Dr.Aeditumus

Школа для дураков, или «Я буду долго гнать велосипед…»

(Дмитрий Быков рекомендует)

 

Мозаичное полотно жизни из нашего недавнего прошлого. Просто другая эпоха. Убогий советский быт пёстрых, но одинаково блеклых, почти что серых персонажей. Прокурор, стекольщик, железнодорожники, продавщица, велосипедист, жена начальника, профессор, больная глухонемая девушка, учитель географии, школьница, репетитор, дембель, облучившийся на срочной службе, старшеклассник из школы для дураков. Он-то и есть если не главная, то одна из центральных фигур этой мозаики.

 

Представьте себе, что Го́ллум, он же Смéагол из «Властелина колец», который, как известно, страдал раздвоением личности, точнее диссоциативным расстройством идентичности (другое название: синдром множественной личности), решил рассказать вам историю своей любви. Сами понимаете, получится как у Шекспира: «Нет повести печальнее на свете…» А если ещё припомнить блатную жалостливую песню из моего детства «А там, на горе в белом доме беспечно живёт прокурор, он судит воров беспощадно, не зная, что сын его вор…», то вот вам и законченная, как говорится, картина маслом. То есть мозаика с парнем из школы для УО (умственно отсталых) в центре.

 

Очень он мне живо представляется, этот влюблённый дурачок в квадрате. Почему в квадрате? Потому что все влюблённые априори дураки, а тут и вовсе у пассажира справка в шифоньер не убирается, так и этого мало, он ещё и под наблюдением с регулярной диспансеризацией. В общем, атас, старик Уильям со своими буйными Монтекки и Капулетти отдыхает. А этот УО-шный «йогурт» мне как родной, у меня таких друзей в детстве-отрочестве было полдюжины. Не… вы не подумайте чего такого, сам-то я нормальную школу посещал, но вот по соседству с нашим двором, большим и людным, с двумя двухэтажными ведомственными домами «Завода Шампанских Вин», стояла бревенчатая халупа, в которой обитало семейство мутантов (как Хогбены у Генри Каттнера, только отечественного производства) по прозвищу «Девяткины». Объяснять надо или сами смекнули, что сие числительное означало количественное поголовье их неполноценных отпрысков. Папаня-то ихний тоже был слаб головушкой, к тому же пил по-чёрному, а если не пил, то на нарах чалился. А уж рожало их и вовсе нечеловеческое существо. По крайней мере к тому времени, как я с ними сдружился, именно так всё и обстояло.

 

Я и домой к ним частенько наведывался, житьё-бытьё ихнее знал обстоятельно, однако по малолетству ничего странного или приличным человекам не надлежащего в этом их бытии не находил. Обратно тому, животная простота их нравов меня тогда очень прельщала, вот только амбре, царившее в их логове и сопровождавшее Девяткиных куда бы они не переместились, сильно мне досаждало. Четверо младших, - моего возраста, чуть старше, чуть младше, - все были почти бессловесные, но как-то мы всё же общались. Звали их, от младшего и по старшинству: Пупа (Гера), Пипа (Серёжа), Теля-Патя (Вова) и Надька. Первые трое, если кто не понял, пацаны. Ещё старше бал Пашка, тоже из спецшколы, я с ним не водился, потому что даже Теля-Патя и Надька были старше меня. Ещё был Васька, он в 16 лет организовал групповое изнасилование и получил срок. А Пупа и Пипа были мне что ни на есть кореша, и я постоянно норовил притащить хоть одного из них к себе домой пообедать. Самое невероятное, что хоть и изредка, но мне это удавалось, но только этих двоих, а тех, что постарше бабушка категорически в дом не пускала.

