Хазиахметова Алсу

Газа опять нет. Гоша зябко водит замершими подушечками пальцев по коленям и вздрагивает от мурашек, бегающих по коже. По всей видимости, они бегают от его пальцев, потому что до сих пор Гоша ещё ни одну мурашку не поймал.

«И почему газа опять нет? Неужели опять трубу прорвало где-то?» - Гоша опять поёжился и постарался потеплее закутаться в плед. Плед был старый, настолько старый, что едва ли не рассыпался прахом прямо в руках. И, естественно, он ни капли не грел. Дожил своё, и функции, прямо ему положенные, выполнять перестал. Хрыч старый.

Почему так холодно? Октябрь – это не январь, когда морозы под минус тридцать, и стекла чуть ли не лопаются. Да, это не январь. К примеру, от холода у Гоши готовы лопнуть не стекла старой советской кухоньки, на которой, около еле тёплой батареи устроился Гоша, а Гошины глаза.

«И где Тома бродит?» - опять подумалось Гоше. Он эту мысль крутит в голове уже раз тысячный. От упоминания ее имени становится теплее. Хоть на мгновение, но теплее, и руки мёрзнут не так сильно.

Вот он и крутит эту мысль по кругу, как патефон.

«А ведь я и правда патефон» - пронеслось в голове у Гоши. Каждый день прокручиваю как пластинку – тёплая постель, завтрак, записка от Томы, универ, снова дом – где уже другая записка – «Обед на плите, Гошенька, согреешь сам. Я уже на парах, но думаю о тебе. Люблю» - и сердечко. Потом уборка по дому, повторение конспектов, приготовление ужина и сон. А потом Тома – улыбающаяся, раскрасневшаяся от теплоты дома и счастья, с какой-нибудь сладостью. «Гоша, я дома!» - кричит она ему и целует в лоб, оставляя ярко-алый след на белой коже.

Вечером они вместе смотрят кино, и ложатся в одну постель – засыпать в пяти сантиметрах друг от друга, грея дыханием.

«Точно, патефон» - снова подумал Гоша.

День за днём одно и то же. Универ, дом, Тома, дом, Тома, универ.

Это когда-нибудь закончится?

Возможно, даже сегодня, если Тома не придёт поскорее.

Он всегда замерзал без неё. холод был всегда, когда не было ее, и только мысли о ней грели его в одинокие часы, пока она на парах, а он один дома, сделавший все дела и закончивший с уроками. Он всегда оставался один — вот так, по вечерам, с тех пор, как они съехались и жили в квартире, которую ему сдавала пожилая тётя Таня. И всегда он отчаянно мёрз, и только Тома этим тёплым поцелуем в лоб могла его отогреть. А однажды, когда Тома осталась в университете до одиннадцати вечера, она нашла Гошу вот так же – укутанного в плед, с синими губами, почти лежавшего на холодной батарее, в попытке согреться. Она ещё долго потом его отогревала, оставляя тёплые поцелуи по всему лицу. ещё приговаривала: «Дурак, ну надо было одеться теплее, или газ включил бы, все рабочее, научись его включать наконец, дурак, как так замёрзнуть можно было летом?» А сейчас уже полночь, и Гоша безумно мёрзнет.

«ну где же она?» - снова завёл свою пластинку Гоша-патефон.

Подумал так и умер.

От холода ли, от того, что пока думал о патефоне, даже не дышал, то ли от того, что его иголка от холода сошла с пластинки, и навсегда повредила ее.

Не может же патефон играть сломанную пластинку, правда?