Чернова

что же, дорогие мои (и съедобные, ууух) детишечки, в эфире радио «Out of the Fridge FM», и не имеет никакого значения, какой сейчас год по фаренгейту, 58-ой, 85-ый, 1984 (для тех, кто в теме) или 22-ой, ибо приглашенный гость в нашей студии — Уильям Дебро, Заика Билл, Мэри Сью (для тех, кто в теме) Стивена Кинга собственной персоной, в тот самый период, когда он учился писательскому мастерству (что означает сие непотребство оперативной группе тинейджеров-зобамбарей установить так и не удалось) в университете, а когда именно это было - не важно по существу. Дадим же на минуточку слово автору-маньяку, автору, зверски убивающему залетную жизнь из Вселенной (профессор Брайн Кокс и группа ученых из NASA, попортившие на поисках этой жизни прорву марсоходов, неистово негодуют). Итак:

 

«Бедный мальчик из штата Мэн поступает в университет, получив стипендию. Всю жизнь он хотел стать писателем, но записавшись на литературные дисциплины, обнаруживает, что заблудился в странной и пугающей стране, а компаса у него нет. Один парень хочет стать Апдайком. Другой — Фолкнером Новой Англии, только он хочет писать романы о суровой жизни бедняков белым стихом. Одна девушка восхищается Джей Кэрол Оутс, но чувствует, что Оутс «радиоактивна в литературном смысле», потому что выросла в сексистском обществе [...]»

 

и так далее, и тому подобное, в том плане, что все сокурсники бедного мальчика из Мэна оказываются жуткими, мать его, выпендрежниками, несущими перед собой транспарант, на котором ими самолично написано большими буквами «Да какой же я гениальный». Вторичные, бездарные посредственности, выросшие в том же обществе, что Джей Кэрол Оутс, они, вооружившись общипанными курсами Фрейда, Лакана (а, не-не, до Лакана еще рано, простите за рифму, Лакан пока еще только читает их по-французски где-то там в Парижах, но да ладно, суть вы уловили, словом, эти самопровозглашенные короли гениальности ищут) в текстах социокакой-то подтекст, руководствуясь рисунком Магритта «Ceci n’est pas une pipe», да-да. И самое замечательное, что их так учат, учат, понимаете, искать эти социо-какие-то подтексты, учат преподаватели, публикующиеся не дальше, чем в изданиях того же университета.

 

Разве вам это не знакомо, дорогие мои (и вкуснейшие, ууух) детишечки? Разве вы не наелись всего этого по горло? Вы приходите в группу (в группы, в бесчисленное множество групп) и вас тут же начинают учить, как писать, и каждая самопровозглашенная гениальность считает свой нахренникомуненужныйвкус истиной в последней инстанции, свою правду единственной правдой, и собирает рот в курью жопку, комментируя ваш текст. А когда вы одолеваете все это многоборье по чистке и вычистке, чтобы курьи жопки не морщились, от вас в вашем тексте ничего не остается.

 

Заика Билл наедается этого за два абзаца. Раз и навсегда. Давайте-ка еще раз дадим слово автору-маньяку:

 

«Наконец как-то раз он встает после обсуждения рассказика болезненно-бледной девушки о том, как корова изучала выброшенный кем-то двигатель на незасеянном поле (то ли после атомной войны, то ли безо всякой войны), которое продолжалось семьдесят минут или около того. [...]

Когда Билл встает, все смотрят на него. [...]

Медленно произнося слова, не заикаясь[...], он начинает: «Я совсем этого не понимаю. Я ничего в этом не понимаю. Почему литературное произведение должно быть социокаким-то? Политика… культура… история… разве они не естественные ингредиенты любого литературного произведения, если оно хорошо написано? Я хочу сказать… — Он оглядывается, видит враждебные глаза и смутно осознает, что его выступление они воспринимают как какую-то атаку. Может, так оно и есть. Они думают, доходит до него, что в их ряды, возможно, затесался сексистский торговец смертью. — Я хочу сказать… разве вы не можете позволить литературному произведению быть просто литературным произведением?»

Никто не отвечает. Молчание расползается по аудитории. Он стоит, переводя взгляд с одной холодной пары глаз на другую. [...]

Наконец к нему обращается преподаватель, мягко, как к ребенку, устроившему необъяснимую истерику: «Ты веришь, что Уильям Фолкнер просто рассказывал истории? Ты веришь, что Шекспира интересовали только деньги? Давай, Билл. Скажи нам, что ты об этом думаешь?»

- Я думаю, что это близко к истине, — отвечает Билл после долгой паузы, в течение которой честно обдумывает вопрос, и видит в их глазах осуждение.

- Полагаю, — говорит преподаватель, играя ручкой и с улыбкой глядя на Билла из-под прикрытых веками глаз, - тебе еще предстоит многому научиться.

Где-то в глубинах аудитории зарождаются аплодисменты».

 

Ироничная штука, нечего сказать, ведь Уильям Денбро — Мэри Сью автора-маньяка, сделавшего на своей «просто литературе» - некоторое состояние из портретов мертвых президентов, и, собственно, вы, скорее всего, читали Стивена Кинга, а вот Фолкнера — затрудняюсь угадать.

 

Вы читали Фолкнера, дорогие мои? А Апдайка? Что-что? Да?

 

Но не в этом суть.

 

Суть даже не в том, что как бы вы ни слушали тех, кто складывает губы в курьи принадлежности, как бы ни старались исполнять все эти эквилибрические трюки (убить глагольную рифму в младенчестве, пересчитать слоги сто пятьдесят раз и сто пятьдесят первый контрольный) — вы не станете новыми Апдайками, Шекспирами, Бродскими, подставьте нужную фамилию. Вы не станете ими, потому что вы — не они. И что бы от вас не требовали самопровозглашенные гениальности, помните, что они защищают себя и свою группу, это человеческое, слишком человеческое, просто, может быть, это не ваша группа, просто, может быть, вам с ними не по пути.

 

Вы уже слышите пронзительные звуки каллиопы и слышите аромат поп-корна и сладкой ваты (вместе с запахом сточных вод, но это издержки восприятия, так сказать)?

 

Суть в том, что «это близко к истине».

Это близко к истине.

Быть может, это она и есть.