 

Дома мне их называть уличными прозвищами не позволяли, заставляли величать Герой и Серёжей. Если кто-то из них допускался к обеду, то его подвергали санобработке в общей кухне, а там было что обработать, вы уж мне поверьте, и только после этого сажали за стол. Кстати, трёхкомнатная, ныне «коммунальная» квартира, в которой мы теперь жили, до Войны вся была нашей, в смысле, мужа моей бабки и их детей. Потом дед в 1941-ом ушёл воевать, а бабушке подселили беженцев из Киева, забрав две комнаты, тех, что поменьше, и они втроём (позже мы вчетвером, когда отцов брат женился и съехал, а я, наоборот, в 1959 году появился) «ютились» в одной, 25-ти метровой зале. Война кончилась, дед с фронта не вернулся, а беженцы так в бабкиной квартире и остались.

 

В семейной мифологии сохранился эпизод одного из таких обедов. Моя мама спрашивает: Серёжа, тебе хлеба ещё надо? Пипа, не раздумывая, резонно отвечает: Нет, лучше булочки. Почему-то всех это очень развеселило, наверное, потому что к супу белый хлеб не давали, только серый или ржаной, а чумазый Пипа с глистами проявил "барские" замашки. В общем-то, абсолютно гугнивым был только Теля-Патя, он же Вова, у остальных я понимал, практически, все их немудрящие речи. Вот, такая вот, ностальгия нарисовалась по поводу влюблённого шизоида из «Школы для дураков» Саши Соколова.

 

Были на нашей улице и другие дураки, вполне взрослые по годам кретины, Боря и Витя, но об этом как-нибудь в другой раз. И был ещё настоящий юродивый, внешне вылитый Дон Кихот, длинный, сухой, смуглый, седой и красивый. Жил он где-то возле площади Свободы, а на Полтавской нашей улице появлялся по дороге в церковь. Ходил он то в чёрном рабочем халате на голое тело и каких-то нелепых башмаках на босу ногу, и это в любую погоду, хоть в мороз, то в обтягивающих трико со здоровенной, не меньше, чем у зулусской красавицы, накладной задницей. Болтали про него невесть что, но более-менее достоверно известно, что был он по происхождению португалец, а имя у него было Эммануил. Впрочем, так его никто не называл, а чаще кликали Борисом, за глаза же и вовсе Дон Кихотом. Каждое воскресенье он маршировал на своих длинных и тощих ногах мимо нашего двора в Троицкую церковь, одну из трёх, действовавших в городе то ли сквозь весь советский период, то ли со времен Отечественной Войны. Его считали тронутым, но лет 10 назад, одна церковная знакомая поведала мне, что был он совершенно здрав умом, а придуривался исключительно ради подвига юродства и по причине гонений на верующих.

 

Да, так о чём это я? А, Соколов! Ну, вы его сами почитаете. У Саши всё хорошо, он писатель. И мозаика рассказов выкладывается у него замечательно. Вот только эпизод с покупкой клетчатой пижамы я бы вычеркнул. Впрочем, может, кому-то и вставит, мол, колорит эпохи. Не знаю, мне не вставило. Мне такого колориту по жизни хватило. А вообще, юмор у Соколова ускользающе тонкий, я бы даже сказал, прозрачно не ощутимый, но вот горьковато миндальный вкус щемящей грусти вполне отчётлив. Вроде бы вся эта советская житуха как пеплом присыпана, а, поди же ты, тоскует Саша по невозвратно ушедшему, тоскует. Стыдливо, не на показ, но остро и болезненно. Взять хотя бы маленький фрагмент с убитым сторожем театральных дач. Ведь всего несколько строк, а какую занозу вогнал в сердце.

 

Или вот этот его поток сознания, дискретный, с поворотами на 90 и 180 градусов. Кто-то скажет: ни о чём! А мне по кайфу. Воспоминания, размышления, созерцания – мерцание дремлющего ума, из невидимого для всего мiра океана памяти с его глубинным течением припоминаний, спонтанно выхватывающего мысли и образы сущего и существовавшего и вплетающего свой улов в замысловатую картину жизни, которую то ли пишет опытная рука художника, то ли она сама себя искусно рисует.