Рассказы бывших узников нацистских лагерей.

 

Большинство из них никогда никому об этом не рассказывали. Молча носили в себе эту память по 50-60 лет.

 

Стотик (Шаробайко) Татьяна Михайловна

1927 года рождения

 

Моя родная деревня называлась Журавнёво, там я родилась. Но незадолго до войны мы переехали в деревню, которая называлась Мушкат. Там я встретила войну и началась она страшно. Мама послала меня с молоком к тёте (это была мамина сестра) в Глубокое, километра три от нашей деревни. И когда я возвращалась, появились немецкие самолёты. Помню, как советские солдаты, присев у забора, стреляли по ним из винтовок. Я очень испугалась, но не пряталась, решила бежать домой, мне казалось, что дома я буду в безопасности. Я бежала, а самолёт кругами снижался и стрелял из пулемёта по людях. Пули "просвистывали" рядом и этот звук навсегда в памяти остался. Какой-то человек схватил меня и затолкнул на веранду дома. А когда самолёт улетел, я снова побежала. Так и бежала до самого Березвечья, это километра два, но самолёт снова вернулся. Он на людей охотился. А я стою на месте, оцепенела и если бы не сосед, Ахромёнок его фамилия, то застрелили бы меня. Но он догнал, за руку схватил и направил в березник. Там мы и прятались. Рядом песчаный карьер был и мне момент запомнился: в карьере человек на коленях стоит и на голову песок сыпет - так он от самолёта спасался. Война страшное дело и привыкнуть к этому страху нельзя, можно смириться. Когда всё стихло, Ахромёнок за руку завёл меня домой. И маме выговорил:

- "Зачем ребёнка отправляешь в город в такое время. На ней же лица нет от страха."

Всю жизнь вспоминаю этого человека. Он же меня тогда спас. А судьба ему выпала страшная. Ему и его сёстрам, их звали Сорка и Роза. Они евреи были, брат пытался спасти себя и сестёр, всё добро и деньги соседу отдал, чтобы тот его не выдавал немцам, но когда у него ничего не осталось, чтобы откупится, сосед тот сам отвёл их в Борок, где военнопленные и евреи рыли ямы, а потом их там расстреливали. Ахромёнков он сам расстрелял и в ту яму сбросил. Он в полиции служил, когда немцы пришли, "новый порядок" наводил вместе с немцами. Сначала всё добро забрал у них, а потом даже в не гетто отвёл, где у них был маленький, но шанс выжить, из гетто единицы, но убегали, а он сам их расстрелял. И корову за это получил, сказал, что прятались, и что он их нашёл. За это награждали немцы. И такое в войну было, нехорошо некоторые люди поступали, не по-христиански. А семья того полицая и сейчас в городе живёт, и он отсидел и вернулся, но умер скоро, у них в семье и до настоящего времени нет толка, всё им тот грех не прощается, всякое злое случается, они же вещами теми награбленными и деньгами без стыда пользовались.

Мой дедушка был православным священником. И он всегда говорил, что нельзя людям зла делать, потому что зло всегда возвращается к тому человеку, который это зло творил. Муж мой говорит, чтобы про это не рассказывала, но я считаю, что нужно правду рассказать. Что бы люди знали, как всё на самом деле было.

А в конце 1943 года мама снова меня послала в город. Не знали мы, что в соседнем городе Докшицы какая-то диверсия была, и немцы, разозлившись, устраивали облавы. Когда дошла до Глубокого, поздно было. Немцы хватали всех подряд. Мне всего 15 лет было. Так я и попала в помещение нынешней школы №1 в Глубоком. У меня отняли торбочку и молоко вылили, проверить, может мину в молоке в бутылке несу. В разговоре немцев частенько слышалось слово "партизанен". И сразу поняла, что меня ждёт, в душе всё перевернулось. Я же около лагеря для военнопленных в Березвечье, который в начале города расположен был, не раз ходила, всё видела. Не прятали нацисты своих чёрных дел, наоборот, демонстрировали для устрашения, нелюди. Огромная площадь под открытым небом была обтянута колючей проволокой в два ряда, а между рядов проволока колючими ежами-клубами набросана. И там люди, оборванные, голодные, худые, как привидения под открытым небом, ни от дождя, ни от ветра, нигде не притулиться. И земля вся руками перекапана, корешки, жуков люди искали, поесть. И деревья в рост человека с поднятой рукой обглоданы. Мы с мамой около лагеря в церковь ходили и всегда брали с собой хлеб. Если поблизости не было охраны, мы бросали хлеб пленным. Опасно было, были случаи, если видел охранник, то стрелял, и в тех кто бросал еду, и в тех, кто её подбирал. Да только разве могли те кусочки, что люди бросали, пленных накормить. Гибли люди там ежедневно. И осенью 1942 года на покров в лагере подняли восстание. Партизаны сумели немного оружия в лагерь передать и ночью узники, убили несколько охранников и проломив ворота бросились убегать в разные стороны. Кто-то убежал, но большинство с вышек положили пулемётами. Люди решили: чем смерть от голода и холода, использовать хоть какой-то шанс.

