Dr.Aeditumus

Представьте себе древнекомпьютерную игру «Принц Персии» или любую другую, выстроенную по тому же принципу. А теперь попытайтесь написать роман о жизни её Главного Героя. Ваш персонаж, продвигаясь по маршруту своей Судьбы, предначертанной ему Программой, обречен бесчисленное множество раз умирать, возрождаться и начинать свой Путь с начала. Точнее, не с начала, а с той роковой точки, где он в очередной раз сложил свою целеустремлённую цифровую голову, а Рок, в лице геймера, сохранился. Жизнь протагониста, подобно океанской волне, поднятой глубинным землетрясением, будет набегать на неведомый берег, каждым новым своим валом продвигаясь всё дальше вглубь terra incognita, жёстко прописанной неизвестным Программистом.

 

Ветвящийся алгоритм как бы предполагает варианты движения и некую свободу воли персонажа, осуществляющего выбор на каждом встречающемся ему распутье. Но в целом, увы, всё предрешено, ибо вся сумма вариантов выбора и число их возможных сочетаний (а, следовательно, и вероятных действий героя) ограничена, так сказать, актуальной бесконечностью Программы. Что-то вроде «Сада ветвящихся тропок» Хорхе Луиса Борхеса или фрактальной вселенной (где каждое возможное событие, упраздняя свободу воли, просто обязано совершиться с неизбежностью Рока хотя бы в одном из фракталов), столь нелепо-бессмысленной и при этом столь милой уму и сердцу некоторых нынешних теоретиков космологии. Фрактальная космология означает одно: ты волен выбирать, но по сути никакого выбора у тебя нет, а есть лишь последовательный или параллельный перебор всех возможных вариантов действия (поступков) и их следствий. Бр-р-р...

 

В итоге, неумолимая парочка твоих невидимых господ, Судьба и Рок, заручившись твоим согласием или без него, протащат тебя по всем и каждой ветке этого метафизического Метро до самой распоследней Станции, которую товарищи буддисты именуют нирваной, а более оптимистические философские традиции небытием. И по дороге к этой …э-э …«мертвой» точке можешь умирать себе на здоровье хоть восемь миллионов раз. Цикличность существования, пульсирующая в кроне древа этого проклятого Богом бытия, тебя не отпустит, доколе ты не ознакомишься с каждой из тончайших (и кратчайших) его веточек и всеми мельчайшими их разветвлениями.

 

Здесь, правда, классический буддизм вступает в некоторое противоречие с моделью фрактального древа, ибо в нём горизонтальные циклы существования привязаны к вертикальной оси лифта, в кабине которого ты – осмысленно или бессознательно – давишь намозоленным пальцем (когтем, копытом, клешней, сучком и проч.) на кнопки спуска и подъёма, и то приближаешься к заветному Ничто, то вновь, теряя здравомыслие, кидаешься в океан страданий сансары, иллюзорного существования-жительства с вполне реальными муками и болью. Этот лифт буддизм для терминологической простоты именует реинкарнацией, и, таким образом, ты лишаешься возможности дважды войти в одну реку, то есть повторно или многократно проживать собственную жизнь, внося – с учетом предшествующего опыта – необходимые и целесообразные коррективы в ее течение.

 

Этой-то вот экзистенциальной безысходности мистресс Аткинс нашла альтернативу в продвинутых теориях космологии, выдвинутых клиническими энтузиастами современной науки, которых обнесли галоперидолом при общей бесплатной раздаче. Из чего и родилась идея – пусть и не совсем оригинальная – её романа, главная героиня которого, Урсула (ах, как мне нравится это имя), имеет счастье или несчастье, судить вам, проживать свою жизнь множество раз, сохраняя в форме дежавю память предсуществования (по аналогии с субъектами реинкарнационных флуктуаций, которые помнят все свои прошлые воплощения). Можно, конечно, представить, что Урсула путешествует во времени, а не по фрактальным мiрам, и откатывается назад, к моменту своего рождения, но это, собственно, ничего не меняет, потому что ей покамест не достает мудрости не вмешиваться в естественный ход событий, используя приобретенный опыт их трагического исхода.

