Рассказы бывших узников нацистских лагерей.

 

Стотик (Шаробайко) Татьяна Михайловна

1927 года рождения

 

(продолжение)

Людей было много: и молодёжь, и подростки, как я, и постарше, но до 35 лет все. Утром погнали на железнодорожную станцию, окружив конвоем с

огромными собаками-овчарками. Подойти к нам никто не мог. Уже в вагоне была, когда маму увидела, тётя ей сказала, что я к ней не приходила. Догадались они , что я в облаву попала. Ужас меня сковал, страшно было, впереди неизвестность. Мама потом рассказала, что увидев её, я несколько раз повторила: - "Здравствуйте, здравствуйте" , - и больше ничего. А я не помню, как мы отъезжали, что вокруг творилась. Я раньше никогда на поезде не ездила. А в себя прийти помог голод. Через сутки-вторые есть захотелось и я заплакала. Какая-то женщина поговорила со мной, хлеба дала кусочек. Так с Божеской и людской помощью я в себя и пришла. А потом эшелон остановился. Привезли нас в город Чинец, в семи километрах от Тешина. Это на границе Польши и Чехии. На одном берегу реки Ольза Чехия, на другом - Польша. И большой мост через Ользу. Работать отправили на плавильный завод. Одежду дали лагерную. Грубые, жесткие юбка и куртка. На груди и на плечах бирка с надписью "OST". Мне объяснили, что это означает "восточный рабочий". Так в 15 лет я стала работать грузчицей. На тачку складывала лом и подвозила к печам. Кто около печей работал очень часто погибали, дня не проходило, чтобы кто-то не сорвался и не сгорал заживо. Ночью небо было кровавым от зарева тех печей.

Надзиратели работали посменно. Одну смену пожилой немец, с фронта комиссованный по ранению. Тот только покрикивал: "Арбайтен, Арбайтен!" А другую смену надсмотрщицей была женщина. Хоть тяжело её женщиной назвать... зверина, иначе не скажешь. Всё "Шнель!" да "Шнель!", а если недостаточно быстро, по её мнению, тачку катим, то плёткой нас била. Как-то и мне всю спину посекла, но живую отпустила, а одну молодую женщину до смерти запорола, не встала она, и её в печь бросили, живую.

Жили мы в бараках. Нары с досок, ни постели, ни одеяла, доска вместо подушки. Мой барак был под номером 12. Кормили два раза в день-утром и вечером. Суп давали чёрный из мёрзлой картошки и маленький кусочек хлеба. Это "меню" ни разу за весь плен не поменялось.Наверно я умерла бы с голода, умирали вокруг люди, как мухи, 5-6 человек за ночь ежедневно, и я молилась каждый вечер Богу, думая, что эта ночь последняя для меня. Наверно Бог и послал мне доброго человека, женщину-полячку. Она жила недалеко от лагеря, в Тешине. Однажды подошла к проволоке и спросила меня, откуда я. Я ответила: " С Глэмбокого". И стала эта женщина мне еду приносить. Приходила всегда на смену мужчины-немца, я уже говорила, что был он неплохим человеком. Она передаст мне чего поесть, и я тут же съедала. Нельзя было, что бы кто-то увидел, расстреляли бы на месте и её, и меня. Она часто приходила, и всё подбадривала меня: - "Чшымайся, дочушка, чшымайся родная, вже русския близко." О себе она тоже рассказала, что немцы её дочь застрелили, а зятя повесили. Муж ещё до войны умер, одна она была. Когда уезжали мы после освобождения, я с ней попрощаться сходила. И больше не видела. Вскоре она умерла, соседка её мне письмо прислала, мы с ней адресами поменялись, видно она попросила мне написать. Звали её Гунефа Чевская. Я всегда о ней поминальную записку подаю.

В бараке мы жили сам по себе каждый. Вначале пробовали дружить, но заметили, что если кто-то, что-то про немцев скажет, или даже пожалуется, что тяжело работать, назавтра же и пропадал куда-то человек. Мы догадались, что надзирательница за кусок хлеба доносчиков покупает. Я только с Надей из Ленинграда дружила. Она у родственников в Беларуси была, когда война началась и тоже в облаву попала. Фамилию её я забыла, к сожалению.

Однажды ошеломил один случай. Недалеко от нашего лагеря был другой лагерь, Освенцим. Туда часто направлялись эшелоны с узниками. И однажды услышали мы, что все вагоны пели по-французски. Среди нас много людей разных национальностей: поляки, украинцы, французы, итальянцы, русские и другие - вся Европа была представлена "врагами рейха". Пленный француз нам пояснил, что это его земляков везут в Освенцим и они молятся.

А потом была ночь вся в огнях в конце 1944 года. Красная Армия наступала с прожекторами. Мы прятались, где придётся. А утром были уже свободными людьми.

На распределительный пункт, куда нас, бывших узников лагеря собрали, пришёл советский полковник и спросил: "Кто знает польский язык?". Я сказала, что знаю, в польской школе училась и дружила с соседями-поляками, научилась хорошо говорить по-польски. И ещё за время плена неплохо чешский язык выучила, да и другие языки были мне интересны, вот и запоминала слова. Так я стала переводчицей при штабе, переводила, когда допрашивали задержанных. Немцы уже с армии своей "непобедимой" массово бежали. И выдавали себя за поляков и чехов.

Когда наша Армия перешла в наступление, я возвратилась домой. И документы мне полковник выдал, что я переводчицей была при воинской части, советовал беречь. Мне он и дальше предлагал с войсками идти, но я очень хотела домой и меня отправили эшелоном.

Ехала с семьёй из соседнего городского посёлка Шарковщизна. Они всё дочку вспоминали, Ирочку, вдвоём так же в облаву-"хапун" попали, а дочка дома была одна, не знали, присмотрел ли кто за ней, живая ли она.И мне предлагали с ними ехать, но я надеялась, что мои родные живы и я не одна в этом мире.

Мама моя и сестра выжили, я тоже как из ада вернулась и дом наш сожгли. Но главное, что все живы остались.

Вышла через три года я замуж за соседа - фронтовика. Троих детей вырастили, двух сыновей и дочь. Все выучились, внуки уже взрослые.

После войны в деревню Мушкат из Волгограда приезжал бывший узник, которого мы спасали, меня вспоминал, но я уже в другом месте жила, никто адреса не знал точного. Так мы и не встретились.

Нам с мужем уже скоро по девяносто, живём вдвоём, дети приезжают, помогают. Всего в жизни было, но то время в плену осталось в памяти как огненный отпечаток ужаса.