Сергей Крюков

 

 

Книга Александра Торопцева «Моя родная уголовка» на первый взгляд может показаться исповедью преступника. Однако автор ее за всю свою многогранную жизнь «отсидел» всего лишь 15 суток, о чем, впрочем, тоже рассказывает в книге, а связь его с уголовным миром фактически ограничивается тем, что он вырос в подмосковном поселке, где как минимум 30–40% мужского населения было непосредственно причастно к блатному сообществу, входило в его состав.

Книга разделена на три неравные части. Первая названа романом «Моя родная уголовка». В ней, может быть, не по строгим законам романного жанра автор рассказал о своих отсидевших на зоне друзьях, приятелях и знакомых, жителях домодедовского Жилпоселка, самого города Домодедово и тех мест Советского Союза, где ему приходилось бывать. Это не просто повествовательный нарратив, это вырезка из жизни автора, волею судеб оказавшегося в одном из криминальных гнезд Подмосковья – естественной части уголовного мира, тем не менее части, не сливающейся с ним. Говоря о судьбах друзей и знакомых, автор со свойственным его прозе привкусом, не таясь, открывает читателю все оттенки своих переживаний и чаяний, возникавших в процессе обретения своего «я» в сложнейших жизненных ситуациях.

 

Во второй части, «Государство и уголовная преступность», Александр Торопцев как писатель-историк попытался на уровне своих знаний и своего понимания этого явления сформулировать причины, способствовавшие росту преступности в Московской империи. Название части III – «Древние нам помогут» – говорит само за себя. Но нужно знать Александра Петровича, энтузиаста русской и мировой истории, и даже не столько самой истории, сколько ее философии, знать, чтобы понимать векторы его литературных трудов. Многие осведомлены, что этот воистину одержимый исторической наукой мудрый мыслитель задался целью составить периодическую таблицу мировой истории. Составить – по формальной аналогии с химической таблицей Менделеева. А к созданию такого глобального сопоставления его подтолкнули неожиданные факты исторических совпадений в совершенно не связанных между собой частях света в разные времена.

 

В книге автор в очередной раз обратился к древним мыслителям и государственникам за советом, за помощью – в надежде, что читателю удастся «поговорить» с древними. «Да, мне очень хочется, – пишет автор, – чтобы мысли, процитированные мной, помогли хотя бы уж одному человеку не просто принять их к сведению, но и чаще обращаться к прошлому: там ВСЁ было, там о человеке, обществе и государстве сказали ВСЁ. В том числе и о проблемах преступности и о преступниках». Как исповедь звучат слова: «С сумой я не жил, хотя и богато не жил никогда, на 15 суток по случаю попал во времена ГУМовской молодости. И честно об этом написал. Но, вспоминая давние годы и людей, рядом с которыми мне приходилось жить, выживая и доживая до дней счастливых, я часто ловлю себя на мысли о том, что есть у меня помимо других долгов и еще один важный должок – перед «людьми зоны».

 

Зону автор делит на две части, не равновеликие, не равнозначные для страны. Первая, ГУЛАГ, хорошо прописана самими политзаключенными. Вторую часть, куда более огромную, автор называет Урлагом, лагерями и тюрьмами, где «тянули срока» уголовники. Автор был знаком только с двумя «людьми ГУЛАГа». Это Вениамин Васильевич Заболоцкий, который работал до войны вторым секретарем Красноярского крайкома ВЛКСМ и провел в лагере 17 лет, и Роман Семенович Сеф, который за неосторожно брошенную на людях фразу о Берии в возрасте 19 лет сначала был приговорен к расстрелу, потом отсидел 1 год в одиночной камере, а затем 5 лет провел на поселении в Караганде (знаменитый Карлаг). От себя замечу, детский писатель и переводчик Сеф способствовал становлению Торопцева-литератора. А в среде Урлага автор книги и вырос, здесь были его самые близкие друзья, с которыми жизнь сводила его и на «шабашках», и в разных коллективах.

Торопцев задается вопросом: «Может ли даже очень талантливый человек написать любую грань жизни? Например, можно ли мне написать «людей зоны»? Лично я глубоко убежден в том, что даже людям талантливым, но не сидевшим на зоне, проникнуть в «человеческое, слишком человеческое», подслушать «человечкину» душу «людей зоны», чрезвычайно сложно. Если вообще это возможно». Автор с болью в сердце, передающейся каждым словом, повествует о том, как самые близкие его друзья детства один за другим, «чуть ли не строем шли в лагеря» и писали оттуда откровенные письма, рассказывая о тюремной жизни, спровоцировавшие написание рассказов. Но при этом, не желая случайной фальши, Торопцев никогда не брался за описание самой зоны, будучи глубоко убежденным в том, что нельзя «проникнуть сердцем в тюремную человечину».

 

Зона хранит себя заповедной, бережется от проникающих взглядов, убирая все возможности своего обнажения. Любой нарушивший воровской закон – гибнет. И этому невозможно воспрепятствовать. Автор утверждает, что постичь душу уголовника, не побывав в его шкуре, невозможно, и сам он не верит, что постиг «человечкину» душу своих героев. Тем не менее по прочтении книги у меня создалось впечатление того, что благодаря труду Александра Торопцева духовный мир хотя бы некоторых представителей зоны, мир, таящий странное, неестественное единение бездны и неба в одном сердце, мне приоткрылся. После прочтения этой статьи Александр Петрович написал мне: «Если это действительно так, если мир моих героев книга приоткрывает, то я… счастлив».