 

Это вмешательство вносит дополнительное расщепление реальности и появление нового фрактала, в котором программа, скажем, гибели её брата всё равно будет выполнена, только с отсрочкой. Вот если бы у неё в детстве был дзэнский наставник, он бы ей на пальцах объяснил, что уклоняться от несчастий не просто бессмысленно, но и вредно, ибо Программа оптимизации бытия, заложенная то ли в Дао-Пустоте, то ли в Дхарме, сводит количество всех возможных несчастных случаев к предельному минимуму, без которого Бытие или Существование уж совершенно обойтись не может (в силу потенций суммарного вектора всех наших благих и дурных поступков и действий), а каждая палка в кармическое колесо лишь приводит к багам, сбоям Программы, перезапуск которой чреват дополнительными несчастьями и расширением круга страдающих существ с одновременным углублением качества этих самых страданий.

 

Особая песня – это язык романа и ритм повествования. Меня просто обволакивало и укачивало на гипнотических волнах, набегавших на мое сознание с каждым новым рождением Урсулы. По сути, роман – это семейная хроника одной фамилии периода двух Великих войн. Атмосфера, в которую я погрузился, более всего близка духу фильма «Вечность» (с Одри Тату в главной роли), где история некоего французского рода пишется на полотне примерно тех же мiровых событий, но только сугубо в тональностях этической палитры христианской традиции. В обоих случаях тема материнства проходит, как говорится, красной нитью.

 

Первую треть романа, пока мой ум въезжал в его структурные хитросплетения, концептуальную механику и идейные начинки, я чуть было не заскучал. Фантастическое допущение автора показалось мне малоинтересным и не слишком плодотворным. Но когда текст начали украшать легкие и отнюдь не обременительные для разума метафизические размышления, я, понятное дело, оживился, и мое плавание по сюжету, чуть было не превратившееся в дремотный дрейф и унылое ожидание конца (ибо я, увы, не имею привычки прерывать рассказчика на полуслове и, до финальной точки надеясь на лучшее, не лишаю его шанса убедить меня в том, что труд его был предпринят не втуне, а мои усилия будут вознаграждены пользой и удовольствием от его книги, прочитанной в полном объеме), обрело, наконец, увлекательную приятность. Впрочем, упомянув о скуке, я, пожалуй, преувеличил. Язык, повествовательная манера, тонкий психологизм романа, его структура, напоминающая музыкальную форму рондо, все равно не позволили бы мне захлопнуть книгу (в смысле, нажать на кнопку «stop» плеера и снять наушники). Голос исполнителя и сам текст заворожили меня в достаточной степени, чтобы не предпринимать попыток освободиться от этих чар. Однако гипнотическая сила романа имела следствием и то, что находясь в горизонтальном положении, я с легкостью засыпал, что вовсе не способствовало пониманию авторской задумки с регулярно повторяющимися рождением и смертью главной героини, и мне приходилось заново переслушать изрядные куски текста, украденные Морфеем, о чем я, впрочем, ни мало не сожалею.

 

Более всего, пожалуй, с моим внутренним мiроощущением диссонируют в романе вкорененный в сознание его персонажей индивидуализм и социальные условности, намертво инсталлированные в саму ткань их существования, которые, как текстура и грунтовка холста, вроде бы и прикрыты многоцветным слоем масляных красок картины жизни, но все равно каким-то образом ощущаются, даже будучи невидимыми. Они подразумеваются как базовые комплектующие ментальности, как человеческий скелет, несущий живую ткань нашей плоти и определяющий не только весь внешний вид человека, но и характер и возможности его мышечной деятельности.

