Чернова

В далекие и казавшиеся безблагодатными времена, когда холодильники еще не доросли до того, чтобы разговаривать с нами по утрам, а интернеты не захватили каждую деревню и не сделали жизнь определенно лучше, на общественных телевидениях рок-н-роллили всего несколько каналов. На моей (с тех пор несколько перегруженной всякими средневековьями) памяти их было шесть. И за исключением еще не опустившегося до полного непотребства MTV в большом ходу был только Парфенов. Именно он, синтезирующий в один журналистский коктейль высокое и низкое, научно-историческое и попсовое, со своими около-док-фильмами (прекрасный Пушкин, не менее прекрасный Гоголь и уж точно наипрекраснейшие Намедни) воспитал в моих сердцах неубиваемую любовь к мелочам. Социально-антуражным мелочам. Ибо именно они, а не пересушенные учебники или строгие аналитические книги создают ясное представление об эпохе (а возможно, и саму эпоху).

 

Но этот долгий пролог к тому, что вот Кадельбах (при всем уважении) — он не про семидесятые. Кадельбах — про наши стартовавшие двадцатые. С их интернетами, пришедшими в каждую деревню, плоскими дизайнами, цвета фуксии и индиго. Наблюдая за передвигающимися в кадре условными детьми, постоянно ждешь, что сейчас они вытащат из заднего кармана джинсов последнюю по формату поделку компании Стива Джоббса и прогуглят ЗОЖ. Еще раз, Кадельбах — про двадцатые. В отличие, например, от Пола Томаса Андерсона, выкрутившего цвета ровно по шестидесятым. И чтобы оценить корректность высказывания, здесь нужно понимать, какие книги они экранизируют. Детально в случае Андерсона, а в случае Кадельбаха - простите, что?

 

Нет, на самом деле, книга не такая страшная, какой может показаться со стороны, хотя, в далекие и казавшиеся безблагодатными времена именно она стала причиной моего неугасающего интереса к биохимии. Настолько неугасающего, что теперь, когда мне говорят «человек — хозяин самому себе, независим, полностью ответственен за принятие решений» очень хочется невежливо расхохотаться говорящему прямо в лицо. Тринадцатилетняя (вполне реальная) девочка, в западном Берлине семидесятых закидывавшаяся попеременно седативами и стимуляторами, ответила прямым текстом намного лучше меня: можно создать себе л ю б о е настроение. И с биохимической точки зрения это так.

 

Но и это лирическое отступление к тому, что если вы действительно хотите увидеть семидесятые (вслед за Троттой хочется назвать их свинцовыми временами), безысходность социального пейзажа и то, куда в действительности приводят мечты, а не мягкую (и сверхпривлекательную) популяризацию наркоты родом из двадцатых, то нужно посмотреть всего два фильма из соседних восьмидесятых. Каноничных «Сида и Нэнси» и собственно, самих полнометражных детей со станции Зоо. Они — близкие, без гламура. Снятые не в лощеном вакууме киностудийных павильонов, а на натуре, там, где и происходили все обозначенные события.

 

Шокирующие? Самые страшные, как их анонсируют? Да нет. Настоящие, скорее. Правдивые. О свинцовых временах. Единственные, строго рекомендуемые к просмотру.

 

Просто есть вещи (явления, проблемы, назовите, как пожелаете), которые нельзя стилизовать. Даже ради кинематографии и прелестной картинки цвета фуксии и индиго.

 

Даже ради нее.