.
Сказал – Прощайте,
Встретимся потом.
Но боле вы не возвращайтесь,
Сейчас я мыслю о другом.
Пожал я руку великану
Великой творческой страны.
И не жалел, что так упрямо,
Спросил про взгляд со стороны.
IV. Опера
Я шел из парка прямиком,
И вышел на Тверскую.
Я слышал гомон, и потом
Развилку шумную, живую.
Свернул налево, что же делать?
Куда идти, кого же встретить?
Зачем я здесь, и кто в ответе,
За сей пречудный тур силком?
Иду вперед, навстречу люди -
Девчушки в странных колпаках.
Мужчины с тростью, в пиджаках.
Я будто снова оказался в ТЮЗе.
У женщин платья до брусчатки,
Каких угодно вам цветов.
Несут лорнеты, веера, указки
Скрывая сотню девичьих оков.
А может в оперу податься?
Узреть искусство тут живьем.
Не просто сесть и упиваться,
А чувства уловить нутром.
Решилось! Мы идем в театр!
Как раз «Большой» недалеко.
Свернул – и вот тебе спектакль,
Компактно, быстро и легко.
Свернул за угол и увидел:
Колонны, кони, колесница.
Фонтан возвысили ступени,
Подстать величеству дворца.
Я прямо тут упал бы на колени,
Чтоб руки целовать творца.
• Оставив площадь позади,
Я встал под фреской старой лиры.
И что бы там не говорили,
Страна имела перспективы!
Не то, что нынешние силы…
Бюджет готовые распять.
Внутри театра очень душно,
Людей рукой не растолкать.
На лестницах и возле окон,
Их сотнями не сосчитать.
Гляжу я прямо на афишу:
Чайковский. Опера «Онегин».
Билет: Тридцатка с копьями рублей.
Такое я впервые вижу,
Чтоб вход ценою в лук порей.
Прошла секунда, а потом вторая,
И тут я понял – ИДИОТ!
Цена валют совсем другая,
Ведь это восьмисотый год!
Но что же делать мне теперь,
Когда в кармане только сотни,
И годом явно поновее,
Чем эти здешние банкноты?
Я ум имел авантюриста,
Не долго надо вспоминать -
У извозчика-садиста
Я зарекся не пропасть.
Руками сделав твердый клин,
В середину «Circle Pit’а»,
Я иду, иду один.
Уверен, легок и строптив.
«У вас наряды как кареты,
Размером с колесо один!»
Парень юный, деловитый,
В окружении господ.
Это мой клиент несчастный,
Я прибавил к нему ход.
Подхожу
– Извольте, сударь!
Не могли б вы мне помочь?
Тут на кассе нет монеты,
Чтобы сдачу выдать смочь.
- Нет проблем, какую сумму
Вам на меди растолочь?
-Сотню мне на две купюры,
Нужно как-то разволочь. -
Протянул ему с кошеля,
Ново-русские рубли.
- Но извольте вас уверить,
Эти деньги столь новы,
Их никто, на самом деле,
Не увидит до зимы.
- Так откуда же у вас,
Уважаемый, такое?
Может вызвать МВД,
Чтоб забрали вас конвоем?
- Нет, не стоит тратить время.
Я скажу вам, по секрету, -
И не сметь нести по свету! -
Я царя таскаю бремя,
Покупать ему билеты
На большие представления.
Оттого в моем кармане
Деньги, что нет на бумаге.
Сохраните их себе,
Чтоб продать потом вдвойне!
- Удивили! Я согласен!
Эти две купюры ваши.
Сохраню я сей секрет,
В сих словах обмана нет.
Моя жизнь себе дороже.
Попрощавшись с удальцом,
Устремился ближе к кассе,
Вход купить прям на балкон.
И сидеть как в бизнес-классе.
На подъеме по ступеням,
Гул немного поутих.
Видно скоро будет время
Уж начать-то представление.
Будет слышен только стих.
Я уселся на диване,
Гордо скинув свой пиджак.
Тут открылись и кулисы,
Застучал весь бельэтаж,
Руки хлопали, вопили,
Чайковский вышел на показ.
Фортепиано зарыдало,
Весь оркестр громыхал.
Когда вышла к нам Татьяна,
Тот и вовсе полыхал.
Весь пришедший здешний люд,
Замирая от волнения,
И финала предвкушения,
Утопал немой слезой.
Вот Онегин пред Татьяной,
Оголяет свое сердце.
Но никак ему не спеться,
С этой девушкой душой.
Взгляд мой мечется от сцены,
До седого дирижёра.
Не жалеет свои силы,
Весь талант в его манере.
Кончилось искусство,
Труппа вышла на поклон.
Зал взрывается изрядно,
Слышен лишь ладоней стон.
Занавес.
V. Заключение
Вот я здесь, все завершилось.
Размышляю о былом.
Как я стал писать о том,
Что со мню приключилось.
Лишь из оперы я вышел,
Взгляд упал мой на луну.
Чувство, будто она слышит,
Всю тоску мою по дому.
Этот день я не забуду.
Словно сказочный мирок.
Я бывал в России старой,
Пил её рассказов сок.
Этот год не столь обширен,
Для того, чтоб рассказать
Что-то больше и точнее,
Чем я смог вам написать.
Вот финал: Я слышал шум,
Будто мир вокруг взорвался.
Птичий крик совсем прервался,
И раздался грозовой.
Боль в висках, тупая боль,
Её не вытащишь щипцами.
Этой повести герой,
Чуть не пал вперед ногами.
Как же сильно удивился
Я увидев свой камин.
Здесь когда-то начинался,
Приключенческий мотив.
Снова дождь стучит по крыше,
Снова гул идет вдали.
Только в этот раз не вышел,
Я из собственной норы.
Ведь и так все это видел,
Все: кареты и дворы.
Мне казалось, это сон.
Перебрал я, может, водки.
Но из куртки, как перо,
Выпал маленький буклет:
«Онегин. Чайковский.»
