Чернова

Лакомб, Люсьен, Луи Маль, 1974

 

Речь не идет о метафоре, потому что здесь нет никакой метафоры, все прямо, в лоб, на пальцах. И отвлекаясь от размышлений на перфорации пленки, в конченом итоге трудно назвать его даже животным, ибо животные в иной раз проявляют больше чувствительности и привязанности, чем «это».

 

Но немного о сюжете. Сюжет здесь в отличие от той игры в визуальное эстетство и тех луна-парков, которые мне довелось посмотреть в последние дни, создает [будем считать] смыслообразующую канву. И если в русскоязычной сфере практически нет долгоиграющих аналитических рецензий, то некоторые англопишущие рецензенты во время оно добавили фильму характеристику «провокационный». Не стоит говорить, что Маль, качающийся от минималистской натуры парижских улиц через многофигурную буффонаду до бешеного сюра, чужд покладистости по определению. То у него матушка обучает сына чувственной любви, то Ален Делон стегает Брижит Бардо хлыстом (? кажется, это был хлыст) или вовсе дитя в публичном доме. Да, конечно, в сравнении с грязно-правдивой воспевательницей современных британских гоп-задворок, Маль покадрово целомудрен и даже недостижимо возвышен, но следует сделать скидку минимум на тридцать лет и некоторую [назовем это так] лирическую аристократичность. Поэтому «провокационный» - это о сюжете, и вот почему.

 

Итак, лето 1944. Не так, чтобы уже belle, но все еще France претерпевает немецкую оккупацию. В закадровом пространстве американцы что-то там освобождают, партизаны что-то там партизанят, но ждать героического сопротивления и прославления патриотов не следует, потому что «идет война народная, священная война» - это в другой части глобуса. А в местной части — кролики бегают по лугам, куры кудахчат по дворам, деревенский недоросль Люсьен на пять дней отпуска возвращается в отчий дом после работы уборщиком в госпитале провинциального административного центра. Батюшка отсутствует (где-то там в плену/на войне), матушка живет в одной постели с управителем деревни, в отчем доме теперь приблудная семья, и здесь бы недорослю воспылать праведным гневом, но ничем таким он не пылает. Только психует по малости: отнимает стул из-под чужой малолетки, демонстративно забирает со шкафа отцовское ружье, один разок с мстительным огоньком в глазах обещает, что когда батяня вернется, здесь станет жарко, да и успокаивается. Только с пугающей безжалостностью отстреливает кролов по зеленым лугам и ребром ладони обезглавливает кур. И, казалось бы, все в рамках правил. Для GreenPeace и сердобольных девиц, конечно, ужасно, но для деревенского мальчишки — вполне нормально. Я не говорю, что сельские жители поголовно жестокие садисты, напротив, там жестокости нет. Истязать агнцев и немотивированно лишать жизни там не свойственно. Однако, убивать всякую животную мелкоту Люсьену просто нравится. Можно было бы предположить, что так недоросль вымещает праведный гнев, повышает свое ЧСВ или сублимирует недовольство, но нет, и Пьер Блез вместе с камерой это более, чем акцентируют. Просто нравится. Камера призывает нас запомнить? Запомним.

 

Возвращаться к разводу мутной жижи по полам госпиталя Люсьен не хочет, несмотря на то, что матушка склоняет к некой покорности: «тебе очень повезло найти такую работу». Услышав от ситуативного «отчима», что родной сынок того Робер подался в маки (разновидность местечковых партизан, по-французски ударение на последний слог), недоросль проворачивает давно известный трюк: идет к локальному организатору партизанщины и на полставки деревенскому учителю: возьмите в бойцы, буду бить фашистскую гадину, меня этот самый Робер и прислал. Но на полставки учитель говорит: «окстись, отрок, негоже тебе в твои лета душегубством-то заниматься, пусть и фашистских гадин» и прочее, и прочее. Поэтому несостоявшемуся партизану не остается ничего другого, как возвернуться к тряпке, мутной жиже и отстрелу певчих птах из рогатки. Прыгает он на велик, катит в провинциальный административный центр, но по пути прокалывает колесо, дует до ночи пешедралом, напарывается на комендантский час, у здания локального гестапо принимается за шпиона, ведется на допрос, но по пути (в довольно пестрой компании принявших новую веру французов) успевает оправдаться и среди новых закадычных друзей из чистого желания придать себе значимости (а не по наивности) под пару бутылок вина сдать того самого учителя на полставки. Всё, кроме последнего, — совершенно случайно. Утром, с похмелья, он слушает чтение писем-доносов, пачками приходящих в франко-немецкую полицию, пассивно наблюдает, как учителя сначала доставляют, а после уводят пытать, да от вечного «почему бы и нет?» в ряды той самой франко-немецкой полиции и вступает. Чтобы отлавливать сопротивленцев, грабить их при случае и по мере сил и возможностей пользоваться новоявленным всемогуществом.

 

И здесь, конечно, скрывается то, за что фильм проярлыковали «провокационным». Потому, что повсеместный хороший тон (если опустить ссылки на «Молчание моря» и прочих Ремарков) — воспевать героическое сопротивление и прославлять патриотов. А снимать целый фильм про «примазавшихся», про нечистоплотных «гнид», то есть, коллаборационистов — это тон плохой. Более того, тон переходит в вопиющую наглость, когда начинает родину-мать неприятно обвинять. Вот вам Люсьен, которому не разрешили стать партизаненком, и поэтому он пошел туда, куда позвали, и где ему были рады. То есть, в гестапо. Вот вам черный рынок, вот вам целая страна коллаборационистов (матушка, управитель деревни, любой и каждый), и то, что они в душе за belle France их коллаборационизма не отменяет. Вот вам двести доносов в день, причем один товарищ даже пишет доносы на самого себя, и это болезнь, да. Нет непричастных, дорогие мои французы, говорит французам Луи Маль, и последовательно показывает гнилую аристократию, гнилых полицейских, шумных баб, баб бесшумных, целую страну в одном провинциальном пятачке, целый менталитет в одном равнодушном лице Люсьена, когда он без каких-либо эмоций наблюдает из-за двери, как учителя на полставки топят в ванной.

 

Неприятная правда, пожалуй?

 

Пожалуй, но не совсем.

 

Потому, что это не метафора, и Люсьен не таков, и фильм о другом. И здесь нужно перейти к главному слою. К тому, о чем же Маль на самом деле.

 

Не о коллаборационизме, не о не belle France, и уж тем более не о войне.