Шелест Владимир

Юрий Евгеньевич Ряшенцев (род. 16 июня 1931 года, Ленинград) — советский, затем российский поэт, прозаик и сценарист, автор стихов к песням для театра и кино, мастер мюзикла, переводчик. С 1970 года — член Союза писателей России. С 1989 года — член русского ПЕН-центра. Трёхкратный победитель Всесоюзных конкурсов по стихотворному переводу.

С 1955 года Ряшенцев начал публиковать свои произведения в первых номерах только что созданного журнала «Юность», хотя прежде не позволял себе всерьёз увлекаться поэзией.

В 1962 году был приглашён в качестве литературного сотрудника и члена редколлегии в отдел поэзии этого журнала и вплоть до 1990-х годов работал в редакции с молодыми поэтами.

Юрий Ряшенцев является автором шести сборников стихотворений. Его стихотворения были напечатаны практически в каждом из центральных литературных журналов.

Первый сборник вышел в 1967 году под названием «Очаг».

В 1973 году Ряшенцев вместе с Марком Розовским инсценировал повесть Н. Карамзина «Бедная Лиза», в том же году поставленную Розовским на Малой сцене Большого драматического театра; в 1975 году, вновь в соавторстве с Розовским, создал сценическую композицию по рассказу Л. Толстого «Холстомер» — «История лошади» стала одним из самых знаменитых спектаклей товстоноговского БДТ.

Ещё с 1960-х годов Ряшенцев занимался художественным переводом, став победителем трёх Всесоюзных конкурсов на лучший перевод. Он переводил на русский язык стихотворения украинских, армянских, грузинских, бурятских поэтов, написал русские тексты к песням из мюзикла Александра Басилая «Аргонавты».

На протяжении многих лет пользуются большой популярностью его песни для фильмов «Д’Артаньян и три мушкетёра» и «Гардемарины, вперёд!», а также «Весёлая хроника опасного путешествия», «Забытая мелодия для флейты», «Остров погибших кораблей», «Самоубийца», «Простодушный».

Однако же фильм режиссёра Георгия Юнгвальд-Хилькевича «Д’Артаньян и три мушкетёра», к которому Юрий Ряшенцев написал все тексты песен, ему самому категорически не нравится.

Как поэт-песенник Юрий Ряшенцев много сотрудничал с такими композиторами, как Эдуард Артемьев, Давид Тухманов, Максим Дунаевский, Виктор Лебедев, Александр Басилая, Анатолий Кролл, Нодар Николаишвили. В кинофильмах, спектаклях и на эстраде песни на его стихи исполняют известные артисты, в числе которых Михаил Боярский, Николай Караченцов, Алиса Фрейндлих, Андрей Миронов, Людмила Гурченко, Дмитрий Харатьян, Павел Смеян, Николай Носков, Валентин Гафт, Сергей Маховиков, Зиновий Гердт, Александр Абдулов, Елена Степанова, Виктор Раков, Сергей Минаев, Владимир Пресняков, Кристина Орбакайте, Олег Анофриев, Ирина Понаровская и многие другие.

В 2000 году по просьбе Николая Караченцова для российско-грузинского музыкального проекта Юрий Евгеньевич написал стихи о Тбилиси, которые легли в основу песни «Синий балкон» (музыка — Нодара Николаишвили, исполнитель — Николай Караченцов).

В 1994 году Ряшенцев написал роман «В Маковниках. И больше нигде», который был издан в 2001 году. С 1996 года работает в соавторстве с супругой Галиной Полиди. Они являются авторами русской версии мюзикла «Метро», либретто опер «Царица» Давида Тухманова, «Альберт и Жизель» Александра Журбина, «Преступление и наказание» Эдуарда Артемьева, мюзикла «Раба любви» и других произведений для кино и театра.

За работу над мюзиклом «Шербургские зонтики», поставленном в Санкт-Петербургском музыкальном театре «Карамболь», Ряшенцев и Полиди были удостоены Национальной премии «Музыкальное сердце театра» в номинации «Лучший текст песен (автор / перевод)» (2009 год).

17 марта 2016 года в Московском театре мюзикла состоялась премьера рок-оперы «Преступление и наказание» (режиссёр-постановщик — Андрей Кончаловский, композитор — Эдуард Артемьев, автор либретто и стихов всех музыкальных номеров — Юрий Ряшенцев).

Живёт и работает в Москве.

 

* * *

В крепком доме, где у всех забота,

чтобы был ты счастлив и здоров,

страшное предчувствуется что-то:

близкое крушение миров.

 

А в какой-нибудь лихой палатке

в двух шагах от божьего крыльца,

одинок и – мало! – в лихорадке,

чувствуешь, что миру нет конца…

 

Это – не о буре и покое,

но о том, что быт не виноват:

долг людской, прозренье нелюдское

там живут, где могут и хотят.

 

В речном затоне — как в ночном притоне...

 

В речном затоне — как в ночном притоне:

безумства щук, подлянки головля.

И толстый сом, как старый вор в законе,

лежит бревном, желанья утоля.

 

Но очень может быть, что это — бредни ,

рожденные в мечтательном виске,

ведь ничего такого нет ни в бредне,

ни на к березе взвившемся крючке.

 

Лохнесские чудовища России,

они размером с крупную плотву.