А наша семья помогала беглецам. Некоторым удавалось совершить побег, когда их гоняли на разные работы, лес валить, вагоны разгружать. Приходили ночью. Мы их кормили и одевали, как могли. Человек тридцать через нас прошло с 1941 по 1943 год. Пока я дома была, учитель польской школы Поплавский, собирал одежду по людях, это было опасно, многие догадывались, для кого эта одежда. После войны он переехал в Польшу. А я отводила беглецов к Петру Капшуру. Помер уже этот человек, но я хочу, чтобы люди и его семья знали: был он совестливым человеком, настоящим христианином и патриотом. Хочу, чтобы внуки его гордились дедом. Он потом беглых с лагеря куда-то отводил, видимо связь с партизанами имел. Однажды раненый к нему прибился. Пётр Капшур спрятал его на сеновале. Но нужны были лекарства. И тогда меня и сестру Петра, Зинаиду, послали к немецкому доктору. Я сказала, что мама руку поранила и рана не заживает, воспалилась. Мы немцу принесли масла и яиц и он дал нам лекарства. Вот тогда я раз за всю войну и посмеялась с Зиной. Ещё одна женщина была у доктора, ей тоже лекарства были нужны. Отдаёт она ему кусок сала, яйца и приговаривает с улыбкой:

- Чтоб вас чума перекатила, всё пережрали, и "шнел" и "яйки", и "масло". А он ей в ответ: - Гут, гут, Машка."

А ещё помню, как к нам узник зимой пришёл. В рванье, босой. На одну ногу какая-то тряпка намотана. Снова учитель Поплавский одежду дал - ватник и валенки своего отца. Узник этот из могилы вылез, трое их после расстрела живыми остались, не проверили немцы и они до ночи под телами убитых лежали, потом вылезли и пошли в разные стороны, так их немцам труднее ловить было. И один из них к нам постучался. Мама всю войну беглецам помогала, никогда за порог не отправила, хотя повсеместно висели немецкие приказы: "За помощь беглым и партизанам - расстрел!" Мама записывала фамилии и имена узников, что к нам попадали, они сами просили, чтобы потом сообщили после войны родным, если с ними что-то случиться. Только дом наш впоследствии сгорел в конце войны и список тот в комоде сгорел. Помню одно имя, Жора, он был из Ленинграда. И рассказывал, что до войны был музыкантом.

А ещё я видела, как евреев вели на расстрел. Огромные колонны с гетто шли. Некоторые бросались к озеру. Но не добегали, косили их автоматные очереди. Очень жалко было людей. Меня еврейка шить учила, недалеко от нас жила. Когда согнали страдальцев в гетто, мы к нашей тёте хлеб и другие продукты носили, та знала лазейку и тайно передавала продукты знакомым в гетто. Нагоревались евреи, ой нагоревались... Мама часто говорила: - "Смотрите дети, смотрите и не забывайте."

А ещё как-то раз додумались с детьми сходить посмотреть яму с расстрелянными узниками лагеря для военнопленных. Ямы были огромные, размером с большой дом. Людей в них складывали как селёдок в бочку. Один ряд головой в одну сторону, другой ряд головы уже на ноги клали. Ямы стояли открытые, пока их не заполняли. Немцы увидели нас и начали стрелять. Старший мальчишка с нами был, он крикнул, чтобы мы легли и ползли к лесу. Но одного мальчика ранили в руку. Больше мы к тем ямам никогда не ходили.

Вот всё это и пронеслось у меня в голове, когда затолкнули меня к другим пойманным во время облавы, и когда я услышала слово "партизанен".

 

Продолжение следует