 

Как и в любой локальной общности, глубина взаимопонимания, привязанности, близости между членами семьи Урсулы различна, притом, что в целом – это дружное и благополучное семейство, с определенными вариантами и спецификой, в зависимости от обстоятельств очередного воплощения героини. Однако в одном из, так скажем, фракталов, или в одной из ее, главного действующего лица экзистенциальных версий это ледяное дыхание индивидуализма и ожесточенное до снобизма стремление следовать букве условностей общественной морали (скорее даже условностей высшего света) проявилось с особой, раздражающей и отталкивающей энергией – причем именно в том человеке, кто был основанием и источником силы их семейственности, в матери Урсулы. Причин её нервозности я не уяснил, а поводом оказалась нечаянная беременность дочери (Урсулы), приключившаяся с ней, ещё вполне ребенком нравственно, в шестнадцать лет.

 

Для нашей подключенной к информационно сети просвещенности в вопросах половых отношений полнейшая неосведомленность шестнадцатилетней девицы в этой сфере просто-таки поразительна. Приятель брата походя силой овладел ей на её же дне рождения в её же полном хозяев и гостей доме, а она даже не успела сообразить, что происходит, и как ей следует себя вести. Но главное, это то, что случилось потом, когда мать, отнюдь не проявившая заботы о подготовке дочери к взрослой жизни, но и обратно тому, всячески ограждавшая её от неприличных (по суду тогдашней морали) знаний, обвинила в случившемся не себя, не наглого развратного парня, а дочь, странности характера которой в свое время потребовали обращения к психоаналитику венской школы. Чудеса и наследие викторианской эпохи: ради соблюдения приличий бабка Урсулы выгнала из дому свою дочь в аналогичной ситуации. Тот же индивидуализм и приличия не позволили Урсуле, когда она уразумела, что же с ней приключилось, открыться самым близким людям: отцу, матери, сестре, – но погнали её в Лондон к опальной тётке, легкомысленной и ненадёжной, но в данной ситуации единственно способной понять беду своей племянницы и, как умеет, помочь. Увы, эта помощь чуть не стоила Урсуле жизни. И снова родители не предъявили счетов себе, увидев порок в отсутствии доверительных отношений с дочерью, но опять перевели стрелки вовне, обрушившись на тётку и объявив её persona non grata, и на блудную дочь, лишив её – вместо утешения и поддержки – столь необходимой ей теплоты отношений, проистекающей от всепонимания, всеприятия и всепрощения любви.

 

Находясь в смятенном отчаянии, Урсула ощутила суицидальное стремление. Однако окончательное небытие её не влекло. Её страстным желанием было прекратить текущий неудачный – опять неудачный – цикл и начать все с начала. Но прошлые её концы всегда случались как трагические или несчастные случаи, а вот будет ли ей дано войти в новый виток бытия после самоубийства, она не знала, и это страшило. Быть может поэтому очередной круг дурного существования продлился еще на семь лет, до неизбежного финала по внешним, не зависящим от Урсулы причинам. И это были семь лет искупления греха, в котором она по сути не была виновна.

 

Нам предстоит проживать с Урсулой одну жизнь после другой много раз, но в чем смысл этих повторных воплощений по мысли Автора? Полагаю, она дала нам ключ к решению этого вопроса в одной из редких философских бесед, которые Урсула вела с врачом, занимавшимся её психикой и, в частности, памятью о прежних рождениях. «Стань собой, но прежде узнай, каков ты есть», – процитировал он своей десятилетней пациентке не известного ни ей, ни мне философа. Вот, надо полагать, Урсула и брела по саду ветвящихся тропок своих инкарнаций (перебирала в кроне Древа своей жизни разные ветви) в поисках самой себя, отбрасывая как лепестки ромашки - «любит, не любит» – попытки неудачного существования, или, точнее, самоосуществления. Мне, однако, усматривается в этом методе обретения мудрости нечто избыточное, противоречащее принципу старины Уильяма Оккама, и более напоминающее действия крысы, запертой в лабиринте, не способной к анализу и теоретическим прогнозам и построениям на его основе, но тупо и методично отрабатывающей тупиковые ходы и коридоры и заносящей отрицательные результаты своих опытов в реестр памяти, которой, к счастью, её Бог не обидел.