Ее по слухам с речек приносили,

да вот никто не видел наяву.

 

Вот раз не за рулем, а — пьяный, пеший

взошел на холм, гляжу — передо мной

идут с этапом прочь шишига, леший,

кикимора, волк, лось и водяной.

 

А зиме-то конец, отвечаю своей головой...

 

А зиме-то конец, отвечаю своей головой.

У малиновой церкви большой разговор с голубой.

 

В небесах, как салют, зависает заряд голубей.

Неохота считать, сколько лет впереди, хоть убей!

 

На весенней реке, там, где раньше купальня была,

зародили в воде колыхание колокола.

 

И цветная реклама в волне завиляла хвостом,

как невиданный в здешних местах то ли угрь, то ли сом.

 

Дальше будет весна. Дальше лето. А дальше... Дыши!

Эх, седому пропойце, тебе ли считать барыши?

 

Что гадать о грядущем... Молчим, сомневаемся, но

лишь секунду спустя — вот грядущее, вот же оно!

 

Лишь секунду спустя, а не где-то, когда-то, поздней...

Помолись о снегурочке легкой, седой берендей.

 

* * *

А туча лежит, и скучна, и брюхата,

на пряном багряном ветру,

как тучный патриций эпохи заката

на пьяном усталом пиру.

 

Какими глазами ты небо ни меряй,

но издавна кажется мне:

есть что-то от ждущих распада империй

в вечернем небесном огне,

 

в огне ежедневном, тлетворном, коварном

и неугасимом, пока

четверг для среды – и захватчик и варвар,

а пятница – для четверга.

 

Роскошного пурпура небу не жалко:

горит, ни о чем не скорбя.

И чёрная птица – рабыня? служанка? –

танцует уже для себя.

 

В степи

 

Яицкое войско строгое

там повзводно в рамочках – по стенкам избяным.

Тихого ружья не трогая,

всё следит возница наш за волком коренным.

 

Место это – населённое:

два дымка станичных на один степной простор.

Да кобылка запалённая

с мукой передсмертною косит кровавый взор.

 

И рукой своей увеченной

крестится возница, и дрожит, дрожит рука

человека, человечиной

ясно предстающего пред взглядом вожака.

 

* * *

Увидел на странице древней книги

свой портрет и загрустил.

Шестая записная книжка А. Блока.

Запись от 29 июля 1903 г.

 

Блок был неприятно поражён,

увидав портрет свой в древней книге.

Разглядел ли заговор времён?

Ощутил ли новые вериги?

 

Отчего ужасно знать душе,

что её земное воплощенье

некогда явилось здесь уже

и явило знаки посещенья?

 

Уж не оттого ль, что для творца

нестерпимо, горестно и дико

увидать двойной тираж лица –

собственного божеского лика?!

 

Нет.

 

Но уж тогда не в том ли суть,

что намного внятней вздор загробный,

если ТАМ сейчас не кто-нибудь –

твой двойник, во всём тебе подобный?

 

Нет.

 

Тогда не свалим ли вину

на иные праведные плечи –

на нужду увидеть мать, жену

этого безмолвного предтечи?

 

Нет.

 

Тогда зачем его рука

эпизод, пустой первоначально,

принесла на площадь дневника,

принесла смущённо и печально?

 

Да затем, что совести его

невозможно жить за новой датой,

ничего не помня, ничего

из того, что было с ним когда-то.

И не быть в ответе за уста,

лишь теперь молчащие с портрета,

но привычно внятные тогда, –

невозможно, страшно для поэта.

 

Вот какой огонь зажёгся в нём.

Это ли не боль для очевидца –

самого себя пытав огнём,

ничего, ни звука не добиться!

 

Это ли не тяжкая печать

для его живого в слове духа

не отпеть свой образ – отмолчать,

отмолчать беспомощно и глухо…

 

В Китайском летчике играли танго шведы...

 

В «Китайском летчике» играли танго шведы.

За ближним столиком сердились привереды,

просили лабухов - нельзя ль погорячей.

И дикой скрипочки отравленный ручей

с эстрады меленькой по маленькому залу

бежал в тридцатые, откуда все и беды.

 

Но беды вовсе не оттуда. Отцепись,

душа гулагская, потрепанная рысь!

Умолкни звон политизированных кружек!

Мы выйдем к площади, и - никаких «наружек».

Да не наивен я, а просто нету мочи

лишь небом в клеточку считать всю эту высь.

 

Там хлопья снежные рождаются из мрака...

Мне скоро семьдесят исполнится - однако!

Я ничему не научился в этой мгле -

а лишь ловить закат в замурзанном стекле,

да пару дивных тактов различать в бедламе,

да ветер скверов пить со страстью вурдалака.

 

Мы всё прошляпили: свободу, счастье, дом.

Ты слышишь, Родина? Спасибо и на том,

что одиночество - не страх тому причиной.

Я славно выгляжу, гляжу я молодчиной,

но речь родную, искореженную стебом,

и понимаю я и верю ей с трудом.

 

И оттого еще милее мне Варварка

и эта уличная шалая овчарка,

какой привычно испугался ты и - зря.

На свете нет светила лучше фонаря!

А боль, как Стенька драгоценную княжну, -

в ночную реку: «Не видала ты подарка!..»