Просто Икока

Автобиографическая повесть. Сильно ироничная. Или не повесть.

 

Она сидела перед монитором и морщила нос. А ещё чесала репу и лихорадочно копалась в ("чертогах разума", зачёркнуто; чего там того разума-то?) закромах памяти.

И какой же он был, первый? Длинный? Короткий? Серьёзный или весёлый? Воспоминания её захватывали и начинали кружить в своём безумном танце. И вдруг (да, это моё любимое слово), она вспомнила. Их всех, всех своих первых.

 

Вообще-то про них говорят не так. Но я намеренно сказала неправильно, чтобы попытаться вас запутать. Надеялась, что вы не догадались, о чём пойдёт речь. Ну, раз догадались...

В общем, речь пойдёт о Моих Первых Стихах. На самом деле, их было три. И все первые. Точнее, единственные. Сейчас расскажу, почему и как.

А теперь по порядку. Как написано на моей страничке, моим первым стихом был шедевр садиковского возраста:

 

Папа, мама, собирайтесь,

Нам пора в гамазин.

 

Обстоятельства написания, думаю, очевидны. Повторялся этот куплет до бесконечности, чем радовал моих родителей несказанно, в итоге заставляя их выполнять моё требование, а потому свою роль отыграл с блеском. Главное - я потом на полном серьёзе и с убийственной искренностью всем рассказывала, что начала писать стихи, и вот, мол, мой первый опус.

После этого я всё же выздоровела, во многом благодаря усилиям всё тех же предков, которые стали меня просто кормить поэзией.

Много лет я и не думала, и не вспоминала, пока... Ох, простите. Тут я вынуждена перестать пытаться шутить.

Случилась в нашей стране война. Я была совсем ребёнком. Родители, по возможности, оберегали меня от всех кошмаров, с этим связанных. Но один раз случилось мне посмотреть репортаж с линии огня. В репортаже рассказывали о ребятах, которые ещё недавно были живы, а потом от них остались только воспоминания. И прочитали стихи одного из них. Очень искренние, детские, про ночь перед боем, страх, маму и про то, как они при свечах ужинали в последний раз. Я убежала в свою комнату. Долго ревела, а потом написала вот эти строки:

 

Погасите, пожалуйста, свет.

Я хочу сказать тост при свечах.

Тост за тех, кого с нами здесь нет.

Кто стреляет в окопах сейчас.

Пусть они не убьют никого.

Пусть и в них не стреляет никто.

И пусть все они, до одного,

Не озлятся на мир за то,

Что их бросили в пламя войны

И заставили в братьев стрелять.

И что мать после этой беды

Будет долго Чечню проклинать.

Пусть простятся им все их грехи,

Да, к тому же, не их это грех,

Что в потоке кровавой реки

Волком брату вдруг стал человек.

Не включайте, пожалуйста, свет,

А зажгите побольше свечей.

Тост за тех, кого с нами здесь нет

И во здравье живых друзей.

 

Тяжело продолжать писать после таких воспоминаний. Но я же пообещала.

Эту писулю мама отправила всей родне. Одна из тётушек работала в газете. И этот стиш тиснули в той провинциальной газетёнке, безжалостно (искромсанный) исправленный редакторшей. Я дико сердилась, топала ногами и негодовала - какая-то тётка смеет править Мои Стихи!

Мама, глядя на всё это, снова принялась лечить меня какими-то своими инородными средствами от этой придури. Лечила как-то по доброму, мудро и эффективно. И этой прививки хватило ещё на какое-то время. До тех самых пор, пока я не влюбилась.

И понеслось! "Я ж начала писать! Я ж Поэт!"

Это очередное "первое" (тогда я, наконец, "осознала", что до того была ерунда, а не стихи, а вот теперь Талант зацветает!):

 

Когда-то, давным-давно,

Я очень хотела взлететь.

Мне не было крыльев дано,

И душа не умела петь.

 

Я жила и не видела свет,

От земли не отрывая глаз,

А душа уже хотела петь,

Когда видела во сне Вас.

 

Вы явились ко мне, когда

Были больше всего нужны,

Когда наступила весна...

Или Вы её привели?

 

Вы открыли двери в свой дом,

И войти мне позволили Вы.

Рассказали, что будет потом,

И признались мне там в любви...

 

Это был дом Вашей души,

Уютный, светлый, большой.

Там Вы были со мной нежны

И назвали своей женой.

 

И проснулся вокруг весь мир,

Заиграл, засветился, запел...

Я парила от счастья над ним,

Я расправила крылья, взлетев...

 

Птицы пели мне: "Это ОН!"

И я пела им в унисон.

Было страшно упасть и проснуться потом.

Я проснулась. То был не сон!

 

Я приставала ко всем, показывая свои нетленки. Особенно от меня пострадал один литературовед, взрослый, умный, широчайшей эрудиции и очень тонкого ума и вкуса Человек, который вылечил меня в третий раз. Когда я впаривала ему на чтение вот это всё, он... как бы вам описать поточнее? Он даже не криво улыбался. Он кривился в попытке улыбнуться. Представляете? Никогда ничего мне не говорил про мои писули, просто молча кивал и приулыбывался. А я продолжала его заваливать макулатурой, до одного чудесного дня. Чудесного, потому что в тот день до меня, наконец, дошло.

Притащила ему очередную порцию, дождалась, пока он прочтёт, заглядываю ему в глаза, сияю гордо... А он мне говорит, так мяааааагко, остороооожно, чтобы, бедненькую, не обидеть: "Ирочка, у Вас прелестные стихи. Особенно, вот эти четыре строчки, они прямо по есенински напевные какие-то."

Вот тут-то мне и стало стыдно. "Из всей этой кипы - четыре строчки! Какая же я глупая!"

С тех пор я стихов не пишу. Откровенно графоманю, не стесняясь.