Чернова

«Час волка», 1968

 

Его я не люблю, и думаю, что это взаимно.

 

Ведь если спросить у искусства движущихся картинок и волшебных фонарей, какой режиссер действительно ненавидел своего зрителя, то ответом будет не автор самого плохого фильма всех времен и народов, и даже не Триер, на протяжении своей карьеры над зрителем беспощадно стебавшийся к вящему удовольствию последнего, то ли понимавшего, то ли не понимавшего, что нечего на зеркало пенять, если некоторые проблемы с лицом. Триер своего зрителя до сих пор любил намного больше реннесансных гуманистов и, как тролль восьмидесятого уровня, в целом говорил что-то вроде «вы жалкие, трусливые, мелочные лицемеры, но вы – люди, и вам всё это социально плохое прощается по умолчанию».

 

Ингмар до такого милого великодушия не опускался.

 

Он сам, между прочим, сказал, что ничего не получилось. Нет, не так. Он сказал, что нужно было бы посмотреть на историю обыкновенного безумия с другого ракурса. Мол, глядеть на то, как изначально не здравый психически человек становится всё махровее в своих паранойях – скучно. Вот так-то. Ингмару было скучно на это смотреть. Весело – это, когда сходит с ума человек здоровый. Важно – почему он там съезжает с катушек с улюлюканьем и гиканьем, песнями и плясками, но так, между прочим. Посочувствовать несчастному в его горе горьком? Да ладно? Сочувствовать-то некому, я вас умоляю.

 

В далеком-далеком 1968-ом (это, кстати, был политический год, когда Советы навестили Прагу своими танками) у Ингмара по поводу «Стыда» взял интервью Эрнест Риффе, по ходу интервью признался, что «не смотрел, но осуждает», обозвал Мастера площадными словами и невежливо наорал, обвинив в той самой политической бесхребетности и проамериканских настроениях (да-да, еще шла война во Вьетнаме и монах в «Персоне» еще горел). И черт бы с ним, с этим Эрнестом Риффе, олицетворяющим всю ангажированную и лицемерную критику любого времени, если бы не один нюанс. Эрнестом Риффе был сам Ингмар, отвечающий всякому смотрящему вполглаза и читающему по диагонали: «Окститесь, отец Онуфрий, война – это ад».

 

Любая война.

 

И та, которая в подсознании, - тоже. А Ингмар мало интересовался масштабом, то есть, монументальным человеком в вихре исторических событий и под пятой у эпохи. Зато много интересовался собой и этой маленькой, камерной, семейной жизнью частностей. Потому что ее – больше, чем масштаба. Масштаб, кстати, в «Часе волка» Ингмар убрал совсем. Остров, замкнутое пространство, отчужденность. Ни времени, ни соседей, ни эпохи. Ветер, море, солнце над водой. Пейзажи тоскливые, как смятенная душа. И «час волка» - это не красивое романтичное название для кино шестидесятых, это действительное время – между 3-4 часами утра, когда депрессия неспящего на пике своей власти, когда страхи велики.

 

Жутко весело, да. Мастер страшно веселится. То есть, Мастеру весело (ладно-ладно, есть там забавная сцена с беганьем по потолку), зрителю – страшно. Не от бу-эффектов и от разлагающихся дев под черными вуалями, которыми грешат фильмы ужасов. Зрителю страшно от взгляда камеры. Это кино крупных планов и сильных контрастов. Тем более, что было кого и кому снимать. Это кино, предварительно напоминающее чарующий своей отвратительностью видеоряд с печально известной кассеты «Звонка» и Джека Торранса в баре гостиницы «Оверлук». И это кино Ингмара, неморальное (ребенок с лицом демоненка забивается камнем и топится в черной воде, старухи пылают страстью, глаз вынимается из глазницы и опускается в бокал, а белое голое тело Ингрид Тулин, по которому нецеломудренно блуждает темная рука Макса, - настоящая гора плоти) и со зрителем особо не церемонящееся. Впрочем, как всегда.

 

Творчество – это преисподняя, населенная демонами? Может быть. Страсть к немного порочной, немного взбалмошной женщине – это геенна огненная? Пожалуй. Нормальность любого человека – условна, а мир реальный по сути лишь тень мира воображаемого? Зависит. И «час волка» обо всем этом сразу и о том, что в конце концов всё это вас прикончит, никто не выберется из жизни живым, не обольщайтесь. Но больше он об ответе на вопрос, не сходящий с губ молчаливой, по-детски трогательной Лив Ульман:

«Если один любит другого, разделит и понесет ли он его крест?»

Ну да.

Да.

Наверное.